Текст книги "«Строгая утеха созерцанья»: Статьи о русской культуре"

III. Тютчев

 
Поэта око, в светлом исступленье,
Круговращаясь, блещет и скользит
На землю с неба, на небо с земли…535535
  Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. / Изд. подгот. К. В. Пигарев. М.: Наука, 1966. Т. II. С. 104. Далее ссылки на это издание даются в тексте, римская цифра – том, арабская – страница. Курсив везде мой. – Е. Д.


[Закрыть]
 

Зрительное восприятие мира преобладает у Тютчева над другими формами восприятия, а орган зрения («глаз», «око», «зеницы», «вежды») и его деятельное состояние (устремленность на что-либо – «взгляд», «взор») становятся едва ли не обязательными атрибутами стихотворений с пространственными характеристиками: («Взор постепенно из долины, / Подъемлясь, всходит к высотам / И видит на краю вершины / Круглообразный светлый храм» – I, 67 и мн. др.), Активизация визуального момента поддерживается частыми повелительными конструкциями-призывами («Смотрите, полоса видна…» – I, 202; «Смотри, как роща зеленеет…» – I, 171; «Смотрите, на каком просторе…» – II, 150), вопросами («Друг мой милый, видишь ли меня?» – I, 203), указаниями на процесс смотрения («Глядел я, стоя над Невой…» – I, 101; «Гляжу с участьем умиленным…» – I, 128). Способностью смотреть и видеть Тютчев наделяет самые различные предметы и явления – небесный свод, безумие, реку, ночь, Альпы, замки, достославности, звезды и т. д. И это не просто олицетворение или одушевление: это вечный молчаливый диалог «взглядов», «взоров» – общение, в которое втянуты все явления мироздания («Небесный свод, горящий славой звездной, / Таинственно глядит из глубины…» – I, 29; «Мой детский возраст смотрит на меня» – I, 107; «Много в озеро глядится / Достославностей былых» – I, 208; «Замки рыцарей глядели / С сладким ужасом на них» – I, 68).

Следствием такой способности к «смотрению» становится разделение мира и предметов, заполняющих его, на «зримые» и «незримые» («Все зримое опять покроют воды…» – I, 22; «В эфире чистом и незримом» – I, 79), в зависимости от того, доступно или не доступно пространство и все, что ему принадлежит, зрительному восприятию («Мотылька полет незримый / Слышен в воздухе ночном…» – I, 75; «Когда незрима, неслышна, / Роса ложится на цветы…» – I, 186)

Однако существует высшее или глубинное зрение, которое дается далеко не каждому. Способность к такому зрению проявляется в особом действии, обозначаемом глаголом «зреть» – видеть далее или глубже физической видимости, проникать взором сквозь «оболочку», «завесу», «покрывало», «дымку», «туман», отделяющие видимое всем от видимого (чуемого) избранными («Не раз под оболочкой зримой / Ты самое ее узрел…» – I, 189; «Лишь сердцем чистые, те узрят Бога!» – I, 151; «Сокрыт предел твой и начало / От слабых смертного очей!..» – II, 7). Та же возможность видеть запредельное пространство («горний выспренный предел» – I, 122); дается в редких, исключительных случаях (сны, видения) («Мы видим: о голубого своду / Нездешним светом веет нам…» – I, 181; «Лелеет твой всезрящий сон…» – I, 26). Высшее видение перестает быть физической способностью к зрению, становясь чутьем («Он чует над своей главою / Звезду в незримой высоте…» – I, 108; «Но силу их мы чуем…» – I, 173), и не только доступно слепым, незрячим, но порою и требует физической слепоты («Иным достался от природы / Инстинкт пророчески-слепой…» – I, 189). Так простое «смотрение» заменяется «воззрением» («еще одно воззренье…» – II, 87), а настоящими слепцами становятся просто смотрящие, но не «зрящие» («Они не видят и не слышат, / Живут в сем мире, как впотьмах…» – I, 81). Отсюда у Тютчева ироническая тема очков и близорукости («Есть много мелких, безымянных / Созвездий в горней вышине, / Для наших слабых глаз туманных / Недосягаемы оне… Для этих звезд („земных“. – Е. Д.) очков не надо, / И близорукий видит их» – II, 144).

