Текст книги "Несломленная"

7. Канада, 1999–2000

Август. Первые неприятности начинаются в самолетев Торонто, куда мы летим на Открытый чемпионат Канады. Родители летят со мной, и папа, как обычно, налегает на белое вино и виски, чтобы успокоить нервы. Я делаю вид, что он не со мной, и смотрю вдаль.

После Уимблдона моя жизнь изменилась. Я громко заявила о себе, и теперь всем интересно узнать обо мне побольше.

В Торонто мне выпадает играть с обладательницей wild card Ивой Майоли из Хорватии – чемпионкой «Ролан Гаррос», которая возвращается после травмы. Я оставляю в матче всю себя, показываю уверенную игру и побеждаю 6:3, 6:4. Дальше мне играть с испанкой Кончитой Мартинес, 18-й ракеткой мира. Она на 11 лет старше меня и из таких соперниц, которые используют каждую твою слабость. Она беспощадно эффективна, справа играет с отличным верхним вращением, а слева великолепно подрезает. Играть против нее очень тяжело. Она мало ошибается и невероятно терпелива, но в то же время много атакует. Я готовлюсь к сложному матчу.

Первый сет я выигрываю 7:5, но он дается мне очень тяжело. Такое ощущение, что ко мне возвращаются вообще все мячи. Розыгрыши бесконечные, и во втором сете их все берет Кончита. Выигрывая важные очки, она крестится и смотрит в небо. Стоит страшная жара, а матч превращается в марафон. Через три часа два оставшихся сета я проигрываю 1:6, 4:6.

Обессиленная после матча, я уже не в состоянии сопротивляться едва сдерживаемой ярости отца. Как только мы оказываемся в гостиничном номере, начинается порка. Маме приходится при этом присутствовать. Сегодня он выбирает ванную – маленькое пространство, где мне некуда убежать. Он вытаскивает коричневый ремень из брюк и велит мне снять футболку. Нанося удары, он без умолку поливает меня грязью. Сначала он подробно разбирает все, что я неправильно сделала в матче, и каждой ошибке соответствует удар ремнем. Потом он переходит на меня лично. «Ты шлюха», – удар. «Бездарная корова», – удар. «Грязная сука», – удар.

Потом он отбрасывает ремень и идет врукопашную. Для начала – несколько пощечин. Дальше мы выходим из ванной: он ставит меня в центр комнаты и обрушивает на меня новый поток оскорблений. Оттягивает меня за уши. Плюет мне в лицо. Больше всего я ненавижу, когда он плюет в лицо.

Так сильно, как в этот раз, он никогда меня еще не бил. Вскоре я уже в физической агонии, эмоционально уничтожена. Не давая мне вздохнуть, он говорит мне, что я ничтожество, бьет меня, порет, оттаскивает за волосы, дергает за уши. Снова и снова. У меня по всему телу ссадины. Острая боль в ушах. Кожа головы болит там, где он дергал за волосы, изнутри голова разрывается от боли.

Вечер сменяется ночью. Мама без единого звука продолжает наблюдать за этим ужасным реалити-шоу. Мне нельзя ни есть, ни пить, несмотря на то что я три часа на жаре пробегала за мячом. Это тоже не новое наказание – я знаю его с юниорских времен. Во рту у меня пересохло. Я сама не своя от жажды и почти теряю сознание. Ела я последний раз утром. Но я не ломаюсь. Каким-то непонятным образом я каждый раз дохожу до состояния, когда становлюсь сильнее боли. Перестаю чувствовать боль.

К утру отец наконец успокаивается и разрешает мне сесть.

– Я переборщил, – говорит он. – Больше так не буду. Ты проиграла, но боролась как могла.

Это все, что он говорит. Это не извинение – просто признание, что он зашел слишком далеко. А если уж такое говорит он, это было и правда ужасно.

Я киваю в ответ, убитая горем, вне себя от обиды, еле сдерживаясь, чтобы не отключиться или разрыдаться. Я уже хочу только забиться в угол, где он меня не найдет, и прореветься. И дело уже не в насилии – физическом ли, эмоциональном ли. Просто вот она – моя жизнь, моя семья. Мне 17 лет, я зарабатываю кучу денег, я хорошо играю в теннис, но ему все мало. Ну почему он такой?!

