Текст книги "Ртуть и золото"

Иван Трисмегист

Иван поставил на аналой икону, окружил загадочно разновысокими свечными огарками, отошел, полюбовался – ну вот, красота. Публика будет в несомненном восторге. Жизнь научила Трисмегиста здоровому цинизму, в бога он, конечно же, веровал, но то, чем предстояло ему заниматься – считал представлением, в некотором роде театром. Попы вон тоже веруют, а деньги за свечки и за отпевание – дерут, а чем мы не рысаки?

Идея с тайным храмом черной богородицы принадлежала графу Остерману, еще большему цинику, чем сам Трисмегист (и ведь тоже – в бога верующему), а идея написать богородицу с царицы Авдотьи – выдумщице и озорнице Нати Лопухиной, которой жгло самолюбие ее столь близкое родство с порфироносной вдовой. Хотелось ей, чтобы и весь свет узнал.

Остерман был тот самый человек, что когда-то извлек Лопухиных, а заодно и Трисмегиста, невольно, – из охотской ссылки. За Лопухиных просил Остермана некто Рене Левенвольд, давний амант прекрасной княгини. Зря говорят, что нет при дворе привязанностей долгих и прочных… Могущественный граф сделал другу одолжение – вернул из ссылки и князей, и, за компанию – слугу их, Ивашку Трисмегиста.

Иван от усердия даже подмел в часовне, и на полу проступили каменные плиты, некоторые – с неразборчивыми греческими надписями, как будто надгробные. Нужно выспросить у Виконта, кто здесь лежит. Сам Трисмегист по-гречески читать, конечно, не умел. Вдруг окажется, что под плитой – мученик режима очередной, вроде регентши Софьи. Тогда и могилку можно будет как-нибудь применить в его предприятии…

Икона смотрела на Трисмегиста с аналоя – прекрасными газельими очами, выписанными по греческому канону. Черна и прекрасна… Говорят, сама Авдотья давно уже не так хороша – состарилась, согнулась почти вдвое, старушка совсем. Трисмегист все собирался навестить прежнюю хозяйку, и все не решался – страшно было. Страшно, что она его не узнает, и страшно, что сам он не узнает свою царицу – постаревшую и поблекшую, и окажется она ничуть не похожей на прельстительную черную богиню.

В последний раз Иван – тогда еще Борька – видел хозяйку на площади, во время казни поручика Глебова. Сам Глебов пребывал, как и положено ему, на колу, Борьку со товарищи – лупили батогами, а хозяйка – смотрела на них. Солдат держал ее голову, не давал отвернуться, а у нее уж и глаза закатывались. Вот тогда она была – в точности такая, как на иконе, и даже лицо было черным – от пыли вперемешку со слезами и от горя. Борька все глядел на нее и глядел, сквозь кровавый туман бесконечных своих батогов, а она – все глядела и глядела, но на другого…

В остроге не потому он забыл свое имя, что хотел оставить позади прошлую жизнь. Прошлое дорого ему было, он желал помнить – и царицу свою, и беднягу Глебова, и невезучих товарищей. Забыл не от страха, растерянности и горя – хотя многие именно из-за перемены участи, утраты земли из-под ног, полной смены декораций теряли себя, в испуге и ошеломлении, откликались бог знает на что. Трисмегист был не из таких, он, как только спина поджила, и сам зажил дальше. Просто как-то враз приклеилось к нему это новое погоняло – Трисмегист, еще в первом пересыльном остроге. Один чахоточный шулер в шутку назвал его так – и все, как прилипло.

Трисмегист – потому что ловко наладил «дороги», острожную почту. Когда-то он письма сердечные передавал, от Глебова к царице, а потом, точно так же, в остроге, по воздуху, «из решки в решку», то бишь из окна в окно – перебрасывал на ниточках тюремные «малявы». Писемщик Трисмегист. Шулер-крестный помер скоро, а прозвище – осталось.