Зрительное восприятие мира у Тютчева иерархично: от профанической очевидности через глубинное видение, проникающее за пределы окружающего мира, к мировоззрению – целостной и истинной картине вселенной. В зависимости от того, каким зрением воспринимается мир, формируется и образ пространства в лирике Тютчева.

 
¹ Есть в осени первоначальной
² Короткая, но дивная пора —
³ Весь день стоит как бы хрустальный,
⁴ И лучезарны вечера…
 
 
⁵ Где бодрый серп гулял и падал колос,
⁶ Теперь уж пусто все – простор везде, —
⁷ Лишь паутины тонкий волос
⁸ Блестит на праздной борозде.
 
 
⁹ Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
¹⁰ Но далеко еще до первых зимних бурь —
¹¹ И льется чистая и теплая лазурь
¹² На отдыхающее поле…
 

Стихотворение это – одно из самых популярных, поистине хрестоматийных, тютчевских стихотворений. Создано оно было в зрелом возрасте (Тютчеву было уже 54 года); в последнем автографе перед текстом стоит дата на французском языке, поставленная женой поэта Эрн. Ф. Тютчевой – «22 августа 1857», по которой оно и датируется536536
  Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. I. С. 411.


[Закрыть]. Впервые оно было напечатано в «Русской библиотеке» в 1858 г. Сочинено по пути из Овстуга в Москву; на первом автографе дочерью поэта сделано примечание: «Написано в коляске на третий день нашего путешествия. 22 августа» (по новому стилю – 3 сентября). Это действительно – первоначальная осень, самое начало ее. «Есть в осени первоначальной…», тем самым, возникает в процессе трехдневных наблюдений поэта над приметами первоначальной осени.

Стихотворение это, как и подавляющее большинство тютчевских текстов, не имеет заглавия. Из 192 произведений, вошедших в «первый том основной оригинальной лирики Тютчева»537537
  Там же.


[Закрыть], 121 не озаглавлено, причем озаглавленные тексты в основном относятся к первому периоду творчества: до 1834 г. из 41 стихотворения 31 озаглавлено и только 10 не имеют заглавия. «Значимость заглавия в поэзии настолько велика, что само по себе его отсутствие становится поэтически значимым», – пишет Е. В. Джанджакова538538
  Джанджакова Е. В. О поэтике заглавий // Лингвистика и поэтика. М., 1979. С. 208.


[Закрыть]. Видимо, эта особенность тютчевской лирики объясняется той ее фрагментарностью, о которой в свое время писал Ю. Н. Тынянов539539
  Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 42.


[Закрыть]. Весь корпус стихотворных произведений поэта представляет собой своеобразный лирический дневник.

Рассматриваемое нами стихотворение вошло в историю русской стиховой культуры по первой строке: «Есть в осени первоначальной…». Зачин его характерен для Тютчева. Конструкция «есть что-то в чем-то» не раз встречается в началах его стихотворений: «Есть в осени первоначальной…»; «Есть в светлости осенних вечеров…»; «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья…»; «Есть и в моем страдальческом застое…»; иногда «есть» переходит внутрь стихотворной строки или же в начало следующей: «В разлуке есть высокое значенье…»; «Так, в жизни есть мгновенья…»; «Певучесть есть в морских волнах…»; «Ночной порой в пустыне городской / Есть час один…». Иногда же эта конструкция несколько видоизменяется: в чем есть что-то не отмечается: «Есть близнецы для земнородных…»; «Есть много мелких, безымянных…»; «Две силы есть, две роковые силы…»; «У музы есть различные пристрастья…». Б. М. Эйхенбаум пишет о тютчевских конструкциях подобного рода: «Самый оборот <…> столь характерный для тютчевских вступлений <…> воспринимается как своего рода „прозаизм“, перенесенный в лирику из сферы ораторской речи»540540
  Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969. С. 398.


[Закрыть]. Б. Я. Бухштаб объяснил подобного рода зачины тем, что они являются у Тютчева как бы исходным тезисом541541
  Бухштаб Б. Русские поэты: Тютчев. Фет. Козьма Прутков. Добролюбов. Л., 1970. С. 68.


