Текст книги "Ртуть и золото"

Лазарет помещался в отдельной избушке, спрятанной в гуще леса, позади царского терема. Яков, видя, что у раненого прострелено – не плечо, как показалось ему издали, но грудина, там, где легкое, – указывал помощникам, как правильно нести больного, чтобы тот не захлебнулся кровью. Он, Ван Геделе, оказался единственным доктором среди лакеев и доезжачих, составлявших эту маленькую процессию, и оттого сделалось ему не по себе. Как будто кто-то нарочно запретил – и Петеру, и Бидлоу, и Лестоку – подходить к больному. «Неужели правда? – билась в голове у Якова, как молот, гулкая страшная мысль. – Неужели он устроил для меня подобный экзамен? И неужели ему такое – дозволено…»

Помощники доставили Якову его саквояж и по приказу его принесли бутыль с лауданумом. Хоть раненый и был изрядно пьян, прежде чем сделался подстрелен, вырезать пулю все же следовало при какой-никакой анестезии. Егерь хрипел и закатывал глаза, пока доктор рвал на нем облитую кровью рубашку, и желваки ходили на сером от щетины лице. «Ландрат меткий стрелок, – Яков взглянул на рану, на то, как вошла пуля. – Еще чуть-чуть, и убил бы. Но не убил. С такой раной можно выжить, но хороший шанс – и умереть. Все зависит лишь от ловкости хирурга…»

Яков изгнал из лазарета всех любопытных, оставив двоих самых трезвых егерей, с физиономиями, на которых лежал хоть легчайший отсвет интеллекта.

– Ты – держи подсвечник, но чтоб не капало на него, да и на меня, вот так, – велел он первому. И второму: – А ты будешь подавать мне то, что я велю. Я постараюсь так называть, чтоб ты понял. Ты же русский, да? – Яков машинально говорил по-русски, и тут с ужасом сообразил, что помощники его могут оказаться кем угодно, хоть татарами – кого только не привечали сейчас на царской службе. По счастью, детина согласно кивнул:

– Русский я, православный.

– Конфессия неважна, – невольно улыбнулся доктор. Инструменты разложены были рядком на полотенце, воду и бинты доставили еще прежде – можно было приступать. Яков занялся раной, по ходу дела придумывая инструментам русские названия, специально для своего ассистента – «щипчики с зубчиками», «игла с кольцом», «кривой зажим» и «ноженки с загогулинкой». Это было бы даже веселее, чем русские пословицы в исполнении Клауса Бидлоу – если бы не было так печально.

Извлеченная пуля звякнула о днище таза, и тот помощник, что светил, с любопытством склонился, и свет опасно затрепетал.

– Встань как было, дубина! – огрызнулся Ван Геделе, уже зашивавший рану. Егерь дышал, со свистом, но дышал. Свет дернулся и вернулся на место.

– Я пульку хотел поглядеть, – оправдался свеченосец. – Его аль не его?

– Кого? – не понял Яков.

– У полковника Левенвольда все пульки подписаны – Кэ Гэ, Карл то бишь Густав. Я и глянул – его ли?

– Чьи ж еще, – вздохнул Яков и попросил другого своего помощника: – Дай-ка бинт, любезный. Кажется, ваш коллега будет жить.

– По-любому ему свезло, – завистливо проговорил свеченосец. – Живому ли, мертвому. Полковник ему за такую рану золотом отвалит. Он щедрый, полковник, и добрый, даром что немец. Ежели подстрелит кого или конем задавит – завсегда семье премию дает, у них в неметчине так заведено – за любой ущерб деньги платить.

– А наши задаром всех стреляют, – мрачно продолжил его мысль другой помощник.

Яков не стал комментировать, затянул потуже повязку и сказал егерям:

– Все, ребятки, свободны, можете гулять. Спасибо вам за подмогу. Я с больным посижу пока, а вы ступайте. Если встретится вам кто-то из Бидлов, Николай или Петер, – попросите заглянуть, проведать меня.