* * *

Втроем мы летим в Нью-Йорк на US Open. Происшествие в гостинице в Торонто никто не вспоминает и не обсуждает – как и все подобные инциденты. Папа немного смягчился по отношению ко мне, но это не помогает. Несмотря на то что он впервые выразил сожаление о своем поведении, его слова про «переборщил» мою боль ничуть не облегчают. Я выбита из колеи. У меня в голове крутятся вопросы. «Почему он наказывает меня, когда должен защищать? За что он так ненавидит меня, хотя должен любить? Я заслуживаю все это? Почему ему недостаточно того, что я делаю?» – спрашиваю я себя.

Я в полном эмоциональном раздрае, и жеребьевка US Open делу не помогает. В первом круге мне выпадает Аранта Санчес-Викарио, посеянная десятой. На корте она всегда бьется до последнего, а я сейчас к такому не готова. Я тоже умею бороться, но не сейчас. Канада меня надломила.

Впрочем, четыре из первых пяти геймов матча я все же выигрываю, дважды взяв ее подачу. Но потом мои мысли разбегаются, а за ними и удары. Он, сидя в ложе, ничуть меня не подбадривает. Буквально ошибка-другая – и в моей голове одни только негативные мысли: «Я ничего не стою; я сама ничто. Что я вообще тут делаю? Я безнадежна».

Я проигрываю. Я впервые не смогла сконцентрироваться на матче и показать свою игру из-за него. В этот раз его слова меня пробрали. После того бесчеловечного избиения в Торонто страх перед ним меня не мотивировал, а парализовал. И моя внутренняя боль еще никогда не была такой сильной.

На пресс-конференции после поражения от Аранты мне задают буквально несколько вопросов, прежде чем снова вернуться к поведению моего отца в Бирмингеме. «Ну, поехали, – говорю я себе. – Время вранья». Необходимость снова покрывать его забирает у меня остатки силы духа. Особенно когда я считаю, что он неправ и своим поведением переступил черту.

– Как вам удалось тогда так быстро отойти и сконцентрироваться на теннисе? Сложно было выкинуть из головы то, что произошло?

– Нет, несложно. Историю про Бирмингем сильно раздули. Про это много всего рассказывали, но меня это не волновало, потому что я знала, что половина тех рассказов – выдумки. Просто людям нужно было что-то обсуждать перед Уимблдоном.

Это последнее, о чем мне хочется говорить после поражения от Аранты. К счастью, потом репортеры переходят к матчу. Я слишком много ошибалась, говорю. По сути, сама отдала матч. Как любит отец, я походя выражаю недовольство возрастными ограничениями WTA. «Мне приходится выбирать, какие турниры играть. Даже после своих успехов я почти нигде еще не могу играть. Мне большого труда стоит составить нормальный график. Я не могу, как нормальный человек, заявиться на любой турнир».

Мы едем в Токио на Japan Open. В одиночке я проигрываю в первом круге, а в паре с Амандой Кетцер мы доходим до финала. Там мы проигрываем, и папа зол. Он целый день пил и продолжает делать это в самолете. Он заливает в себя все, что попадается ему под руку, и начинает буянить. Потом ему нужно в туалет, но они все заняты, так что он начинает барабанить в двери. Я смотрю в окно и делаю вид, что я не с ним, что я путешествую одна, что не имею к нему никакого отношения. Его пьяные выступления продолжаются несколько часов. Он вопит на стюардессу, чтобы она еще ему налила. Я удивляюсь, как они до сих пор его обслуживают. Он ведет себя так, будто он тут хозяин. После нескольких часов позора он наконец возвращается на свое место и отключается.

* * *

У Тони Роча прекрасный дом в Террамерре. Он утопает в пышной зелени в северном пригороде Сиднея. Там тихо и спокойно. Идеальный хардовый корт постелен посреди сада, вид на который открывается прямо из его уютной гостиной.