[Закрыть].

Тютчев вовсе не был первооткрывателем такой конструкции. Она встречалась в русской лирике уже в начале XIX в. (у Батюшкова, например), хотя и гораздо реже, чем у Тютчева. Апогей ее употребления относится к первым десятилетиям XX в. (Брюсов, Блок, Сологуб, Цветаева, Мандельштам, Ахматова). Постараемся выяснить, что это за оборот и какую роль он играет в тютчевском стихотворении.

В первых двух стихах, грамматически являющихся главным предложением, высказывается тезис, который развертывается в следующих строках. Для того чтобы понять эффективность зачина, приведем метрическую схему стихотворения542542
  Пользуемся следующими условными обозначениями: – сильное место, занятое безударным слогом;  – сильное место, занятое ударным слогом;  – слабое место, занятое безударным слогом;  – слабое место, занятое ударным слогом. Я4, Я5, Я6 – соответственно – четырех-, пяти-, шестистопный ямб.


[Закрыть]:

Слово «есть» очень важно и прежде всего потому, что с него начинается стихотворение. Кроме того, в инверсированной конструкции «Есть в осени первоначальной / Короткая, но дивная пора» слово это, выдвинутое вперед, сразу же оказывается носителем логического ударения. Стоит же оно в ямбическом тютчевском стихе в слабой позиции, ударения на которой относительно редки. Тем самым оказывается, что стихотворение начинается двумя ударными слогами: «Есть в осени», в результате чего зачин в целом превращается в дидактическое утверждение. Грамматически «есть» оказывается в данном безличном предложении предикативом наличия543543
  См.: Исаченко А. В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким: Морфология. 2‐е изд. Братислава, 1965. Т. I. С. 294.


[Закрыть]. Выдвижение предикатива «есть» вперед утверждает важность самого наличия такой поры, в то время как нейтральность по отношению к этому наличию выразилась бы во фразе: «В осени первоначальной есть короткая, но дивная пора», в которой «есть» хоть и произносится с ударением, но, во всяком случае, не несет на себе логического ударения всей фразы.

Таким образом, зачин решительно декларирует наличие в чем-то чего-то. Местом наличия какого-то предмета или явления оказывается осень – «есть в осени». Осень – время года, и по отношению к категории времени естественнее было бы употребить временное наречие «осенью»: «есть осенью». Тютчев же оказывает предпочтение риторической фигуре (ср. с предложениями типа: в ней что-то есть; в зиме есть своя прелесть и т. п.), и тем самым его «первоначальная осень» попадает в предложный (местный) падеж, становясь как бы объемом, вместилищем какого-то предмета. И все дальнейшее развитие темы строится на констатации наличия или отсутствия движения в пределах данного объема. Возможность этого уже заложена в начальной фразе, слова которой дают основание для двойного (пространственного и временного) толкования их смысла: первоначальный – находящийся или происходящий в самом начале (этим отличается от «ранней осени»; а ведь можно было бы сказать как-нибудь так: «есть в осени ранней такая пора»), короткий – небольшой, малый по длине или непродолжительный, малый по времени. Текст стихотворения позволяет реализовать оба эти значения одновременно.

В следующих десяти стихах автор от констатации наличия в первоначальной осени «короткой, но дивной поры» (эпитет «дивный» дает субъективную оценку явления носителем речи) переходит к детальному описанию ее. Причем описание это дается не замкнуто, отвлеченно от того, что было в этом пространстве в другие времена года, а путем сопоставления с признаками предшествующей и предстоящей поры. Посмотрим, как это реализуется в самом тексте. 3, 4 стихи («Весь день стоит как бы хрустальный / И лучезарны вечера») – описание первоначальной осени. 5 стих («Где бодрый серп гулял и падал колос») называет в придаточном предложении места признаки прошедшего лета. 6, 7, 8 стихи («Теперь уж пусто все – простор везде, / Лишь паутины тонкий волос / Блестит на праздной борозде») возвращают читателя к настоящему. 9 стих («Пустеет воздух, птиц не слышно боле») отмечает в настоящем приметы путем отрицания в нем того, что было раньше. 10 стих («Но далеко еще до первых зимних бурь») намекает на отличное от настоящего будущее. 11, 12 стихи («И льется чистая и теплая лазурь / На отдыхающее поле») возвращают к настоящему.