Помощники ушли, переглядываясь и перешучиваясь на матерном русском, донельзя довольные собою – как-никак, спасители. Пациент спал с открытым ртом, налитый водкой и опием по самые брови. Проснется ли, выживет ли после операции – бог весть. Яков взял из таза круглую пульку, оттер от крови – две буквы, латинские «К» и «Г» явственно проступили на темном боку. Яков плюнул в сердцах, отбросил пулю обратно в таз и ополоснул ладони. Руки дрожали – от страха ли, от гнева?

Яков вытер ладони о жилет, достал из кармана табакерку и вышел в сени.

И в сенях было слышно, как со свистом дышит в избе егерь. Яков взял из табакерки щепотку, со зла чуть просыпал, но потом все-таки отправил в ноздрю, с облегчением прочихался и шумно выдохнул. Грозный мир вокруг него разом подобрел – слышно стало, как в лесу заливаются птички, стрекочет неугомонная сорока. Две вороны перекаркивались на ветвях – совсем как бабы на базаре… Яков уселся на крылечке, вздохнул прерывисто и принялся ждать – дядю ли, Петера, а может, кого еще.

Позади лазарета послышались голоса. Яков встрепенулся было – не дядя ли с братцем идут за ним? Но нет, говорили по-французски, и явно не те. Или праздные гуляки забрались в лесную чащу – пошептаться, раздавить шкалик. Или же нет…

– Помнишь, именно здесь стояла та палатка? – Яков сразу узнал эту мурлыкающую картавость, серебряный шарик во рту. – А теперь тут поставили маленький домик…

– На этом месте стоило бы поставить скромный обелиск, в память о нашей былой глупости, – иронически отвечал другой, незнакомый Якову голос, произносивший французские слова будто по-немецки. – Здесь впервые были мы счастливы, и я, дурак, так смешно и наивно умолял тебя тогда бежать со мною…

Яков аж подавился и незаметно выглянул меж перил – кто там такой? Из-за перил видны были ему только ноги в ботфортах, но ботфорты те были – ценою в годовое докторское жалованье. «Вдруг это сам ландрат? – подумал Яков. – Голос похож – столь же иерихонский, да не тот, не хватает победительной самоуверенности».

– Может, я жалею, что отказался? – со смехом отозвался серебристо-грассирующий полушепот обер-гофмаршала. – От тебя, мой невероятный, невозможный, мой ужасный месье Эрик…

Яков всполошился – что же там за месье Эрик, да еще и в таких ботфортах, и потянулся глянуть еще раз, уже – над перилами.

И – увидел.

Ничего любопытного не происходило, стояли двое друг напротив друга, среди трав и цветов, разговаривали, один играл тонким хлыстом. Нет, не ландрат. Половинка от римской геммы – обер-камергер фон Бюрен. Матово-смуглый, как испанец, черноглазый фон Бюрен, очень стройный господин в лиловом бархате, вороном дивном аллонже и драгоценных ботфортах. Бледный выморочный лиловый очень шел к его темной коже и к пронзительным зеркальным глазам, с чуть раскосым остзейским разрезом.

– Напрасно ты жалеешь, – тихо-тихо и нежно-нежно говорил он, мучительно смущаясь, страдальчески сведя угольные брови, и гибким своим хлыстом нервически сбивал головки с весенних цветов. – Я здесь и уже никуда не денусь. Помнишь, как Габриэлю тогда пообещал – что в Москве снова свидимся…

– Яси! – раздалось за кустами.

Два нетрезвых веселых слона ломились сквозь чащу – поздравить выдержавшего экзамен студента. Яков не стал орать им в ответ – постеснялся высоких персон, да и пациента не захотел будить. Все равно рано или поздно родственнички его отыщут.