А Иван – так все они там были Иваны…

Трисмегист полюбовался на убранство часовни – в последний раз, задул свечи и с последней оставшейся свечой – пошел наверх. Вот кто ты был, казненный бунтовщик Дрыкин? Софьин сподвижник, или царевича Алексея, или битого батогами Шафирова? Или сам по себе такой дурак? Вот бог весть…

Иван затопил в задних комнатах печку – чтобы дым не виден был над парадным входом, придвинул матрас поближе к огню, устроился поудобнее и размечтался. Завтра проводит он в гости к «тетушке» прекрасную княгиню Наталью, а та уж раззвонит среди подружек и кавалеров – про черную икону, исполняющую любые желания. Пойдет к богородице народ, Иван станет собирать толику малую – на храм, да и сам внакладе не останется…

Понять бы еще, зачем понадобился сей спектакль графу Остерману, но господин сей столь заумен и сложен, и не Ивашкиному уму его постичь…

Трисмегист надвинул капюшон на глаза и задремал, и снилось ему, что он пастырь, пасущий тучные безмозглые стада…

Дядя и племянник

Когда Яков Ван Геделе заходил во двор дядиного дома, где-то вдали отчетливо и резко пропел петух, и Яков решил, что это, несомненно, добрый знак. И над крылечком бидловского дома играл в солнечном свете медный веселый петушок… Яков улыбнулся ему, поправил на плече мешок с нехитрым своим скарбом и смело шагнул на ступени.

– Отец в госпитале, на службе, – поведал холеный Петер Бидлоу, дядин сыночек, за прошедшие годы полностью превратившийся в русского Петрушу. Яков помнил Петера еще совсем зеленой соплей, а теперь видел перед собой вполне оформившегося молодого кавалера, правда, заспанного, в халате и с похмелья. В меру упитанный кудрявый Петер был веретенообразен и прекрасен собою, длинные волосы юного птимэтра удерживала ночная парикмахерская сетка, и утреннее солнце насквозь просвечивало сквозь его тонкие оттопыренные уши.

– Позволь хоть вещи бросить, – кивнул Яков на свою поклажу, и Петер тут же помог снять ее с плеча и заключил кузена в запоздалые объятья:

– Оставляй, конечно. Как папи доложишься – возвращайся, отметим…

– А у тебя разве нет службы? – удивился Яков. Дядюшка с гордостью писал ему, и не раз, что сынишка Петер работает в госпитале наравне с маститыми докторами.

– Я болен, – томно отмахнулся кузен. – Но нет, не для тебя! С тобою я выйду. Покажу тебе, какова стала Москва…

– Ладно, Сен-Пьер, держатель ключей от рая… Я вернусь к тебе, как только нанесу визит своему благодетелю.

Яков легко сбежал с высоких ступенек, обернулся на прощание – петушок над крыльцом все так же играл на солнце. Дом у дядюшки был такой – лучше и желать нельзя. Коттедж в голландском стиле, темного дерева, в окружении сложносочиненного собственного сада. Неплохой трамплин – чтобы прыгнуть с него еще выше… Петер-Петруша толково и доходчиво рассказал ему, как добраться до госпиталя – через сад, мимо пруда и потом через рынок.

Яков стремительно шагал по утоптанному снегу – европейская его одежда слишком уж легка была для русской зимы, – и с любопытством оглядывал улицы, изменившиеся чрезвычайно. По-прежнему – нищие сидели вдоль стен, и сновал по своим делам разношерстный народ, и кареты проносились, бездумно цепляя прохожих оглоблями, не чуя габаритов своих на узких улочках… Но прибавилось и кое-что, чего прежде не было в Москве – люди в темной одежде, с неприметными, словно пеплом присыпанными испитыми лицами: они бродили среди прохожих, и внимательно вслушивались, и вглядывались, и принюхивались. Яков не знал, кто эти новые герои, но решил, что потом непременно выспросит о них у Петруши.

Румяный старичок-санитар проводил Якова в кабинет профессора Клауса – Николая Ламбертовича Бидлоу. Профессор был на месте и даже один в кабинете, Якову не пришлось мучительно ожидать аудиенции. Со шляпой в руке влетел он в профессорский кабинет, словно подхваченный воздушным потоком, – и дядя вышел к нему из-за стола, и заключил в объятия порывистого замерзшего родственника:

– Сколько лет, Яси… Как же долго водила тебя твоя блуждающая планета…

Дядюшка и постарел, и растолстел, но не утратил гордой осанки и сходства с хищной птицей. Яков Ван Геделе был сыном его сестры, покойной Христины, Ван Геделе по мужу. Яков отбыл на учебу в Лейден сразу после смерти матери, а отец его умер годом раньше – именно на скромное отцовское наследство Яков и вкушал плоды просвещения.

