Текст книги "«Строгая утеха созерцанья»: Статьи о русской культуре"

II. XVIII век

Мир ломоносовских од невообразим или, по крайней мере, трудно вообразим. Л. В. Пумпянский назвал поэзию Ломоносова «бредом» («пророчески восторженный бред о судьбах государств и тронов»470470
  Пумпянский Л. В. К истории русского классицизма (Поэтика Ломоносова) // Контекст, 1982: Литературно-теоретические исследования. М., 1983. С. 313.


[Закрыть]). Этот «бред» явился результатом размышлений Ломоносова об искусстве красноречия. Ю. Н. Тынянов в известной статье об оде отметил, что если в первой редакции «Риторики» (1744 г.) Ломоносов говорит, что материю надо изображать так, чтобы слушателей и читателей «удостоверить», то во второй редакции (1748 г.) говорится не об «удостоверении», а о «преклонении»: «убедительности красноречия противопоставлена его „влиятельность“»471471
  Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 229.


[Закрыть]. Результатом этого стремления к тому, чтобы «преклонить» слушателя, и явился поэтический ломоносовский «бред».

Но этот бред (как, впрочем, и всякий другой) имеет свою логику. Будучи почти невообразимым, он все же представим, хотя и с большим трудом, что знает каждый, внимательно читавший оды Ломоносова. Вряд ли слушатели од могли зрительно представить и проследить движение создаваемых Ломоносовым картин и смену кадров, но вдумчивое чтение позволяет увидеть в одах и определенную логику, и определенную систему, и даже целостность на первый взгляд бессвязного их мира472472
  См.: Погосян Е. А. К проблеме поэтической символики панегирической поэзии Ломоносова // Ученые записки ТГУ. Вып. 936: Труды по знаковым системам. [Сб.] 25: Семиотика и история. Тарту, 1992. С. 64–78.). Здесь дана попытка описания целостной картины мира од Ломоносова, отражающей его политические и философские представления.


[Закрыть].

Целостность этого мира достигается единой (и вполне конкретной) точкой зрения – точкой зрения поэта, силой вдохновения вознесенного на гору (Парнас). Творя, поэт всегда там – «На верьх Олимпа вознесен!»473473
  Ломоносов М. В. Избранные произведения. М.; Л., 1965. С. 135; далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках.


[Закрыть]: «Восторг внезапный ум пленил, / Ведет на верьх горы высокой…» (63); «На верьх Парнасских гор прекрасный / Стремится мысленный мой взор…» (110). Тема спускания и восхождения на Парнас шутливо обыгрывается в «Письме о пользе стекла»: «Нередко я для той (пользы. – Е. Д.) / С Парнасских гор спускаюсь; / И ныне от нее на верьх их возвращаюсь…» (251). Одна из вершин горного массива в Фокиде, Парнас здесь – поэтическая условность: место, приводящее поэта в состояние вдохновения. Он дает поэту точку зрения с бесконечным пространственным охватом. Достигнув этой высоты («верьха» Парнасских гор), поэт обозревает мир единым взглядом. Он получает невиданные возможности для обзора: «Не Пинд ли под ногами зрю?» (63). Представить себе, что Пинд виден с Парнасских гор, еще можно, но поэт видит гораздо дальше: «Чрез степь и горы взор простри / И дух свой к тем странам впери…» (63). В частности, в «Хотинской оде» он наблюдает с Парнаса то, что делается под Хотином – как «тьмы татар» «стремглав без душ валятся» (64), и многое другое474474
  Высказывалось мнение, что в «Хотинской оде» наблюдается смешение локализованного пространства с мифологическим (см.: Панов С. И., Ранчин А. М. Торжественная ода и похвальное слово Ломоносова: общее и особенное в поэтике // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 179). Эту точку зрения трудно оспорить, однако у Ломоносова чисто риторические приемы его стиля («парения») обычно последовательно работают на создание целостного одического пространства. См. также: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1959. Т. 8. С. 876 (Примеч.).


[Закрыть].

Благодаря этой, возвышенной почти до бесконечности и вместе с тем условной точке зрения, поэт охватывает взором огромные пространства: «С верьхов цветущего Парнаса» (168) он видит и стремящийся с холмов ключ, и вьющиеся «Лавровы венцы», и – гораздо далее: то, что реально невозможно увидеть ни с какой горы. Его взор на своем пути не встречает горизонта (диаметр видимого безгранично увеличивается), в результате чего в поле его зрения попадают самые различные области Земли – океаны (Северный Ледовитый, Тихий, Атлантический), страны и континенты (Китай, Америка, Европа, Сибирь), реки, которые нередко являются метонимическим обозначением государств (Висла, Рейн, Секвана, Тигр, Инд) и т. д. Перед ним – карта Земли или, точнее, Земля, развернутая в плоскость. В этом сказывается графический и географический способ мышления Ломоносова.