Благородные господа обер-камергер и обер-гофмаршал переглянулись, с недоуменным презрением пожали плечами и неспешно удалились по тропинке, по которой, как видно, только что и пришли. Яков смотрел им вслед, угрызаемый жестокой змеей любопытства – что же это все-таки было? Фон Бюрен продолжал уничтожать своим хлыстиком весенние бутоны, а младший Левенвольд следовал за ним на небольшом расстоянии, ступая осторожно, чтоб не вляпаться туфельками в майскую глинистую лужу. Он переступил брезгливо через сонного весеннего ежика, отодвинул едва оперенные зеленью ветви и пропал за поворотом – вслед за своим стройным, растерянно-надменным, великолепным спутником.

В конце-то концов, ничего непристойного они не сказали и не сделали, но Якова озадачила их беседа.

У Петруши всегда в запасе имелось доброе, но ехидное слово – для утешения кузена.

– Столь высокого рода господа, да еще и подкинутые фортуной до самых небес, всегда немного сумасшедшие, – разъяснял Якову добряк Петер – про ландрата. – Голова у них от рождения занесена столь высоко, что упирается в облака. Частенько такие гордые шеи и ломаются – о небесную твердь…

Яков пребывал в растерянности, все никак не мог поверить – что экзамен его на должность личного хирурга оказался столь жестокой забавой. Петер же, равнодушный ко всему, лениво описывал братцу Яси нравы некоторых придворных звезд – на которых в бытность свою в Москве успел изрядно насмотреться.

Игорный дом назывался негласно «Семь небес», так как состоял из семи игровых залов, порядковые номера которых возрастали – в зависимости от положения игравших в них персон. На первом, втором и третьем небесах, в подполе, играли кучера и солдаты, на четвертом и пятом, на антресолях под самым потолком – младшие офицеры, попы и разночинцы (на том же этаже помещались и девочки). Высокородные господа, почти все в темных носатых масках, скрывающих лицо и заметно искажающих голос, пребывали в высших сферах, на небе шестом и седьмом, в парадных залах просторного купеческого дома. Впрочем, на седьмое небо хода не было никому, кроме избранных лиц – за этим следили специальные охранники, и Якову с Петером пришлось удовольствоваться небом предпоследним, шестым.

Яков давно уже не носил Петеровых обносков, заказывал у дядиного портного для себя наряды по французским модным рисункам. Завитый и причесанный по самой последней моде, в пышном кафтане и в кружеве – такой кавалер, явившись впервые в игорный дом, не мог не привлечь к себе внимания. Пока Петруша вкушал дары амура, на антресолях, со знакомой француженкой – бедняга Яков без особенного успеха отбивал атаки притонных старожилов. Высокий и мрачный детина, в одежде лютеранского пастора, но отчего-то без креста, навязчиво и напористо убеждал доктора Ван Геделе составить с ним и с его товарищами партию в «двадцать и один». Яков снизу вверх смотрел на рослого плечистого искусителя – тот был без маски – настолько в себе уверен, мордаст, глазаст, с белокурой кое-как собранной косой, говорил он по-русски очень быстро и с французской картавинкой. Яков печенью чувствовал, что садиться играть с ним нельзя, но боялся показать себя трусом.

– Ну же, коко! – с фамильярной насмешкой подначивал его белокурый француз. – Пойдем же, с вами как раз соберется курица, а так бог весть сколько нам ждать кого еще. Да и вы один…

Этот «коко», французский амикошонский «котеночек», уже прежде попадался Якову на жизненном пути и оставил по себе недобрые воспоминания. Что за манера – звать таким глупым именем незнакомого человека? Яков набрался храбрости, чтоб уж точно отказать, и тут же из-за спины услышал:

– Пс-ст… – и рука легла на его рукав. Цепкая старческая лапка в самоцветных перстнях.

– О, месье Тремуй! – как родному обрадовался виконту доктор. Детина-искуситель же поскучнел лицом и даже почесал пятернею свои растрепанные кудри.