Папа считает Тони гениальным тренером. Он привел Пэта Рафтера к вершинам: в прошлом июле Пэт стал первой ракеткой мира. На US Open он, к сожалению, проиграл в первом круге и сейчас восстанавливается от травмы плеча, а это небыстрый процесс. Но благодаря этому у Тони есть свободное время, и Tennis Australia обратилась к нему с вопросом, не поработает ли он со мной, пока есть возможность. Он согласился, и мы начали тренироваться. Теперь мы каждый день ездим из Фэрфилда в Террамерру.

Тони одновременно мягок и тверд. Как у Лесли, у него доброе сердце, но жесткая дисциплина. Тренировки тяжелые и длинные, почти без перерывов. Он подтягивает мою игру у сетки и подачу – мои слабые места. Иногда к нам присоединяется Пэт и играет со мной. Он тоже добр и мил: их с Тони характеры – полная противоположность моему отцу. Отец симпатизирует Тони, несмотря на его благодушие, потому что он очень уважает его и его вклад в развитие тенниса. Он часто разговаривает с Тони о теннисе. Не по-английски – я стою рядом и перевожу. Я хотела бы, чтобы отца не было на моих тренировках, но, как и с предыдущими моими тренерами, он вникает во все, чему Тони меня учит.

Единственный минус работы с Тони – это возобновление порок. Они случаются после каждой тренировки, которую папа считает «плохой» или «жалкой». Пока мы у Тони, он меня никогда не бьет – ждет, пока мы не окажемся в машине. Поездки домой становятся мучением – особенно потому, что теперь он еще и учит меня водить. Он бьет меня за то, что я ужасно играю в теннис и ужасно вожу машину, и делает это, пока я за рулем, так что эти поездки – чистый кошмар. Он кладет руку на подголовник водительского сиденья, чтобы после любой моей ошибки дать мне подзатыльник. Он бьет меня прямо по ходу движения и полностью сбивает мне концентрацию на дороге. А если бы я не справилась с управлением? Я чудом избежала аварии не один и не два раза. Моя радость, что я научусь водить, быстро сменяется постоянным страхом, что произойдет что-нибудь ужасное.

Иногда по возвращении от Тони отец заставляет меня стоять часами, пока сам уничтожает меня словесно. Это настоящая пытка, и у меня все болит. А потом он еще отправляет меня на длинную пробежку по Фэрфилду. Я еле переживаю этот период. Перебирая ногами по тротуару, я иногда мечтаю о побеге из дома.

К концу 1999 года я еще держусь, но уже еле-еле. Моя жизнь становится все невыносимее, и я предчувствую, что дальше будет только хуже.

* * *

Я только что проиграла малоизвестной венгерке Рите Кути-Киш в первом круге Australian.

Open-2000. Во втором сете я ненадолго собралась, но в остальном весь матч сыпала ошибками: 1:6, 6:2, 3:6. По указанию отца я не прихожу на обязательную послематчевую пресс-конференцию, и мы возвращаемся в гостиницу. Как потом напишут газеты, «на протяжении четырех часов никто не знает», где я. За пропуск пресс-конференции мне грозит штраф в 10 000 долларов.

Потом он вдруг решает, что я все же выйду к журналистам. Я никогда не понимаю, чем он руководствуется, принимая эти решения. Я должна сказать, что Рита – бесперспективный игрок, который никогда не пробьется в элиту. В кои веки я протестую: мне невыносима мысль о том, чтобы сказать такое о другом игроке.

– Я не хочу говорить это, – отвечаю я ему.

– Это не обсуждается, – говорит он. – Только попробуй не сказать.

Его взгляд дает мне понять, что, если я ослушаюсь, я испытаю на себе всю его жестокость. Перед глазами у меня встает гостиничная ванная в Торонто, и меня начинает трясти. Он диктует мне то, что я должна сказать, включая слова «Она никогда не была теннисисткой и никогда ею не станет». Это ужасные, отвратительные слова, и я совершенно так не думаю. Мне тошно от того, что придется их говорить.