Прежде всего взор поэта привлекает территория России, а также районы, связанные с нею исторически или географически. Географическая конкретность обозреваемой плоскости проявляется в многократном использовании названий морей (Каспийское, Балтийское, Понтийское), рек (Волга, Дон, Днепр, Двина, Обь, Лена, Енисей, Дунай, Висла) и гор (Кавказские, Рифейские, Таврские, Молдавские). Моря и горы, как правило, ограничивают территорию России, реки же являются ориентирами в пространстве, свидетельствуя об огромности этой территории и ее природном богатстве: «Где Волга, Днепр, где Обь течет…» (125); «Где Волга, Днепр, Нева и Дон…» (132); «Там Лена, Обь и Енисей» (133); «Где Волга, Дон и Днепр текут…» (180); «Где Волга, Днепр, Двина, где чистый Невский ток…» (235).

На этих географических ориентирах и строится та «формула протяжения России», о которой писал Л. В. Пумпянский475475
  Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // Русская литература XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983. С. 3–44 (XVIII век. Сб. 14).


[Закрыть]: «От теплых уж брегов Азийских / Вселенной часть до вод Балтийских / В объятьи вашем вся лежит» (72); «От устья быстрых струй Дунайских / До самых узких мест Ахайских / Меча российска виден блеск» (75); «От Иберов до вод Курильских, / От вечных льдов до токов Нильских, / По всем народам и странам…» (108); «От славных вод Балтийских края / К Востоку путь свой простирая…» (143); «И от Каспийских волн до гор, / Где мраз насильный» (451); «С Дунайских и до Камских вод…» (173); «От тихих всточных вод до берегов Балтийских, / От непроходных льдов до теплых стран Каспийских…» (230). Пумпянский связывает происхождение этой формулы у Ломоносова с поэзией школы петербургских немцев-академиков476476
  Показывая, как «формула протяжения России» выводится «из общего фонда европейской оды», Пумпянский намечает ее дальнейшую судьбу на русской почве – «превращение комплементарного общего места в серьезный элемент русской политической поэзии» (Ломоносов и немецкая школа разума. С. 23–24).


[Закрыть]. Однако изображение пространства как бы с высоты птичьего полета было характерно для русской литературы еще с древнего ее периода. Об этом писали Д. С. Лихачев477477
  Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С. 343–349.


[Закрыть] и Л. И. Сазонова478478
  Сазонова Л. И. От русского панегирика XVII в. к оде М. В. Ломоносова // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 103–126.


[Закрыть]. Наиболее яркий пример – всем памятный – из «Слова о погибели Русской земли»: «Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга…» и т. д. Что же касается более позднего времени, то у людей моего поколения эта формула, что называется, на слуху: «От края до края, по горным вершинам, / Где вольный орел совершает полет…»; «От Москвы до самых до окраин, / С южных гор до северных морей…»; «От морей до гор высоких, / Посреди родных широт / Все бегут, бегут дороги, / И зовут они вперед».

Формула протяжения России (или «империальная формула») дает плоскостное изображение пространства. В ней понятие широты, плоскости («обширности») оказывается центральным: Россия для Ломоносова – «пространная света часть» (179): «Чрез нас предел наш стал широк / На север, запад и восток. / На юге Анна торжествует…» (66); «От всех полей и рек широких, / От всех морей и гор высоких…» (155); «Воззри, коль широка Россия…» (154); «В обширны росские края…» (198); «Когда взираем мы к востоку, / Когда посмотрим мы на юг, / О коль пространность зрим широку…» (153); «От Юга, Запада, Востока / Полями, славою широка, / Россия кажет верной дух» (180). Об устойчивости этой характеристики свидетельствуют тексты, созданные два века спустя после Ломоносова: «На просторах Родины чудесной…»; «Широка страна моя родная, / Много в ней лесов, полей и рек…» и многие другие.

Однако в одах Ломоносова есть и третье измерение: высота, вертикаль. Карта Земли (или развернутая в горизонталь Земля) у Ломоносова – не плоскость, а рельеф. Эта карта имеет возвышения (горы, холмы, бугры, хребты) и впадины (хляби, бездны, ямы, стремнины). Эффект высоты тем самым создается не только за счет условно-возвышенного положения субъекта (взгляд сверху, с горы), но и объективно, географически: обширное и необъятное пространство делается рельефным благодаря горам: «Воззри на горы превысоки…» (124).

Географически гора – это то, что поднимается, возвышается над окружающей местностью («Восходят горы в высоту…» – 212). Возвышение делает ее ориентиром, с одной стороны, и преградой, границей – с другой. Горы, отделяя и охраняя Россию от других стран («Они нам щит, когда войну враги наводят…» – 242), не являются, однако, препятствием для российских войск – их движение не могут остановить даже горы: «Вспятить не может их гора, / Металл и пламень, что с верьхá / Жарчае Геклы к ним рыгает» (80); «Им воды, лес, бугры, стремнины, / Глухие степи – равен путь» (64). Врагов же России и горы не могут спасти: «Ни польские леса глубоки, / Ни горы Шлонские высоки / В защиту не стоят врагам…» (165). Эта функция горы вызвана пограничным ее положением. Поэтому и «формула протяжения России» опирается на горы (равно как и на моря), что объясняется особенностями территории (ландшафта) России: горы преимущественно расположены на ее окраинах (Урал – исключение). В ломоносовской «Риторике» (1748 г.) «горы» представлены именно в функции крепости (защиты) – как «первые идеи» от термина «препятства» – и характеризуются такими «вторичными идеями», как вышина, крутизна, расселины, пещеры и т. д.479479
  См.: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952. Т. 7. С. 115.