– Петра видел дома, – поделился Яков. – Такой он стал кавалер…

– Стал кавалер, а должен был – стать хирургом! Петр недурной анатом, но губит молодость в развеселых компаниях, – посетовал горько профессор.

– Все были молоды, – примирительно отвечал ему племянник. – Мне, правда, удавалось в последние годы совмещать практику хирурга и галантные радости, но это скорее исключение из правил. И закончилось все весьма печально…

– Соболезную тебе – как понял я из последних писем, ты потерял не только покровителя, но и друга.

– Увы, – вздохнул Яков и подумал: «И возможно – утратил доброе имя…»

– Что же ты намерен делать? Не стану скрывать, мне необходим помощник в моем госпитале – и хирург, и анатом, и учитель, но я знаю тебя, Яси. Навыки твои, приобретенные с покойным де Лионом, вряд ли сгодятся для московского госпиталя. Не те навыки у тебя, да и не те цели…

– Я хорошая повитуха, – светло улыбнулся Яков, прищурив светлые глаза. – Я даже привез с собою акушерские щипцы.

– И скольких ты ими уже раздавил?

– Младенцев? Всего одного, три года назад, в Ревеле, – признался чуть смущенно молодой акушер. – Но там был запущенный сифилис, и костей-то не осталось толком… Остальные же роды были удачными – все пять. Правда, дядя.

– Акушерка моя болеет, я рад буду, если ты со своими щипцами ее подменишь. – За окнами послышался звон колокольцев и ржание коней – верно, роскошный экипаж пожаловал во двор госпиталя. Профессор подошел к окну посмотреть и проговорил лукаво:

– Ты же, Яси, не видишь место акушерки – венцом своей карьеры? Чего ты вправду желаешь – от Москвы, от жизни? Да и от меня?

– Я хотел бы подыскать замену почившему моему де Лиону, – честно признался Яков, – мое призвание – личный хирург благородного кавалера. Если бы ты помог мне найти такого человека в Москве – какого-нибудь в меру болезненного придворного интригана…

– Вот один такой, – перебил его Бидлоу, кивая на окно. – Через минуту будет тут. Молод, умен, образован по-европейски, божественно прекрасен, отмечен вниманием высочайшей особы… И – увы – доверчив, завистлив и, что парадоксально – глуп…

– К вам барон… – в дверь просунулся санитар, увидел Якова и оттого фамилию барона благоразумно проглотил. – Рвется неистово…

– Зайди в смотровую и послушай, – профессор указал Якову на белую застекленную дверь. – Можешь и подглядывать, если желаешь посмеяться. Визиты сей особы – всегда феерия. А ты – приглашай барона, – кивнул он санитару. – Нижайше проси.

Яков вовремя успел отступить за дверь смотровой. Окутанный тайной и морозным духом барон ворвался в профессорский кабинет – и длинный плащ летел за ним, как хвост дракона. Яков с любопытством следил сквозь стеклянную дверь, чуть сдвинув в сторону полотняный занавес – что же там за барон? Дядя так аттестовал его, словно лакомую конфету.

Он и в самом деле был конфета, этот загадочный индивид. Одет дорого и с немалым вкусом – что само по себе драгоценная редкость для Москвы. Длинные волосы темно-русыми локонами лежали на плечах и блестели при этом, как зеркало. Барон был высок и строен, с большими фаянсовыми глазами и продолговатым розовым лицом в бархатных родинках, с припухлыми губами и высокомерным остзейским прикусом. «Кто же это?» – тщился угадать Яков, припоминая галантов высочайшей особы. Бюрен? Корф? Левенвольд?..

– О, гран профессоре! – гость подлетел к профессору и навис над ним – со всей высоты своего роста, он был длинный и тонкий, как молодая лоза.

– Всегда рад видеть вас, барон, – отозвался доктор Бидлоу. – Что привело сегодня в нашу скромную обитель – покровителя наук и благосклонного мецената?

