Текст книги "Стрекозка встает на крыло"

Глава 7

В понедельник запланировали съездить в Умань. Дамы уговорили: как это – жить в каких-то трёх польских милях (около пятнадцати вёрст) от прекраснейшей Софиевки и не посетить её?! Наутро же выяснилось, что работники пригнали, наконец-то, к усадьбе табун. Брюховецкий, боясь разочаровать Эмилию, не хотел отказываться от поездки: он же обещал сопровождать барышню повсюду! Но зато вспомнил, что чин ротмистра выше чина поручика, и приказал нижестоящему в табеле о рангах заняться лошадьми. И что оставалось делать? Колбяков и Брюховецкий с панночками укатили в Софиевку, а Телятьев с солдатами отправился к загону.

Широкоплечий староста (по-местному – войт) в белой вышитой рубашке и широченных портках снял соломенную шляпу и угрюмо кивнул в сторону табуна:

– Ось, пан офицер, коны. Забырайтэ!

Многие лошади испуганно метались за изгородью, вставали на дыбы, скалили зубы, самые робкие жались по углам, а те, что были давно приучены к поводьям, через забор тянули морды к старосте. Сначала Телятьев приказал убрать кобыл – зачем они в армии, недосуг кавалеристам с жеребятами возиться. Затем мужики с солдатами отлавливали жеребцов, и Телятьев осматривал, сортировал, в результате отбраковал чуть не половину. Староста не спорил.

– Вам не надо, а нам сгодится. На волах недалече уедешь, – степенно сообщал он.

Уже и время обеда прошло, осталось несколько молодых жеребцов: эти были дикими, необъезженными, никак не давались в руки. Появился управляющий, понаблюдал и с подозрением стал выспрашивать, отчего уважаемому господину офицеру не понравилась та иль другая лошадь. И Телятьев объяснял: у этой зад отвислый, у другой – зубы стёрты, того отбраковал, потому как, погоняв по кругу на корде, хрипы в груди услышал. Тот жеребец хорош, но в холке выше, чем положено: не для улан, а в тяжёлую кавалерию, в кирасирский полк, например, его бы взяли. Слушал еврей внимательно, кивая, учтивейше просил повторить, растолковать, если что не понял. Может, подумывает, не создать ли конный завод? Что ж, пусть, никому худа не будет. Телятьев выложил всё, что знал о лошадях. Больше всего Лейбу удивило, что одного коня Телятьев отсеял, так как у того передние ноги кривые.

– Зачем коню ноги красивые? Это ж не девица! – изумлённо переспросил он и хохотнул. – Ему ж надо бегать резво, а не мужа с ума сводить!

– В инструкции написано, какой должна быть кавалерийская лошадь. Кривоногих брать запрещено.

Лейба поразмышлял, причмокивая губами, и вынес свой вердикт:

– Так Вы, господин офицер, желаете самых лучших лошадок у нас забрать. А нам даже на племя, на развод самых плохоньких оставляете. При таком строгом отборе за каждую голову цена будет в триста рубликов. Никак не меньше.

– Опять двадцать пять! – воскликнул поручик. – Хозяйка твоя сама объявление дала, что лошадей продаёт. И не наше дело, что у вас на племя останется. Не желаете продавать, так не зазывали б покупателей.

К загону подъехали от барского дома младшие дети Старжинской, Мечеслав и София, самодовольно поглядывали, прислушиваясь к спору. Они восседали на пони: широкогрудых с мохнатыми ногами низкорослых лошадках. Лейба негромко пожаловался:

– Гляньте-с, господин офицер: и лошадки-то неказисты, а ведь мы за них по три тысячи выложили-с. И Вы просите, чтоб я статных резвых коней дёшево отдал?

– Так этих пони-то вы ж, поди, издалёка привезли?

– Точно так-с, издалёка… – вздохнул печально, да снова принялся уговаривать. – Господин офицер, уважаемый, Вы меня тоже поймите. Слух идёт, что война с турками скоро будет. Какой резон мне сейчас по вашей цене продавать? Цены-то война поднимет, и потом вы таких же лошадок и по пятьсот рублей не купите. Так что триста – хорошая цена.

– Если войну объявят, и нам из казначейства денег больше выдадут. А сейчас чем платить? Цена сверху назначена.

– Я слыхал, что возвращают ремонтёрам разницу. Ежели желаете, я в купчей даже могу указать цену повыше. Возьмёте за триста, а я напишу – за триста пятьдесят. Получите из казны больше, чем отдали. Выгода для Вас!