[Закрыть] Напомню в этой связи библейский образ горы-крепости: «Горы окрест Иерусалима, а Господь окрест народа своего отныне и вовеки» (Пс. 124: 2).

Вместе с тем гора играет первостепенную роль в создании экономической и научной концепции оды. Используя мифологический мотив горы как хранилища богатств480480
  См.: Топоров В. Н. Гора // Мифы народов мира. М., 1980. Т. 1. С. 313.


[Закрыть], Ломоносов заполняет его конкретным, так сказать, минералогическим содержанием. Горы хранят в себе богатства, скрытые до поры до времени в их недрах, – полезные ископаемые, и одописец силою поэтического вдохновения и естественнонаучного знания прозревает внутрь, в недра гор, и видит их геологическую структуру. Отсюда его обращение к наукам: «Пройдите землю, и пучину, / И степи, и глубокий лес, / И нутр Рифейский, и вершину, / И саму высоту небес» (139). Отсюда и его призыв к Химии: «В земное недро ты, Химия, / Проникни взора остротой, / И что содержит в нем Россия, / Драги сокровища открой…» (140). Разработка полезных ископаемых, прежде всего в Рифейских (то есть Уральских) горах, только начиналась, и Ломоносов был большим энтузиастом этого дела: «…Россы, ускоряйте, / На образ в знак его побед / Рифейски горы истощайте…» (174); «Плутон в расселинах мятется, / Что россам в руки предается / Драгой его металл из гор, / Которой там натура скрыла…» (126). Являясь в горном деле профессионалом, Ломоносов не только посвящал ему научные труды, но и поэтически оформлял программу добычи полезных ископаемых: «И се Минерва ударяет / В верьхи Рифейски копием; / Сребро и злато истекает / Во всем наследии твоем» (126). Вдохновляющим и руководящим лицом в этом деле становится императрица – «Великая Елисавет», которая «глубине повелевает / В средину недр земных вступить! / От гласа росския Паллады / Подвиглись сильные громады / Врата пучине отворить!» (144–145)481481
  См. также: «Почувствуют и камни силу / Тобой восставленных наук» (125); «В моря, в леса, в земное недро / Прострите ваш усердной труд, / Повсюду награжду вас щедро / Плодами, паствой, блеском руд» (160).


[Закрыть].

Видимо, этот профессионализм в горном деле также способствовал беспрецедентному для литературы XVIII века обилию образов гор и разнообразию их функций в поэзии Ломоносова, что сказалось не только на агитационной, но и на риторической стороне его одической практики. Свидетельство тому – стилистические переклички между его научными трудами и одами, как, например: «натура открыла себе обильное недро» («Первые основания металлургии или рудных дел», 1757 г.)482482
  Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 401.


[Закрыть] – и «…натура щедра / Открыла гор с богатством недра…» – 179); «Мраморы и порфиры воздвигнуты будут из недр на высоту в великолепные здания, посвящаемые в бессмертную память В. И. В. за ваши добродетели, за громкие дела и заслуги»483483
  Там же. С. 402.


[Закрыть] – и «Из гор иссечены колоссы, / Механика, ты в честь возвысь / Монархам, от которых россы / Под солнцем славой вознеслись…» – 140).

Научные описания движения пород при землетрясениях и извержениях вулканов в «Слове о рождении металлов от трясения земли» (1757 г.) послужили материалом для создания многочисленных «горных» метафор и сравнений в одах: «Как Этна в ярости дымится, / Так мгла из челюстей курится / И помрачает солнца вид» (112–113); «Но искрам и огню претят / Полки, сильнейши гор палящих…» (81); «Не медь ли в чреве Этны ржет / И, с серою кипя, клокочет?» (64) и многие другие484484
  См. также: «То род отверженной рабы, / В горах огнем наполнив рвы…» (64); «Не дерзк ли то гигант шумит? / Не горы ль с мест своих толкает? / Холмы сорвавши, в твердь разит?» (73); «Не Пинд ли он на Оссу ставит? / А Этна верьх Кавказской давит?» (73); «Багрова там земля тряслась…» (91); «И тяжких гор сердца трясут…» (92); «Сильнейший гор, огня, ветров…» (102); «Как в тяжких Таврских нутр горах…» (107); «Что дым и пепел отрыгая, / Мрачил вселенну Энцелад, / Ревет под Этною рыдая / И телом наполняет ад…» (139); «Ты можешь» (Господь) «И гор сердца трясущим треском / Концы вселенной колебать…» (217).