Благосклонный меценат словно ждал этого вопроса, он склонился над профессорским ухом и зашептал так страстно и громко, что даже Яков разобрал слова: «wachs» – воск, и «bälle» – шары. От этих шаров профессор отшатнулся и отвечал вполголоса, с трудом сдерживая – то ли гнев, то ли смех:

– Вы же образованный человек, барон, и жертвовали нашей библиотеке собственные медицинские книги – неужели совсем не читая?

– Я прочел все книги, которыми имел честь владеть, – красиво зарделся барон и величественно откинул со лба зеркально-русую прядь. Бидлоу положил руку ему на плечо, заглянул в его круглые небесные глаза и проговорил задушевно:

– Ваши смелые желания вас погубят. Могут и убить. Как раз сейчас пожаловал на перевязку кулачный боец, имевший неосторожность вживить под кожу – всего лишь под кожу правой руки, барон, она у него ударная – все эти опасные излишества, и шарики, и воск. Я велю привести его к вам. Увидите наглядно, что бы вас ожидало. Михаил!

В дверь просунулась голова санитара.

– Михаил, пригласи к нам Рамильку.

Санитар убежал – в коридоре послышался его топот.

Барон тряхнул локонами и промолвил с отчаянием:

– Курсируют слухи… – он замялся. – О том, что конкурент мой – я не желаю его называть, но вы, профессор, конечно же, поняли, о ком я, – уже подверг себя подобной процедуре, и успешно. Мне рассказывали, что в восточнопрусской тюрьме, где он отбывал свое заключение, такие операции в порядке вещей, и узники покидают узилище весьма… хм, обогащенными.

– А через пару недель их настигают антонов огонь и гангрена, – продолжил мрачно Бидлоу. – А слухи ваш конкурент сам и распускает. Имел честь его осматривать – все у него как у всех.

Барон от этих слов расцвел, на лице его так и читалось: «Неужто правда сие?»

– Рамилька! – провозгласили за дверью, и санитар втолкнул в кабинет смущенного детину, стриженного ежиком. Правый детинин кулак был неплотно забинтован.

– Рамиль, попрошу вашу ручку, – профессор размотал повязку, и даже до Якова в его смотровой шибанул гнилой дух. – Вот, барон, на что вы желали себя обречь. И у Рамильки – всего лишь рука, а вы покушались на сокровенное…

Барон прекратил цвести, позеленел и пошатнулся. Вероятно, его обширные познания в науках были лишь теоретическими.

– Михаил, нашатырь! – недолго думая, приказал профессор и подтолкнул Рамильку к выходу. – Спасибо, друг мой, ты свободен. Внизу тебя перевяжут.

Подоспел Михаил со зловонной тряпкой, барон вдохнул нашатыря и вновь порозовел – он был человек молодой и здоровый.

– Я, пожалуй, поеду, профессор, – сказал он задушенным голосом. – Благодарю за консультацию. Вы мой ангел-хранитель, уже в который раз ловите меня – на краю пропасти.

– Всегда рад служить, – поклонился Бидлоу.

– Я имел смелость заказать в Женеве книги для медицинской библиотеки, не откажите принять, – барон мило улыбнулся, показав сахарные зубы.

– Премного благодарю – и за себя, и за студентов, – профессор проводил гостя до порога.

Когда хвост плаща прошуршал по коридору, перемежаясь с горохом шагов провожатого-санитара, доктор Бидлоу наконец дал волю смеху:

– Выходи же, Яси! Как тебе превосходный меценат? И это еще не худший экземпляр, поверь. Он хотя бы читает.

– Кто это был? – Яков вышел из смотровой и с любопытством следил в окно, как прекрасный барон усаживается в свою великолепную карету. – Сам знаменитый Бюрен?

– Барон Корф, – аттестовал гостя профессор, он подошел и тоже смотрел, как отъезжает карета. – Знаменитый обер-камергер Бюрен – как раз его конкурент. Еще дурнее, чем этот… Они друг друга терпеть не могут, и увы – все идет к тому, что в их схватке победит дикость. То есть обер-камергер.

– Бюрен? А почему?