– Тс-с, мы все здесь инкогнито, – напомнил Якову смотритель оранжереи и тут же обратился к его визави: – Я украду ненадолго вашего любезного собеседника, нам необходимо перемолвиться словечком…

Тремуй, как и почти все здесь, был в маске и с натуральными зачесанными волосами, но Яков сразу его узнал – носатая маска не скрывала ни бархатных от пудры морщин, ни зеленых холодно-веселых глаз. Да и пластика у виконта была весьма своеобразная.

– Ваши ледяные очи не спрячет никакая маска, – вполголоса проговорил Тремуй, увлекая доктора через зал на лесенку. – Я сразу узнал вас, юноша, по вашим бриллиантовым дивным глазам…

Яков подумал: и он узнал виконта по дивным глазам, выходит, они квиты.

На лесенке де Тремуй раскрыл табакерку и предложил Якову:

– Угощайтесь, доктор. Я ощущаю себя просто богом из машины – так вовремя я вас похитил.

Мимо по лестнице проследовали две до бровей закутанные в плащи фигуры – так и пахнуло от них водкой и драгоценными яванскими пачулями.

– Наш премилостивый патрон, высокий покровитель сего места, – морщины Тремуя под маской разлетелись в улыбке. – Сам господин Салтыков, московский градоначальник. Возносится на свое седьмое небо. Знатный игрок, знаете ли – и все время в плюсах…

– А второй? – спросил Яков.

– Да бог весть, может, секретарь. Вы знаете, от кого я вас только что увел? Этот пастор – тюремный доктор, из «Бедности», и в придачу первый шулер. У него в каждом рукаве припрятано по колоде – для таких новобранцев на этом поле, как мы с вами.

«Бедностью» звалась подмосковная тюрьма, в последнее время – пугало для незрелых умов. Постепенно уголовное узилище превращалось в политическое – для противников молодого, но зубастого режима.

– Эти их партии, то бишь «курицы», как они их называют, – ловушка для молодых дурачков, что явились кутить на папины деньги, – продолжил страстно Тремуй. – Но вас я не дам в обиду. Тем более после того, что я о вас слышал – как вы держали третьего дня свой экзамен перед злодеем ландратом. Ваш раненый выжил?

– О да! – улыбнулся доктор Ван Геделе. – И выздоравливает. Завтра патрон обещал принять меня, и если сойдемся в цене – я с полным правом загляну к вам в оранжерею за обещанным персиком. Вы же так сватали меня именно к герру Левенвольду.

– Я сватал вас к другому, – поморщился Тремуй. – Вы ошиблись, взяли с полки не того брата.

– Мой чуть лучше, – расцвел Яков – столь обезоруживающе и мило, что и виконт улыбнулся в ответ.

– Время покажет, – отвечал он лукаво. – Я должен идти наверх, пошептаться там кое с кем. Глядите, вот и ваш любезный кузен – я отдам вас из рук в руки…

По лесенке с антресолей, пританцовывая, шел счастливый веретенообразный Петер, любимец Амура. Яков подивился – откуда виконт знает, что они братья?

– Идем, Яси, играть, – весело призвал Петруша, прыгая со ступени на ступень, как козлик. – Что вы тут стоите, господа?

Тремуй текуче раскланялся и улизнул – на антресоли, а Петер и Яков возвернулись на свои шестые небеса. По счастью, белокурый шулер-француз уже составил свою вожделенную партию и сидел за столом в окружении двух лупоглазых недорослей и еще одного лютеранского падре, почему-то не в мужской носатой, а в женской бархатной полумаске. Как только Яков появился в зале, шулер-пастор повернул голову и уставился на него в упор мертвенными круглыми глазищами. Сосед его по столу, такой же пастор, но вдвое изящнее и тоньше, не глядя, наугад протянул руку и кончиками пальцев поворотил лицо белокурого игрока – обратно к карточному вееру, и все так же, не отрывая глаз от собственных карт, что-то прошипел ему сердито, одними бледными злыми губами.