[Закрыть]. Зримо представляя природные катаклизмы (движение земных слоев, извержение вулканов, образование гор и т. п.485485
  См., например, в «Слове о рождении металлов от трясения земли»: «Ибо нередко случается, что превысокие горы от ударов земного трясения разрушаются и широким расседшейся земли жаром поглощаются, которое их место ключевая вода, кипящая из внутренностей земли, занимает или оное наводняется влившимся морем. Напротив того, в полях восстают новы горы, и дно морское, возникнув на воздух, составляет новые островы» (Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 300).


[Закрыть]), Ломоносов активно манипулирует этими образами для создания своих грандиозных картин.

Господь «предписал» горам возвышение – «в стихиях прекратил раздоры, / Унизил дол, возвысил горы…» (197), а также «положил» «предел верьхам» гор, «чтоб землю скрыть не обратились, / Ничем бы вниз не преклонились…» (212). Но в одах Ломоносова высота гор не является постоянной величиной: в зависимости от обстоятельств горы то повышаются («Встают верьхи Рифейски выше; / <…> / Желая твой увидеть свет» – 144), то понижаются («И гор высокость оседает…» – 170). Кроме того, горы могут утрачивать свою специфичность, сравниваясь с плоскими и низкими элементами ландшафта: «Сравнять хребты гор с влажным дном» (112); «Взглянуть на небо – не сияет; / Взглянуть на реки – не текут, / И гор высокость оседает; / Натуры всей пресекся труд» (170)486486
  Ср.: «И всякий остров убежал, и гор не стало» (Откр. 16: 20).


[Закрыть]. Оседание гор, соответствующее эсхатологическому процессу нейтрализации противоположностей, для Ломоносова – отрицательная характеристика, аномалия, равно как и всеобщая паника (страх), охватывающая природу и порождающая нарушение привычного течения ее жизни («прямой натуры ряд» – 79): «Боязнь трясет Хинейски стены, / Геон и Тигр теряют путь, / Под горы льются, полны пены. / Всегдашний всток не смеет дуть» (75). Разнообразные деформации гор (понижение, сдвиги, смещения и колебания горных масс) – следствие процессов, происходящих вопреки воле Господа. Если возвышение гор – результат положительных явлений в мире, то их понижение, оседание и трясение есть следствие отрицательных процессов в жизни природы и общества.

Тем самым в одах Ломоносова смешиваются и переходят друг в друга физический и духовный смыслы понятия высоты. Поэтому и гора в силу ее высоты, возвышенности приобретает духовную характеристику. И если добродетель – в вышине, то «злоумышленье в яме / За гордость свержено лежит» (188)487487
  Ср. ломоносовское переложение 70‐го псалма, где звучит обращение к Господу: «Ты к пропасти меня поставил, / Чтоб я свою погибель зрел; / Но скоро, обратясь, избавил / И от глубоких бездн возвел» (210).


[Закрыть]. Так и возрастание поэтического вдохновения приводит к возвышению Парнаса: «Геройских подвигов хранитель / И проповедатель Парнас, / <…> / Приближи к небесам вершины…» (192).

Результатом такого предельного насыщения положительными свойствами риторического образа («первой идеи») явилась широкая возможность использовать его в создании государственной концепции оды. Гора для Ломоносова – это та недосягаемая высота, та непобедимая крепость, сила, источник света, немыслимое сияние и слава, которые служат символом добродетели, крепости и просвещенности российской государственности. Эта гора («Прекрасная гора, от Бога утвержденна» – 242) мыслится возвышающейся над Россией. Она и определяет содержательную организацию пространства, обозреваемого поэтом с высоты Парнаса. Неудивительно поэтому, что образ горы не только встречался в книгах о символах и эмблемах, но и использовался в придворных праздниках во время «иллуминаций», надписи к которым создавал Ломоносов. Так, например, на «иллуминации», представленной в день восшествия на престол Елизаветы в 1747 г., «изображена была кристальная гора, а на ней императорской престол», чему сопутствовала надпись Ломоносова: «Как вечная гора стоит блаженство наше, / Крепчае мрамора, рубина много краше. / И твой, монархиня, престол благословен, / На нашей верности недвижно утвержден. / Пусть мнимая других свобода угнетает, / Нас рабство под твоей державой возвышает» (225). Другие символы дворцовых празднеств по существу были двойниками горы – ее синонимами: храм, фонтан, алтарь, Вавилон, звезда над алтарем, орел, восходящее солнце, колосс, фейерверк. Судя по ломоносовской интерпретации «иллуминации» с горой, именно гора обладает теми физическими свойствами, которые метафорически могут быть приравнены свойствам, присущим российской государственности: крепостью («И крепче Мавританских гор» – 101), высотой («Как верьх высокия горы» – 120), сиянием («Монархиня, ты всем един источник света…» – 228), способностью служить источником жизни (гора напояет землю водой из стекающих с нее рек: «Из них шумят ключи и токи многих вод; / Поят лице земли, плодом обогащают…» – 242).