Каждая тема имеет свою звуковую «инструментовку». Это многочисленные звуковые повторы и переклички разного вида, связывающие слова одного или нескольких стихов одной темы, – кольца, стыки, скрепы, в которых реализуются разнообразные акустические признаки согласных и гласных звуков. Вариации их поистине неисчерпаемы. Здесь приводятся лишь некоторые из них…

Показываем звуковые связи в одном из стихов:

Все звуки стиха как-то связаны друг с другом, коррелируют, и та же самая картина наблюдается почти во всех строках стихотворения (кроме последнего, о котором будет сказано далее). Новая тема – новая звуковая «инструментовка».

Привлекающее внимание поэта и милое ему время по каким-то признакам отличается от прошедшего и будущего времени. «Первоначальная осень» – это такая пора, такое время, по отношению к которому и прошлое (лето), и будущее (зима) обладают неприемлемыми для поэта чертами. Какими же? Черты эти могут быть выяснены из сравнения тех деталей, которые выделяются в прошлом и будущем, с деталями, которые называются при описании первоначальной осени.

Выпишем фрагменты текста, относящиеся к «короткой, но дивной поре» первоначальной осени:

1. «Весь день стоит как бы хрустальный»

2. «Лучезарны вечера»

3. «Теперь уж пусто все – простор везде»

4. «Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде»

5. «Пустеет воздух, птиц не слышно боле»

6. «Далеко еще до первых зимних бурь»

7. «И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле».

Этот ряд предложений поможет вывести определяющие свойства «дивной» для поэта поры. Подлежащие этих предложений (день, вечера, все, простор, волос, лазурь) обладают некоторой общностью – они как бы лишены отчетливо выраженной материальной субстанции (день, вечера – время суток; все – определительное местоимение, обозначающее что-либо, взятое в полном объеме, и это «все» оказывается пустым; простор – свободное, ничем не стесненное, ничем не занятое пространство, и этот простор – везде; воздух – среда, окружающая земной шар; лазурь – светло-синий, небесно-голубой цвет, здесь – излучаемый в пространстве небесный свет). Пространство первоначальной осени пусто, ничем не заполнено. Единственным исключением, единственным «вещественным» объектом этого пространства оказывается «волос»: «Лишь паутины тонкий волос / Блестит на праздной борозде». Выделительно-ограничительная частица «лишь» (только, единственно, исключительно), вводящая в текст этот материальный объект, только подчеркивает пустоту окружающего мира. Казалось бы, «волос» нарушает ее, но «действующее лицо», которое и без того обладает признаком тонкости (ср.: тонкий, как волос), получает в тексте еще и определение «тонкий», да к тому же этот волос оказывается паутинкой. Усиление доводит материальность до столь мизерных пределов, что именно, этот образ только подчеркивает, абсолютную пустоту, но отнюдь не нарушает ее544544
  См. об этой тютчевской детали: Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 314–315; Маймин Е. А. Русская философская поэзия: Поэты-любомудры, А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев. М., 1976. С. 181; Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля: Повествовательная проза и лирика. М., 1977. С. 396.


[Закрыть]. Таким образом, в изображаемом поэтом мире выделяются простор, пустота и невещественность его.

Но это еще далеко не полная характеристика «первоначальной осени» в тютчевском ее изображении. Присмотревшись к сказуемым, можно увидеть, что эта пора – время полного бездействия, и даже в тех случаях, когда действие предмета называется. «День стоит» – то есть находится в бездействии (о погоде так говорят – тепло стоит, стоит погода, но в пространственно-временной картине Тютчева реализуется и главное значение этого слова – не двигаться с места). «Вечера лучезарны» – об их действии вообще ничего не сказано. «Волос блестит» – действие пассивно, без участия действующего лица. То же самое – и «воздух пустеет», «лазурь льется». Причем это не просто бездейственность, вечная и присущая данному явлению всегда, – это бездейственность врéменная, на что намекает иное прошлое и иное будущее. Эпитеты «праздная» (борозда) и «отдыхающее» (поле) показывают, что это бездействие после летних трудов.