– Что он сказал ему? – шепотом спросил любопытный Петер. – Ты же наверняка понял.

– Да, я понял, – отвечал добросердечный Яков. – И тебе скажу, тебя это тоже касается. Он сказал: «Не отвлекайся от игры, коко».

Служитель, изящный вертлявый юноша, поманил Петера и Якова за освободившийся стол, и братья последовали за ним – среди разношерстных игроков «шестого неба». Яков оглянулся напоследок – как там дела у француза? Тот сидел, весь в игре, и уже, наверное, вовсю мухлевал – такое у него сделалось вдохновенное лицо. Яков невольно зацепился взглядом за его соседа, того, что в дамской маске. Что-то было в нем – то ли знакомое, то ли не то. Серьги, женская маска – может, девка переодетая, здесь Москва, чего не бывает. Яков и за своим столом, играя, все взглядывал на него – что-то в этом втором пасторе его цепляло, кололо, как булавка, забытая в шве. Голубоватый муар ночной щетины – нет, точно не девка. Но – длинные серьги, и черные длинные волосы, блестящие, зализанные назад гладко-гладко, и лишь за ушами переходящие в волны и колечки. Яков не знал его – но ему казалось, что все-таки знает. Он так таращился, что игрок поймал его взгляд, тонко улыбнулся бледными, совсем бескровными губами и подмигнул доктору, явно веселясь от внимания молодого красавца. Так вот же! Или же нет – у того, на галерее, были светлые волосы…

– Так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу…

– У тебя ведь нет – никакой души.

Господи, ну отчего же какая-то недобрая неведомая сила все сводит и сводит их друг с другом? Или же – раз за разом мерещится ему этот призрак…

Так подумал Яков, начиная играть – и у него была последняя рука, и он продулся – по самое не хочу.

Карл Густав фон Левенвольде

«…Не теряй надежды, брат мой бесценный. Верь, что твой бог из машины уже направил на сцену свою колесницу – не пройдет и недели, как трагедия переменится в комедию, и будешь вознесен к небесам. Или, по меньшей мере, поднят из ада. Не забудь же тогда и ты поцеловать кончики крыльев своего спасителя. Остаюсь твой покорный друг и брат, К.Г.».

– Ваша супруга, – вполголоса объявил дворецкий.

К.Г., Карл Густав, Amoklaufer Гасси – свернул конверт и торопливо запечатал письмо.

– Кому вы все пишете целое утро? – Шарлотта, в домашнем широком платье, вошла в кабинет и сразу же царственно протянула мужу руку – для поцелуя. Аристократка, полубогиня Шарлотта, урожденная фон Розен. Двадцать поколений благородных предков, все рыцари, ни капли плебейской крови.

– К Теме Волынскому, – Густав машинально поцеловал протянутую руку, мазнув по ней сухими губами. – Бедняга окончательно запутал собственные дела. И давняя наша дружба велит мне немедленно их распутать, и по возможности не обрывая нитей. Ведь нити прядутся мойрами, нити – это сама жизнь, графиня…

Отчего же чистокровные полубоги и полубогини – и так некрасивы, и красота, дар смертельный и случайный, дается персонам нестоящим, недостойным, последним в роду? Густав смотрел на жену, на ее широкое платье – о, несбыточные надежды! – на ее такое правильное и такое же лошадиное лицо. Отчего же те, кто положен нам по правилам, по закону – некрасивы, и столь же прекрасны – чужие, запретные, недоступные?

– Вы, как всегда, великодушны и милостивы, – Шарлотта кругом обошла письменный стол, цепко обежав взглядом разложенные бумаги, и встала за спиной у мужа. – Надеюсь, вы окажете мне честь и пообедаете дома?