В надписи на иллюминацию на день коронования Елизаветы 1754 года «добродетели ее прекрасной и великой горе уподобляются» (242). Эта гора освещает собою землю («Так ты, монархиня, сияешь / В концы державы твоея» – 143; «Коль взор твой далеко блистает» – 139), и на нее, в свою очередь, устремлены взоры со всех концов России, чтобы увидеть ее блистающий свет: «От всех к тебе простерты взоры…» (143)488488
  См. также о сиянии и возвышении императрицы: «…сильнейшими лучами / Сияя в большей высоте…» (194); «Екатеринины доброты / Сияли к нам из мрачных туч…» (194); «Как солнце с высоты, Богиня, к нам сияешь / И в наших жар сердцах усерднейший рождаешь. / <…>/ Монархиня, ты всем един источник света, / Российский Горизонт тобою освещен, / Тобою наш восход на оном озарен. / Мы свет заимствуем, дает Елисавета» (228); «…всюду красота твоих триумфов зрится» (226); «Как сердце росское нагрето / Екатерининым лучем» (195); Екатерина «Сияет радостным лицем…» (198); «Монархиня, твой к нам сверькнул пресветлый луч, / Возжег и осветил всех сердце после туч» (229); «К народу своему щедротою сияешь» (230).


[Закрыть].

Еще большему возвышению императрицы способствует поэт: там, на Парнасе «холмы и древа взывают / И громким гласом возвышают / До самых звезд Елисавет» (110); «Да будет тое (здравие императрицы. – Е. Д.) невредимо, / Как верьх высокия горы / Взирает непоколебимо / На мрак и вредные пары…» (120). Поэт видит все с вершины Парнаса благодаря сиянию и высокости императрицы – оттого, что она «оставила» «земных <…> низкость мест» (146).

Итак, у Ломоносова один образ (в его терминологии «первая идея») породил целую серию «вторичных идей», каждая из которых была использована по-своему, в зависимости от поставленной задачи. В результате многозначный образ горы сыграл активную и едва ли не определяющую роль в строительстве государственно-политической концепции оды. Образы гор, организовав собою одическое пространство, свели в единую художественную концепцию политику, географию, экономику и поэзию. Горы, относимые в схоластических риториках к предметам безразличным, посторонним, привлекаемым лишь для украшения и сравнения, в ломоносовской торжественной оде превратились в весьма существенный идеологический элемент картины мира.

В последние годы заметно оживился научный интерес к Н. А. Львову. Помимо тома его «Избранных сочинений», подготовленного К. Ю. Лаппо-Данилевским (1994)489489
  См.: Львов Н. А. Избранные сочинения / Предисл. Д. С. Лихачева. Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. К. Ю. Лаппо-Данилевского. Кёльн; Веймар; Вена; СПб., 1994.


[Закрыть], Тверским университетом под редакцией М. В. Строганова выпущено пять посвященных Львову сборников «Гений вкуса» (очень качественных и содержательных)490490
  См.: Гений вкуса: Материалы науч. конф., посвященные творчеству Н. А. Львова. Тверь, 2001; Гений вкуса: Н. А. Львов: Материалы и исследования. Сб. 2. Тверь, 2001; Гений вкуса: Н. А. Львов. Материалы и исследования. Сб. 3. Тверь, 2003; Гений вкуса: Н. А. Львов. Материалы и исследования. Сб. 4. Тверь, 2005; Милюгина Е. Г., Строганов М. В. Гений вкуса: Н. А. Львов. Итоги и проблемы изучения. Тверь, 2008.


[Закрыть], роскошная книга Е. Г. Милюгиной, в основу которой положена ее докторская диссертация «Н. А. Львов. Художественный эксперимент в русской культуре последней трети XVIII века»491491
  См.: Милюгина Е. Г. Н. А. Львов. Художественный эксперимент в русской культуре последней трети XVIII века: Дис. докт. филол. наук. Великий Новгород, 2009; Она же. Обгоняющий время: Николай Александрович Львов: Поэт. Архитектор. Искусствовед. Историк Москвы. М., 2009. См. также: Лямина Е., Пастернак Е. 200 лет назад была напечатана поэма Николая Александровича Львова «Русский 1971 год» // Памятные книжные даты. 1991. М., 1991. С. 113–118.


[Закрыть], и ряд других. Настоящая статья отчасти является продолжением (или развитием) моих работ, посвященных «календарной» словесности и, в частности, персонифицированным и антропоморфизированным образам времен года492492
  См:. Душечкина Е. В. Антропоморфизация и персонификация времен года в окказиональной поэзии XVIII века // Окказиональная литература в контексте праздничной культуры России XVIII века. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2010.


[Закрыть]. В ней делается попытка толкования одного из (как почти всегда у Львова, необычных и даже эксцентричных) текстов, чаще всего называемого шутливой поэмой. Я имею в виду «Русский 1791 год». Исследований, посвященных этому произведению, совсем немного: в 1971 году в материалах XXIV Герценовских чтений небольшую заметку о нем напечатал В. А. Западов493493
  См.: Западов В. А. Поэма Н. А. Львова «Зима» // XXIV Герценовские чтения: Филологические науки: Краткое содержание докладов. 23 марта – 23 апреля 1971 г. Л., 1971. С. 55–57.