Таким образом, Тютчев изображает время бездействия, пассивности, время освобождения от остатков какой-то деятельности, суеты. И наконец, еще одно, очень важное в системе тютчевской поэзии свойство – свет, причем свет преломляющийся, неровный, интерферирующий. «День стоит как бы хрустальный», то есть сходный с хрусталем игрой света, прозрачностью, хотя здесь же в слове «хрустальный» реализуется и его первичное значение – сделанный из хрусталя: день, как выше говорилось и об осени, как будто приобретает объемные очертания – он стоит и светится, как нечто хрустальное. «Вечера лучезарны», то есть озаряющие своим светом, полные блеска, сияния. «Паутины тонкий волос блестит», то есть ярко светит, издает блеск, сияние, отражает свет. «Льется … лазурь» – цвет ясного неба, здесь: свет, превратившийся как бы в жидкую субстанцию. Льющаяся лазурь «чистая и теплая», то есть прозрачная, как хрусталь, и приятная для зрения (хотя в слове «теплая» присутствует и температурное значение – теплый на ощупь). Свет, прозрачность, блеск, сияние, теплота – вот что оказывается единственно существующим в этом пустом, бездейственном и беззвучном мире. Мир этот, освободившись от грубой вещественности, приобретает свою, особую материальность – световую. Все вокруг льется, блестит, отражается, переливается.

Тем резче на этом фоне выглядит стих полноударного пятистопного ямба, в котором говорится о прошлом:

Это еще заметнее на фоне предыдущего четвертого стиха, написанного четырехстопным ямбом лишь с двумя ударными слогами:

После строки с двумя ударениями появляется строка с пятью ударениями. Тема прошедшего вводится новым ритмом. «Серп» и «колос» – атрибуты прошедшего лета – не только предметны, вещественны, но они и деятельны: серп «гуляет», колос «падает», серп назван «бодрым», то есть энергичным, полным сил. Девятый стих напоминает о том, что в прошлом не было пустоты и тишины («Пустеет воздух, птиц не слышно боле»), а десятый предсказывает в будущем зимние бури («Но далеко еще до первых зимних бурь»), то есть движение, энергичность, беспокойство.

Таким образом, отличительными чертами той поры, которая привлекает поэта, являются простор, пустота (незаполненность пространства), бездействие (как отдых после трудов), свет и тишина, в отличие от движения, звука, заполненности, энергичности, которые характеризуют другие времена года.

Снова обратим внимание на метрическую схему стихотворения. Оно написано вольным ямбом, то есть ямбом с неурегулированным количеством стоп545545
  См.: Штокмар М. П. Вольный стих XIX века // Ars poetica. М., 1928.; Новинская Л. П. Метрика и строфика Ф. И. Тютчева // Русское стихосложение XIX в.: Материалы по метрике и строфике русских поэтов. М., 1979. С. 355–413.


[Закрыть]. Диапазон числа стоп в каждом стихе невелик – от четырех до шести. Если присмотреться внимательно, можно заметить определенную тенденцию в распределении стихов с различным числом стоп: количество длинных стихов возрастает от строфы к строфе:

I строфа: 3 стиха – Я4; 1 стих – Я5. II строфа: 2 стиха – Я4; 2 стиха – Я5. III строфа: 1 стих – Я4; 1 стих – Я5; 2 стиха – Я6

В третьей строфе единственный стих четырехстопного ямба – последний, заключительный. Им заканчивается стихотворение в целом, и поэтому он особенно важен. На слух ощущается, что он звучит необычно на фоне предыдущих стихов. Чем достигается эта необычность? Во-первых, тем, что стих этот стоит в строфе после одного пятистопного стиха и двух шестистопных, отчего слух ощущает его краткость. Во-вторых, в этом стихе реализовано всего два ударения, в то время как в трех предыдущих их по пять или четыре, что еще более «укорачивает» его. В-третьих, в этом стихе гораздо больший процент гласных звуков, чем во всех предыдущих: в первом стихе гласных 38%, во-втором – 43%, в третьем – 50%, а в четвертом – 60% (!). И наконец, последний стих, а значит и все стихотворение в целом завершается женской клаузулой:

В истории русской поэзии женские клаузулы в концовках стихов встречаются значительно реже, чем мужские. Возможно, это связано с ощущением «синтаксической замкнутости и концовочной функции» мужских окончаний546546
  Гаспаров М. Л. Строфика нестрофического ямба в русской поэзии XIX в. // Проблемы стиховедения. Ереван, 1976. С. 25. См. также: Гаспаров М. Л. Современный русский стих: Метрика и ритмика. М., 1974. С. 429; Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение: Курс лекций. Л., 1959. С. 447.


[Закрыть]. Чередование мужской и женской рифм в четверостишиях осуществлялось таким образом, что женская рифма, как правило, не ставилась в конец (или АвАв; или ААвв; или аВВа). У Тютчева также процент женских клаузул в концах стихотворений достаточно низок – около 20% из общего числа стихотворений, вошедших в основное собрание547547
  Новинская Л. П. Метрика и строфика Ф. И. Тютчева // Русское стихосложение XIX в.: Материалы по метрике и строфике русских поэтов. М., 1979. С. 365.


[Закрыть]. Женская клаузула в последней строке тем более оказывается значимой, что Тютчев меняет способ рифмовки: первые две строфы имеют перекрестную рифмовку (АвАв), а последняя – охватную (АввА) при открытом последнем слоге (по-ле). Обращаем также внимание на постановку в этом стихе рядом гласных звуков – ао, а(j)у, e(j)e. Образ отдыхающего поля создается и метрической, и строфической, и фонологической структурой стихотворения.

В связи с последним стихом следует отметить еще одну немаловажную деталь – его пунктуацию. В тексте стихотворения одна точка, шесть запятых, четыре тире и два многоточия. Все стихотворение в целом заканчивается многоточием, что для Тютчева в высшей степени характерно. Треть его стихотворных текстов завершаются многоточиями или вопросительными и восклицательными знаками с многоточием. 33,5% – это громадный процент для такой необычной концовки. Многоточие в системе русской пунктуации – знак, «употребляющийся для обозначения прерванности речи»548548
  Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966. С. 236.


[Закрыть]. Думается, что в тютчевской поэтической системе он означает большее. Многоточие стимулирует продолжение размышления «в том же духе», поддерживает мысль о невозможности высказать все, исчерпать тему, точно ее передать («Мысль изреченная есть ложь»). И наконец, многоточие связывает все тютчевское наследие в один текст, превращает его в лирический дневник, в потребность души. Неудивительно поэтому, что Тютчев не беспокоится о судьбе своих стихов549549
  См.: Берковский Н. Я. Ф. И. Тютчев // Тютчев Ф. И. Стихотворения. М.; Л., 1962. С. 16; Благой Д. Тютчев и Вяземский // Благой Д. От Кантемира до наших дней. М., 1979. Т. I. С. 379; Аксаков И. С. Федор Иванович Тютчев: Биографический очерк. 2‐е изд. М., 1886. С. 83.


[Закрыть], он как бы не нуждается в читателе. Стихи – его интимная жизнь, и многоточия рассыпаны по ним.

Подведем итоги. Толчком к написанию Тютчевым стихотворения «Есть в осени первоначальной…» явилось трехдневное созерцание им картины ранней осени. Созданный по этим впечатлениям текст выходит, однако, за пределы единичного факта. Совершенно очевидно, что в нем был синтезирован и опыт предыдущих лет. Поэт выводит закономерность, существующую в природе и обладающую регулярной повторяемостью. Говорится не только о данной осени, но о каждой осени вообще. Это время регулярно повторяется в циклическом временном круговороте. «Дивная» для поэта пора – пора прекращения всякой деятельности, время опустевшего пространства и отдыха природы после летних трудов и в преддверии будущих бурь. Тютчев, любивший и принимавший бури, столкновение времен и пространств, считавший морское волненье волненьем своей души, на этот раз остановил свое поэтическое внимание на междувременье – коротком антракте в почти не прекращающейся активной и разнообразной жизни мироздания.