– Увы, – Густав откинул голову, и длинные его волосы змеями прошуршали по атласному платью стоящей у него за спиной Шарлотты, – есть еще одно запутавшееся создание, в котором я вынужден сегодня принять участие. Моя Mulier amicta sole.

– Отчего вы так его зовете? – недоуменно спросила Шарлотта, и тонкие пальцы ее привычно погладили темные кудри, разметавшиеся поверх ее платья. – Ведь ваш брат – мужчина, а вовсе не дева.

– Это старая история, – улыбнулся Густав. – Еще со времен нашего саксонского ученичества. Гувернер проходил с нами геральдику, и каждый из нас, из трех братьев, должен был изобразить для себя собственный герб. Рене нарисовал звезду с золотыми краями, как и положено третьему сыну, и вместо «la mulette endente de or» растяпа подписал под звездою – mulier, дева. И язвительный наш братец Казик тут же принялся дразнить его «девой, одетой в солнце». А потом – как-то само собою и прижилось это прозвище.

– Мы с сестрицей вышивали гербы на шелке, – мечтательно припомнила Шарлотта, неохотно снимая руку с его волос и выходя из-за его спины. – Но нам и в голову не пришло бы так сложно дразнить друг друга. Что ж, прощайте, ваше сиятельство граф, к обеду я не стану вас ждать. – Шарлотта неловко огладила широкое свое платье и произнесла задумчиво: – Как знать, будут ли наши дети так же дразнить друг друга звездами и девами?

«Не будут, – подумал про себя Густав. – У нас не будет детей. И платье твое – напрасно». А вслух сказал только:

– Прощайте, графиня.

Прошуршало атласное платье, клацнули по лестнице домашние разношенные туфли – прощайте, графиня. Густав открыл бюро, отсчитал монеты – вот она, твоя цена, мальчик мой. Mulier amicta sole. Вчерашний твой проигрыш. Нити никчемной твоей жизни, в которых мечешься ты, как в сетях…

Густав завязал кошелек и убрал за пазуху. Пальцы задели, оцарапавшись, оправу – и машинально вытянули медальон на длинной цепочке, весь обсыпанный драгоценными камнями. Машинально, не думая, механически – он откинул крышку и впился взглядом в портрет. Портрет – в языках пламени. У юноши на миниатюре было надутое и глупое личико фарфоровой куклы. Это забавно – сохранять столь надменное выражение лица, когда – горишь. Или же это вы горите, господин генерал-полковник? Берегитесь…

Jeune étourdi, sans esprit, mal-fait, laid… юный повеса, бездушный, глупый и безобразный. Так звал тебя когда-то один старый злюка. Все-то лгал, но он, Густав, отчего-то запомнил все эти сердитые, бессильные слова. Небольшое создание – меньше кошки, легче птицы – и столько имен… И сколько еще и других имен – в сонетах, в балладах, в колыбельных, и в душном альковном шепоте – все ты… Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник – у Соломона сестра она и невеста, а у него, у Густава – брат и друг, игрушка и жертва… In nothing art thou black save in thy deeds… У тебя и души-то нет, прав был тот старик – sans esprit… Но разве легче – от этого? Когда такая талия и такие глаза – зачем душа, и есть ли душа – у банши? У мраморных статуй, спящих в итальянской земле, и у певчих птиц?

Вы попались, генерал-полковник, вам не выйти из огненного круга.

Густав с треском захлопнул медальон, закинул обратно за пазуху и стремительно переобулся – из домашних ковровых туфель в генеральские ботфорты. Сбросил в кресло халат – весь расшитый змеями и чудовищами, – и сам, не дожидаясь камердинера, надел на себя генеральский мундир. Оглянулся с усмешкой – на голый, пустой манекен.

Выудил из-под бумаг тонкий, невесомый стилет и вложил за пояс:

– Нехорошо отправляться в гости – и без подарка…