[Закрыть]; ей уделил внимание в своей книге, опубликовал и откомментировал К. Ю. Лаппо-Данилевский; свое видение этого произведения дала и Е. Г. Милютина. Однако в целом, как мне представляется, данный текст Львова остается осмысленным далеко не полностью.

Львов напечатал это произведение в 1791 году отдельным изданием, представляющим собой брошюру в 25 страниц. На титульном листе стоит название «Русский 1791 год». На нем же – виньетка «Льво. Нико. 1 апреля 1791 года». Первая часть виньетки, как видим, содержит слегка зашифрованное имя автора (Льво. Нико., то есть Львов Николай). Текст начинается с написанного разностопным ямбом посвящения некой «милостивой государыне», в которой без труда угадывается жена Львова Мария Алексеевна. Непосредственно после посвящения следует второе название «Зима» и довольно обширный текст: 402 стихотворные строки четырехстопного хорея. В конце брошюры поставлена другая, в отличие от виньетки, дата – «11 декабря 1791 г.». Тираж был мизерный, и на настоящий момент сохранился единственный экземпляр, содержащийся в РГБ. Сведений о непосредственной реакции на это издание друзей и современников Львова не сохранилось. Через пять лет, в 1796 году, в журнале «Муза» без подписи, с рядом разночтений и пропуском нескольких стихов была перепечатана большая часть этого текста (та, которая имеет заголовок «Зима»)494494
  См.: Муза. 1796. Ч. 1. № 2. С. 129–138; № 3. С. 175–181.


[Закрыть]. Публикация сопровождается припиской издателя «Музы» И. И. Мартынова, демонстрирующей явную удовлетворенность издателя эстетическим совершенством текста: «Кого благодарить за сию пиесу? Я надеюсь, что всяк будет повторять за мною сей вопрос, прочитав оную»495495
  Зима // Муза. Ч. 1. № 2. С. 129.


[Закрыть]. Приписка свидетельствует о малой известности «пиесы» Львова; она же дает возможность предположить, что ее текст распространялся в списках, утратив по дороге своего автора и ряд строк. Видимо, один из этих списков и напечатал И. И. Мартынов.

Содержание «пиесы» подвергается пересказу с трудом.

Сначала читатель узнает о приезде из «светлиц хрустальных»496496
  Львов Н. А. Избр. соч. С. 165–175. Далее цитаты из «Русского 1791 года» приводятся по этому изданию.


[Закрыть] «резвого Вестника», развевающего бородою и сверкающего сединою, в котором современный читатель угадывает Мороза. Вестник привозит «объявление от Зимы», велящей «всем» готовиться к ее приезду. «Все» тут же начинают наряжаться: волками, медведем или бобрами, «всяк согласно с кошельком» (попросту одеваются в шубы из меха этих животных). Вестник-Мороз румянит лица людей, покрывает инеем бороды, а приехавшая в санях Зима («барыня большая», «белокосая царица», «зрелая богиня») гуляет, забавляет людей разными чудесами и кокетливо заигрывает с ними. Вскоре обнаруживается, однако, что русские люди с некоторых пор стали слишком тяжело переносить зимний холод. Солнце, заметив это, начинает светить горячее, и утратившую от его лучей свой прежний роскошный вид Зиму изгоняют.

Таков первый, так сказать, сезонно-климатический пласт этого текста.

Львов был далеко не первым поэтом XVIII века, представившим в поэзии персонификацию не только явлений природы (Вестника-Мороза), астрономических образов (Солнце), но и времен года (Зима).

Мне уже приходилось писать о том, что в русском искусстве персонификация времен года (недопустимая в допетровскую эпоху, когда считалось, что время – это «бездушная тварь», «сотворение не токмо не чювственное, но и бездушное»497497
  Андрей Курбский. Цыдула Андрея Курбского до пана Древинского писана // Сочинения кн. Курбского. Т. 1. Русская историческая библиотека. СПб., 1914. Т. 31. С. 459–460.


[Закрыть]) впервые появляется в пластических искусствах и обязана этим западноевропейской барочной традиции. Я имею в виду бюсты Весны в виде цветущей молодой женщины и Зимы в виде страшного и грозного старика, выполненные в Петербурге в 1717 году итальянским скульптором Пьетро Баратта. Аналогичны появившиеся также в Петровскую эпоху статуи неизвестных авторов – Лета и Осени. Персонификация и антропоморфизация образов природных стихий и времен года постепенно становится обычным явлением не только в пластических искусствах (скульптуре), но и при создании словесных календарных аллегорий.