Доктор Бидлоу пожал плечами:

– Я имел счастье осматривать их обоих. И чутье мне подсказывает… Барон же не зря прибегал – знает, где его слабое место в этом конкурсе. Впрочем, я уже говорил: барон создание до ужаса завидущее. У графа Левенвольда – это еще один галант, если ты не знаешь, – такой мужественный шрам на подбородке, после дуэли на шпагах. Очень ему идет. Так наш барончик потребовал от меня изобразить на его личике точно такой же шрам, но без дуэли, хирургическими средствами. Еле его отговорил…

– И напрасно, – хихикнул Яков, – ходил бы полосатый…

– Все бы смеялись, а я этого не желаю, – пояснил профессор. – Барон – покровитель наук и много жертвует госпиталю. Он друг мне, пусть и несколько бестолковый. Если хочешь – могу порекомендовать тебя его милости, но имей в виду: скоро красавец-меценат отправлен будет куда подальше, с монарших глаз долой. Кое-кто спит и видит его удаление.

– А этот кое-кто – сам не хочет ли обзавестись личным хирургом? – закинул удочку Яков, всегда выбиравший сторону победителя.

– У него есть уже, и препоганейший. Хотя Бюрен здоров как бык, у него ни шанса – узнать, что врач его шарлатан. Впрочем, завтра мне придется потратить день в Лефортово, и вы с Петром сможете составить мне компанию, я попрошу у гофмаршала пропуски для вас.

– А что там будет? – воскликнул окрыленно Яков. Лефортовский дворец был резиденцией русских царей, и Яков отлично об этом помнил.

– Катание с горки, надеюсь, последнее в этом году. Во время прошлых катаний расшибались головы и ломались ноги – поэтому мне и приказано дежурить. Отказать не имею права, но помощников привести могу, все же годы мои уже не те. А тебе это будет полезно – вдруг приглянешься кому.

– Спасибо вам, дядюшка! – Яков потянулся было поцеловать руку, но старик тут же руку отдернул:

– Вот еще! Прибереги поцелуи для завтрашних твоих жертв. Многие из них совсем не прочь, чтобы их руки целовал такой красавец. Признаться, мне до черта наскучила эта дворцовая морока, эти веселящиеся бездельники, калечащие друг друга ради забавы. А впереди лето – охоты, простреленные зады, пробоины от оленьих рогов… Жаль времени на подобную ерунду, стар уже, хочется и труд мой о хирургии гнойной дописать, и студентов поучить – а не дают.

– А мне по душе такое… – мечтательно отозвался Яков.

– На ловца и зверь бежит, – улыбнулся профессор. – Я заболтался с тобой, у меня лекция через час. Ступай домой, выспись с дороги, послушай Петькины сплетенки – а я тебя выгоняю. Вечером только напомни мне – про гофмаршала и пропуски во дворец.

– О да, дядя! – воскликнул Яков и полетел из кабинета прочь – опять словно подхваченный вихрем, легкий, стремительный, как будто и не было перед этим у него долгой, полной опасностей дороги.

В дядином доме Яков собрался было прилечь и поспать в отведенной гостю комнате, но волнение и предвкушение завтрашнего явления ко двору не давали ему покоя. Молодой человек попросил подать теплой воды, и только успел завершить омовение – в дверь нетерпеливо заскреблись, и тут же в комнату вдвинулся изнывающий от безделья Петер. Круглое розовое лицо его горело от любопытства.

– Так и знал, что ты не спишь, – сказал он довольно, наблюдая за тем, как гость с воодушевлением растирается жестким полотенцем. – Пойдем же, проветримся. Есть одно место, где я обычно играю – там можно встретить даже принца. В маске, конечно же…

– Меня не пустят в такое место в дорожной одежде, – засомневался Яков. – А другой у меня пока нет. И завтра дядя повезет нас в Лефортово, а мне, как барышне купеческой, нечего надеть.

– Не беда, одолжишься у меня. Фройляйн Арбуэ ушьет мое придворное в талии – и будет тебе в самый раз. Фройляйн Арбуэ – это наша экономка. А сейчас отдам тебе то, из чего за год вырос – я здорово пополнел с тех пор, как кончил учиться. Уж не знаю, чем одно с другим связано… Правда, возможно, мои прежние наряды вышли из моды, и ты, брат, побрезгуешь – ты же видел, как одеваются в Европе.

– Вот еще, наряжаться по моде в игорный дом! – рассмеялся Яков. – Тащи свои обноски, они все лучше будут – наряда, пробитого разбойничьими пулями.