На подготовку заявления уходит немало времени, и я опаздываю даже на перенесенную пресс-конференцию. Я неуверенно занимаю свое место перед рядами журналистов в зале, устроенном наподобие театра. Сначала я объясняю свое опоздание тем, что ходила в церковь помолиться об улучшении результатов. Это тоже его слова – бред сумасшедшего. Я делаю глубокий вдох и читаю слова своего отца, чувствуя, что сдаюсь на растерзание львам. «По сути, я проиграла теннисистке, которая никогда не была теннисисткой и вряд ли когда-нибудь станет», – говорю я, умирая со стыда.

«Сегодня против меня она сыграла хорошо, но о ней никто ничего не знал… Если же посмотреть мои тренировки, то любому будет понятно, что в мире есть только три-четыре игрока, способные победить меня, если я покажу свой теннис. Просто у меня есть сложности с тем, чтобы перенести этот теннис в матчи. Возможно, на это уйдет время – может, месяц-другой, может, полгода. Но, как только это произойдет, я всегда буду выступать так, как на Уимблдоне. Меня будет очень сложно обыграть – как в юниорах, когда я за пять месяцев стала первой ракеткой мира. Как я сказала, мне просто нужно перенести свой теннис с тренировок в матчи. Как только я это сделаю, я очень быстро поднимусь на вершину».

В конце пресс-конференции я уже вижу, как репортеры хватаются за мобильники, готовясь звонить своим редакторам, чтобы рассказать о моем позорном поведении. На следующий день газеты выходят с заголовками вроде «НАУЧИСЬ ПРОИГРЫВАТЬ», – советуют Докич после ее тирады».

Отец от этого слетает с катушек. Про себя я думаю: «Это все ты виноват. На что ты рассчитывал?» Он договаривается об интервью с журналистом Джоном Фергюсоном из Herald Sun, в котором я должна сказать, что WTA мухлюет с турнирными сетками. Перспектива такого заявления повергает меня в шок и оцепенение; мне снова тошно.

Мы встречаемся с Джоном в лобби, и я говорю ему что мне велено: что WTA специально меняет сетки турниров, чтобы помешать моей карьере. Что цепочка неудачных жребиев, которая началась у меня после Уимблдона, не оставляет сомнений: что-то там нечисто. Это несусветная дичь и вопиющее вранье.

Пока я говорю папиными словами, он сидит рядом. «Мне выпадают такие сетки, что в слепой жребий верится с трудом, – говорю я Фергюсону. – Они могут сколько угодно утверждать, что сетки формируются случайно, но я так не думаю».

От своего наезда на Риту я тоже не отказываюсь. Джон спрашивает, жалею ли я о своих словах. «Нет, не жалею, – отвечаю я неуверенно и после паузы добавляю: – Я просто сказала, что если в своем возрасте она не добилась никакой известности, то уже не добьется».

Я знаю, что, если ослушаюсь его, за закрытыми дверьми жестоко за это поплачусь, но в то же время сама себе я признаюсь, что сыта его идиотизмом по горло. Тем временем он тоже включается в интервью, и мне опять приходится его переводить. Он заявляет, что у нашей семьи нет друзей, кроме Тони, и вынуждает меня повторить, что бойцом на корте меня сделало наше бегство из Сербии в 1994-м.

«Отец считает, что мое прошлое – это огромный груз, – говорю я репортеру. – Я стала первой ракеткой мира среди юниоров и 37-й среди профессионалов, несмотря на то что у нас не было ничего – мы жили на одно пособие».

Дальше папа обвиняет WTA в неподобающем поведении в Бирмингеме и велит мне перевести это Джону. Мне ничего не остается, кроме как подчиниться.

Материал Джона Фергюсона выходит на первой полосе Herald Sun и оттуда попадает на первые полосы остальных таблоидов компании News Limited по всей Австралии. «ВЕСЬ МИР ПРОТИВ МЕНЯ» – теория заговора Докич», – кричит заголовок.

Начинается хаос.