Таков, например, образ Борея у М. В. Ломоносова в оде 1747 года, где этот бог северного ветра властвует на территории северной страны – России; таков же Борей и у Н. Н. Поповского (стихотворение «Начало зимы», 1750–1751), лишивший счастья и веселости пастушек и пастушков, тоскующих на берегах Невы по теплым летним дням; таков же он и у Г. Р. Державина в оде 1779 года «На рождение в Севере порфирородного отрока»498498
  Державин Г. Р. Стихотворения / Вступ. ст., подгот. и общая ред. Д. Д. Благого. Примеч. В. А. Западова. Л., 1957. С. 87. См. об этом: Западов В. А. Поэтический путь Державина // Державин Г. Р. Стихотворения. М., 1981. С. 8; Благой Д. Д. Литература и действительность: Вопросы теории и истории литературы. М., 1959. С. 136.


[Закрыть]. Наряду с персонифицированными образами природных стихий в литературе появляются и персонифицированные образы времен года, как, например, в стихотворении М. Н. Муравьева 1776 года «Желание зимы», где автор призывает «владычицу» Зиму к скорейшему приходу499499
  Муравьев М. Н. Стихотворения / Вступ. ст., подгот. текстов и примеч. Л. И. Кулаковой. Л., 1967. С. 158, 159.


[Закрыть], а также в шутливом стихотворении Державина 1787 года с тем же названием, где дана развернутая антропоморфизация Осени и Зимы500500
  Державин Г. Р. Стихотворения. С. 117, 118.


[Закрыть]. Здесь и в ряде других произведений 1770–1780‐х годов образы времен года представлены в «человечьем» обличье, характеризуясь поведением, речью, а иногда даже внешностью и одеждой.

Восприимчивый Львов явно продолжает и развивает эту традицию. Высказывалось мнение, что поэма Львова написана в ответ на стихотворения Муравьева «Желание зимы» и Державина «Осень во время осады Очакова». Думаю, что это был не столько ответ, сколько разработка аналогичных образов в иной стилистической манере. Однако тексты современников Львова несомненно повлияли на развитие им образов персонифицированных явлений природы и сезонов, тем более что их авторами были поэты львовского круга.

У Львова первый «сюжетный пласт» текста изображает противоборство группы персонажей, представляющих собой персонифицированные образы природных стихий: Зимы как времени года, Вестника-Мороза – как погодного явления, Солнца – как астрономического явления и Козерога – как знака Зодиака (или зодиакального созвездия). Их столкновение совершается в земном пространстве и влияет на события, происходящие в мире людей в процессе наступления зимнего праздничного сезона.

Второй сюжетный слой текста, разворачивающийся параллельно, имеет место в человеческом обществе и пространственно связан с каким-то русским северным городом, скорее всего с Петербургом. Зиме и ее Вестнику-Морозу принадлежит главная роль в украшении города, в создании праздничного пространства: они развешивают снежные бахромы по стрехам крыш, строят хрустальные мосты через реки, превращают простые фонари в фонари «топазные», разрисовывают узорами окна, разбрасывают по поверхности земли снежные хлопья и т. п. Свидетельством тому, что действие происходит в северной русской столице, является и роскошество праздничного убранства города, и уличные (в то время – масляные) фонари, чем еще с начала XVIII века славился Петербург (где в 1794 году было уже 3400 фонарей – больше, чем в любой другой европейской столице). Украшение города, совершённое природными стихиями, дополняется горящими по улицам кострами, «стрелами без огня» (какими-то пиротехническими устройствами, столь характерными для XVIII века), и многими другими деталями, делающими пространство предметно насыщенным, блестящим и ярким. Роскошество картины усугубляется порою самыми неожиданными деталями, как, например, «золотыми рукавицами», в которые хлопают разогревающие руки извозчики, носившие в XVIII веке рукавицы желтого цвета (отметил К. Ю. Лаппо-Данилевский501501
  Лаппо-Данилевский К. Ю. О литературном наследии Н. А. Львова // Львов Н. А. Избр. соч. С. 15, 16.


[Закрыть]), или же «златыми стезями» на мостовых, т. е. колеями, становившимися после проезда по мостовым санных полозьев ярко-желтыми и блестящими от лошадиной мочи и навоза. Цветовой яркости сопутствует звуковое оформление (игра скрипок и других музыкальных инструментов), всеобщее веселье, пляски на улицах и в домах, разъезжающая «в нарядах» публика, безудержное поедание ею «пряничных сластей» и питье «сладких вин ароматных», а также допустимое на святках фривольное поведение публики, в частности мчащиеся в санях на «залетных бегунах» «общи красоты´» (по замечанию Е. Г. Милютиной и М. В. Строганова, восходящее к Горацию наименование публичных женщин502502
  Милютина Е. Г., Строганов М. В. Гений вкуса: Н. А. Львов. Итоги и проблемы изучения. С. 130.


[Закрыть]), преследуемые ухажерами, и пр.

Характерно, что городское пространство показывается в тексте разомкнутым, как бы не имеющим преград: непонятно, что из описанного происходит в помещениях, а что на улицах и площадях. Это – праздничная атмосфера, распространившаяся или пронизавшая собою весь город. Одновременно и вперемешку изображаются события, которые могут происходить либо только на улицах, где разъезжают ряженые на «залетных бегунах», или же только в маскарадах (а значит – в залах, внутри помещений). Такова, например, анекдотическая сценка, изображающая летящего за «красотой» «хвата» в костюме зефира, вдруг почерневшего от сажи пиротехнических стрел и потому представшего смешным «пред целым миром».