– С тобою было в пути и такое? – спросил завистливо Петер, устремился к висящему на распялке плащу, обнаружил в нем дырку и с восторгом просунул в нее палец. – А мы тут киснем…

– Я расскажу тебе про своих дорожных разбойников, а ты мне – про ваших, московских, я слыхал уже от дяди, что их понаехало в столицу предостаточно. – Яков отложил полотенце и просунул голову в ворот рубашки.

Петер убежал и минут через десять вернулся с обещанными «обносками» – вполне добротными и даже кокетливыми. Яков примерил – даже самые «худые» Петеровы наряды были для него широковаты в талии.

– Как не холодно им – с голыми задами на снегу? – риторически спрашивал Петер, когда шли они по рынку, минуя сидящих прямо в сугробах городских попрошаек.

Московские клошары были изукрашены язвами – по большей части нарисованными или из теста, но кое-где наметанный медицинский глаз Якова различил и настоящие струпья. Лохмотья подобно кружеву – не скрывали, а скорее демонстрировали малоаппетитные костистые тела, синие от холода. Март шел к концу, но морозы стояли – как в январе, на Крещение.

– Мой прежний хозяин, месье де Лион, рассказывал, что на Востоке, в городе Бухаре – вот так же сидят на базаре бухарские бабаи, – припомнил Яков. – Только не на морозе, а на палящей жаре, но столь же невозмутимо и неподвижно. И даже когда между ними упало ядро – они и головы не повернули, смотрели стеклянно и дымили своими трубками. Ваши бабаи так же невозмутимы?

– Эти – разбежались бы, – предположил разумный Петер, – нищие в Москве трусливые и скандальные. Вот пойдешь мимо них – много интересного о себе узнаешь. Особенно если ничего им не дашь.

– Р-разойдись! – раздалось позади, и молодые люди едва успели отступить. Из-за угла вывернули нарядные быстрые санки – в сопровождении двух всадников и полудюжины скороходов. Запрет на стремительную езду был писан явно не для этого экипажа – дышлом чуть не пришибло зазевавшуюся бабу, а неуклюжие скороходы потоптали слегка одинокого коробейника. Москва, увы, не тот город, где может развернуться пышный эскорт…

Любопытный Яков привстал на цыпочки и заглянул в окошко кареты и увидел два римских профиля, мужской и женский, красивые и отчетливые, словно античная парная гемма. Даже в темноте экипажа отлично читались – надменность, но при этом и некоторая растерянность обоих пассажиров. Яков вопросительно глянул на Петрушу, и тот прошептал ему на ухо:

– Фон Бюрены, муж с женою. Супруги – сам знаешь чьи…

Яков только собрался переспросить про супругов – чьи они, он догадался, но не понимал – что же, неужели оба-два? Но тут карета поравнялась с конгломератом московских клошаров и то ли задела их, то ли просто разозлила небывалой роскошью – один из нищих поднялся со снега и прокричал вслед удаляющемуся кортежу прочувствованное долгое проклятие. Спич сопровождался страстными похабными жестами и закончился обращенным к адресату розовым от мороза филеем. Яков, хоть и знал русский, разобрал лишь «подхвостья», «обмудки» и «шлендры курляндские».

– Вот видишь… – начал было Петер, но тут словно из-под земли, из ниоткуда, возникли две темные тени и со словами: «Слово и дело, по второму пункту!» – с двух сторон взяли все еще негодующего попрошайку в клещи и увлекли за собою – судя по всему, в геенну огненную. Улица ничем не откликнулась на арест пропагандиста, бабы с коромыслами следовали прежним курсом, лавочники и головы не повернули, а компания попрошаек перенесла утрату товарища, будто ничего и не случилось.

– Я понял, – глубоко вздохнул Яков. – О тех двоих, что были в карете, ты расскажешь мне дома, наедине. Но пара в черном – кто же они? Они как демоны из ада…

– Агенты тайной полиции, инквизиторы, – пожал плечами Петер, словно дело было само собой разумеющееся. – Великий инквизитор дружит с Бюренами. И градоначальник наш дружит с Бюренами. Что ни день – они все вместе обедают. Вот потому эту курляндскую парочку не стоит прилюдно обсуждать и над ними смеяться, как бы ни просила душа – может дорого обойтись.