Пресса знает, что Дамир Докич – это пороховая бочка и, если его спровоцировать, способен на что угодно. Съемочные группы дежурят у нашей гостиницы и приходят на мои тренировки, а люди с Седьмого канала достают нас даже на городской парковке, откуда мы выезжаем в отель. Отец зол и не может держать себя в руках – по пути в лобби гостиницы он бросается на оператора Эдриана Брэя и выхватывает у него камеру. Он говорит, что вернет ее только за 500 долларов, да и то без пленки.

В течение дня кое-кто высказывается в мою поддержку. Те, кто знаком со мной лично, понимают, что я сама такое никогда бы не сказала. Меня защищает моя партнерша Дженнифер Каприати. Мы с ней немного общаемся, и у нее есть представление о том, какое на мне давление. Она говорит что думает: «Никто точно не знает, кто и как на нее влияет. Не уверена, что это ее собственные слова».

Тем не менее моя репутация катится к черту. Все телекомпании города отправили съемочные группы караулить нас. Вокруг моего следующего матча – пары с Каприати – неимоверный ажиотаж. В тот день нет громких событий, а я стала главной историей турнира, несмотря на то что уже выбыла из борьбы. Я ни на что не променяла бы теннис, и меня не интересует жизнь обычного 16-летнего подростка. Теннис – моя любовь, но мне так хочется играть в него спокойно, без всего этого ада, на который он меня обрекает. Без него. Это прилюдное унижение просто невыносимо.

Мы с Дженнифер выигрываем матч 6:2, 6:0, и после я опять выхожу к полному залу журналистов и слово в слово повторяю то, что сказал мне отец: «Совершенно очевидно, что то, что написал Джон, вообще не соответствует тому разговору, который был у нас на самом деле. Он написал абсолютно не то, о чем мы говорили. Я попросила у него запись интервью, потому что я не говорила того, что он мне приписал».

Также я отрицаю, что обвиняла WTA в махинациях с сетками. Потом я предлагаю 50 000 долларов за публикацию записи разговора, чтобы люди могли узнать «правду». В ответ на это редактор Herald Sun Питер Бланден заявляет, что газета полностью отвечает за свой материал и не будет дополнительно публиковать аудиозапись: «Мы не выпускаем ни записи, ни расшифровки интервью и не считаем, что должны сделать это в данном случае», – говорит он.

Меня посещает мысль, что папа по-настоящему сошел с ума и его состояние ухудшается. Я понимаю, что обвинение WTA и последующее его отрицание – большие ошибки, которые сильно скомпрометировали меня в глазах общественности и нанесли удар по моему имиджу. До тех пор обо мне никто слова плохого не напечатал: все писали только о моем невероятном взлете из ниоткуда. Теперь же все внимание сосредоточилось на моем очевидно незрелом и безрассудном поведении и сумасшедшем отце.

Дальше он спускает собак на Tennis Australia, и не за что-нибудь, а за то, что они не контролируют журналистов. Меня выбрали официальным послом Олимпиады, которую к общенациональному восторгу готовится принять Сидней. Это огромная честь, и я очень тронута таким жестом. Но теперь папа сообщает Tennis Australia, что я, возможно, на Олимпиаде не сыграю. Тогда же он впервые угрожает президенту TA Джеффу Полларду и директору Australian Open Полу Макнами тем, что мы можем уехать обратно в Югославию. И он действительно этого не исключает. Мама, как и всегда, в этом решении не участвует и даже не выражает своего отношения к такой перспективе. Права голоса у нее нет. Я же страшно переживаю, боюсь и не хочу допускать даже мысли об этом. Для меня Австралия стала домом. Это страна, которая стала для меня родной и за которую я хочу играть.

Но папа считает себя вправе распоряжаться моей жизнью как ему заблагорассудится. Он думает, что это он меня сделал.

Однажды дома в Фэрфилде я пытаюсь мягко переубедить его насчет Олимпиады.

– Пожалуйста, не руби с плеча, – говорю я. – Пожалуйста, подумай о том, что будет правильно. Я очень хочу сыграть на Олимпиаде.

– Мне плевать, – говорит он. – Все против нас. Играть не будешь.