Поэма Львова является едва ли не первым в русской поэзии изображением «городских» святок. Деревенские (народные) святки к этому времени описывались уже неоднократно, в частности в «Абевеге русских суеверий» и в журнале «И то и сио» М. Д. Чуйкова (1769), который уже тогда сетовал на почти полное забвение в городах святочных обрядов. До Львова описаний городских святок, впоследствии многократно изображавшихся в текстах XIX века, в литературе не встречалось. У него святочный город представляет собой пеструю и трудновообразимую картину, в которой народная традиция сказывается лишь во всеобщем веселии, распитии горячительных напитков и ряженье. «Истинными святочными утехами», уединившись в горницах, забавляет себя лишь малая часть горожан: они поют подблюдные песни, загадывают на сон, топят воск. Связь города со «старинными святками» оказывается почти утраченной, и проявляется это не только в поведении празднующего люда.

Именно введение в сюжет и описание зимних праздников в городе позволило Львову обнажить конфликт между природной жизнью и жизнью современного городского человека. И хотя Львов не оставляет свой шутливый тон, дальнейшее развитие сюжета связано с серьезной и волнующей его проблемой. В процессе зимних праздничных забав обнаруживается, что изнеженные жители современного русского города уже не способны переносить зимние холода. Если прежде народ блистал «крепким здравием», удивлявшим даже саму природу, а на щеках его «кровь играла», то теперь этого не увидишь. В нынешний век люди с крепким здоровьем сохранились только «в дальних русских деревнях», в то время как по городам «в русских северных сынах» «сделалась премена злая». Они «поскакали в дальни страны, / Побросали там кафтаны», а свои «мужественные станы / Обтянули пеленой». Результат оказался плачевным: усвоив западные обычаи, «русские сыны» стали «расслабшими» и изнеженными, утратив способность переживать сильные холода. Как пишет К. Ю. Лаппо-Данилевский, «зимняя стужа обнаруживает полную к ней неприспособленность земляков поэта, отошедших от образа жизни своих предков, утративших силу и здоровье»503503
  Лаппо-Данилевский К. Ю. О литературном наследии Н. А. Львова // Львов Н. А. Избр. соч. С. 15, 16.


[Закрыть]. Так Львов выходит на столь волнующую просветителей (Кантемир, Ломоносов, Фонвизин, Радищев, Новиков и др.) тему подражания Западу. И ее он дает в климатологической аранжировке. В данном случае речь идет не столько об утрате национальной самобытности, о том, что «русский стал с чужим умом…» (о чем к этому времени уже писали многие), сколько об утрате русскими, так сказать, физической формы, а вместе с этим – силы и здоровья (по словам Львова – «крепости природных сил»). По существу, Львов говорит здесь о необходимости физической закалки организма, которая в прежние времена («золотой век») на Руси свершалась естественным образом жизни. Ныне же тело русского горожанина стало «истощенным» и «бледным».

Переломный момент сюжета связан с явлением нового действующего лица – Солнца. «Приятный солнца лик», увидев, какая «премена злая» свершилась в «русских северных сынах», сжалившись над ними, отдает «в небесах» приказ отослать Зиму в ссылку: «Что понеже невозможно / Вдруг расслабшим силу дать, / То по крайней мере должно / Зиму в ссылку отослать». И тут в действие вступает Козерог – загадочный персонаж – то ли десятый знак Зодиака (в котором Солнце находится с 22 декабря по 20 января»), то ли зодиакальное созвездие Козерога. Так или иначе, но Козерог считается зодиакальным знаком зимнего солнцестояния. Должно быть, именно поэтому у Львова Козерог, слетев на землю с лучом (а он, как и каждый знак Зодиака, обладает космическим лучом), «напускает на Зиму беду». Однако Зима в то календарное время, когда происходит действие поэмы (будь то декабрь или январь), пока еще в своих законных правах. И поэтому то, что описывается далее, можно объяснить только начавшейся на святках оттепелью: «Бриллианты побледнели, / Зачал трескаться фарфор, / Бахромы с домов слетели…» Своим космическим лучом Козерог растопляет снежные горы, Зима теряет свой вид и спесь, подбирает мокрый хвост и, осмеянная народом, скрывается возле стен, под мостом, под забором до тех пор, пока бывший в маскараде камчадал «посадил ее на санки / И из здешних стран споранки / На оленях укатил». Камчадал (этим именем в XVIII веке называли коренное население Камчатки ительменов) появляется здесь не случайно. На маскарадах было принято рядиться в национальные костюмы народов Российской империи, в том числе и камчадалов. (О присутствии камчадала на «Дурацкой свадьбе» 1740 года упоминает, в частности, Б. А. Успенский504504
  См.: Успенский Б. А. «Дурацкая свадьба» в Петербурге в 1740 году // Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской культуре. М., 2008. С. 535.


[Закрыть].)