Он придумывает, как нам поквитаться с чиновниками и прессой, которые «угробили» мою репутацию: заказное интервью женскому журналу New Idea. Естественно, он натаскивает меня: я должна сказать, что, скорее всего, бойкотирую сиднейскую Олимпиаду, потому что на последнем Australian Open меня «предали».

«С вероятностью 95 процентов я не сыграю на Олимпиаде из-за всего, что произошло со мной летом. Это моя месть. Я не ощутила никакой поддержки, никто за меня не вступился, и меня это очень ранило. Я чувствую себя преданной и очерненной. У меня остался очень неприятный осадок, и я не считаю, что после такого кому-то что-то должна».

Я добавляю, что мой бойкот – это крайняя мера, на которую мне пришлось пойти, чтобы вернуть себе доброе имя после скандала о нечестных сетках WTA.

– Я хочу доказать свою невиновность, – заявляю я. – Отказаться от выступления очень тяжело. Мы долго обсуждали это всей семьей. Наверное, на время Олимпиады мы поедем в отпуск в Европу.

В этом нет ни слова правды. Я очень хочу сыграть на Олимпиаде.

К тому времени в теннисных кругах уже ходят слухи, что отец меня бьет. В прессу просачиваются истории юниорского периода – например, о происшествии в отеле «Брюс Каунти». Но в интервью я отрицаю, что он когда-либо поднимал на меня руку. Я думаю: «Какие будут последствия, если я скажу правду? Не разрушу ли я этим собственную семью?» На том этапе своей жизни я не в состоянии взять на себя такую ответственность. Так что я рассказываю сказки и подчеркиваю, что отец – моя главная опора и никогда не причинял мне боли. От всего этого у меня сосет под ложечкой. Сил врать больше нет. «Истории про отца раздули журналисты. Чего про него только не рассказывали. Я слышала, что он якобы меня бьет, но это все вранье. У нас с папой очень крепкие отношения, потому что он всегда рядом и поддерживает меня. Я доверяю папе больше, чем кому-либо, и ни на кого не могу положиться так, как на него».

Говоря эти слова, я чувствую себя застрявшей в ловушке. «Как же хочется освободиться от этого, – думаю я. – Я просто хочу быть счастливой. И просто играть в теннис».

Выход статьи New Idea и распространение моих слов про бойкот Олимпиады оборачивается страшной головной болью для Tennis Australia. Они вынуждены спасать ситуацию. Пол Макнами проявляет великодушие и приезжает из Мельбурна к нам домой в Фэрфилд. Папе на самом деле Пол очень нравится – это единственный человек из Tennis Australia, которому он доверяет. Приветствуя Пола у нас дома, папа предлагает ему выпить. Они общаются по-дружески, но отец стоит на своем: «Елена не будет играть на Олимпиаде», – повторяет он Полу.

Итак, я официальный посол Олимпиады, в которой отказываюсь участвовать. Пол понимает, что это нелепо, и никакая газетная статья в глазах австралийской публики не может стать поводом для такого поведения. Для пропуска Олимпиады нужна гораздо более уважительная причина, и Пол предлагает как раз такую, пока папа жарит мясо.

Если она не защитит четвертьфинал Уимблдона, можно будет сказать, что у нее кризис уверенности, и ей нужно поработать над своей формой и улучшить рейтинг. Думаю, это будет достаточно убедительно. Tennis Australia, конечно, не сможет одобрить это решение, но мы проявим понимание и поддержим ее. И если все пройдет по плану, по крайней мере, никто не будет выставлен в невыгодном свете.

Папа соглашается на этот план. По случаю приезда Пола он закатил пир и очень доволен, когда Пол хвалит его стряпню. Под конец вечера, когда Пол уже собирается вызывать такси, отец предлагает новую сделку: «Выпьешь со мной виски – она сыграет на Олимпиаде».

И вот так все и решается. Один стакан виски позволяет мне сыграть на Олимпиаде в Сиднее.

У меня не укладывается в голове, насколько это все абсурдно. Столько шума непонятно ради чего.

На следующий день – через неделю с лишним после интервью New Idea – Tennis Australia выпускает заявление, в котором я подтверждаю, что все-таки выступлю на Олимпиаде. По сути, я признаю, что мое недовольство статьей, вышедшей во время Australian Open, не стоит того, чтобы лишать себя возможности сыграть на Олимпиаде в родном городе.

«Я по-прежнему раздосадована публикацией мельбурнской Herald Sun, но не хочу делать объектом своего раздражения Олимпийские игры, – говорится в моем заявлении. – Ни Олимпиада, ни Австралия в этом не виноваты».

Точечные очаги плохой прессы удалось потушить. Пока что.

* * *

На мартовских хардовых турнирах в США я выигрываю два-три матча в Индиан-Уэллсе и Майами и потом еще несколько – во Флориде. На турнире Hilton Head в Южной Каролине я продолжаю набирать форму и, обыграв Николь Пратт, дохожу до четвертьфинала. Там же отец устраивает очередную бучу: выходит из себя, когда нам не достается турнирная машина. На глазах у всех игроков и тренеров он начинает скандалить.

– Вы специально не подали машину вовремя! – орет он на сотрудника турнирной развозки.

Сгорая от стыда, я перевожу. Извинения он игнорирует и в качестве протеста поворачивается ко мне и говорит:

– В гостиницу пойдем пешком.

По пути туда у меня на душе тяжело от очередной позорной сцены.

И все же, несмотря на его припадки, мне как-то удается выступать хорошо. Набранная форма позволяет мне обыграть сразу нескольких сильных соперниц в групповом плей-офф Кубка Федерации: Ким Кляйстерс, Анну Курникову и Сандрин Тестю. Все свои победы я одерживаю в тяжелых трехсетовых матчах. Лесли – по-прежнему наш капитан, и неделя в Москве становится для меня настоящим праздником. У нас в команде отличная атмосфера, и без отца у меня вообще все отлично. Но потом мне нужно ехать с ним в Сэддлбрук на двухнедельный сбор. Добро пожаловать в реальный мир.

Со сбора я еду на престижный турнир в Рим и выступаю там блестяще. Я обыгрываю четвертую ракетку мира Винус Уильямс и выхожу в четвертьфинал, где моей соперницей становится Моника Селеш. Моника побеждает в трех сетах, но я показываю солидную игру, даже несмотря на накопившуюся усталость. Папа бесится из-за моего проигрыша Монике, а ведь он ей поклоняется. Он не избивает меня, но злится страшно. На «Ролан Гаррос», не попав в посев, я прохожу один круг.

За несколько недель до Уимблдона я безнадежно проигрываю на турнире в голландском Хертогенбоше. На той неделе со мной работает Тони – как мой тренер-консультант. День у меня не задался, и я проигрываю Кристине Бранди, 48-й ракетке мира, вчистую – 0:6, 1:6. Отец в ярости от моего выступления. Как обычно, он проклинает меня последними словами и провозглашает бездарностью. Рочи при этом, конечно, не присутствует. Он видел матч и понимает, что у меня просто неудачный день, но это не конец света. После матча он подходит ко мне и говорит: «Не повезло». Он понимает, что сейчас не время для анализа.

Отца страшно злит такая спокойная реакция Тони, и он выходит из себя. Ни с того ни с сего он велит мне перевести ему:

– Мы закончили. Можешь возвращаться домой.

Я в ужасе от его слов. Это страшное неуважение по отношению к Тони. У меня желудок скручивает, я чувствую себя чудовищно. И я не хочу прекращать работать с Тони – он чудесный человек и как тренер оказал мне неоценимую помощь. Я вне себя от злости на отца за то, что он сделал и в какое неловкое положение меня поставил. Как мне после такого посмотреть Тони в глаза?

Тони необыкновенно хороший человек и воспринимает свое увольнение сравнительно спокойно. Наверное, он понимает, что мой отец не в себе. И все же с тех пор каждый раз, пересекаясь с Тони, я испытываю неловкость и стыд. Спустя годы я извинюсь перед ним, но и по сей день мне стыдно за то, что произошло в тот день.