– Да что ты мне предлагаешь, а? Казну грабить? – обозлился Телятьев.

– Никак нет-с! Это ж и для казны экономия! Сейчас из казны выдадут по триста пятьдесят, а если война начнётся, придётся по пятьсот иль шестьсот за голову платить. Так что это даже выгода для казны-с… – настаивал на своём еврей.

– Отчего ты уверен, что война случится? А если не будет её, и мы, сговорившись с тобой, под судом окажемся?

Лейба снова тяжко вздохнул, сообщил, что его другие дела ждут, напоследок добавил:

– Вы всё ж передайте ротмистру мое предложение, пусть обдумает. Для него самого выгода, учтите!

Он уехал, маленькая пани Софи спросила:

– Господин офицер, а отчего Вы не желаете платить? Вы разве нищие?

Вопрос был неприятен, и всё ж Антон постарался ответить как можно мягче:

– Видите ль, мадемуазель Софи, мы лошадей выбираем не для себя. Ездить на них будут солдаты, а не офицеры.

– Ну и что? Неужели триста рублей – дорого?

– Дорого, мадемуазель.

– А знаете, сколько стоит мой конь? – похвалился мальчик. – Пять тысяч, и если я скажу, мне ещё десять таких купят.

– Да, нам купят, – гордо подтвердила Софи. – А у Вашей сестры есть пони?

– Увы, нет.

– Конечно, нет, и не будет. Все русские – голодранцы, им не на что пони покупать! – уверенно и надменно заявил мальчик.

– Мечеслав, так нельзя, – упрекнула его сестра. – Простите его, господин офицер.

– Но мама же говорила! – возмутился панич.

– Неужель ваша мама так говорила? – изумился Телятьев.

Мадемуазель решила успокоить, так сказать, подсластить пилюлю:

– Не обращайте внимания, она только один раз так сказала. И не про Вас, а про другого господина.

– Да, про ротмистра. Пусть Ваш Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт, – с кичливым вызовом высказал Мечеслав.

– Хорошо, пан Мечеслав, передам… – мрачно кивнул Телятьев, сжимая кулаки от злости. Обидно было слышать дерзости, но не пререкаться же с ребёнком.

Дети, довольные собой, отъехали, и им вслед войт, неодобрительно покачивая головой, проворчал:

– Скiлькы гонору, скiлькы гонору!.. В долгах, як шелковичный червяк в шелках, а носы задирають…

– В долгах? – уточнил Телятьев.

– Люди кажуть… – с деланным безразличием пожал плечами староста, но безразличие его было угрюмым, недобрым. – А з якого пэрэляку скотинку продавать? Работных коней продать, а недоростков купить!.. Эх, пане, пане… Ляхи клятые…

Слова эти – «ляхи клятые» – были произнесены без горячего рвущегося из души негодования, а с покорной тоской, как говорят о давно привычной закоренелой боли. Таким тоном отставной солдат на старые раны жалуется: болят они, донимают, спать не дают, но не избавиться от них, не излечиться, и надо терпеть. А у Телятьева щёки горели от слов панича: услышанное было слишком неожиданным и оскорбительным, если б взрослый подобное произнёс – на дуэль бы его тотчас вызвал, а избалованному десятилетнему мальчику что скажешь?! Он постоял ещё возле загона и махнул рукой солдатам.

– Пойдёмте отсюда!

– А шо з конямы, куды их? – уныло спросил староста.

– Куда хошь, туда и гони. Твоё дело.

Возвращался во флигель мимо панского дома, на крыльце хозяйка разговаривала с прислугой. Увидев Телятьева, она удивилась:

– Поручик, Вы здесь?! Отчего ж не поехали в Умань?

Телятьев поклонился и ответил:

– Лошадей смотрел, уважаемая пани. Да пожалуй, зря. Не будем мы их брать.

– Как?!

– Ваш управляющий требует по триста рублей за голову, а мы имеем приказ платить по сто восемьдесят, не больше. Собственные деньги приплачивать не можем. Мы ж голодранцы, нищие-с.

Лицо у госпожи каменело, суровело на глазах от его слов, она помолчала, с высокомерным презрением оглядывая молодого офицера, и процедила:

– Думаю, Вы много на себя берёте, поручик. Есть офицеры повыше чином.

– Но майору безразлично, приобретём ли мы лошадей, а ротмистр поручил мне сие дело закончить.

Поклонился и прошёл мимо неё во флигель. Здесь, разозлённый, скинул куртку, бросился на постель. Надменные слова Мечеслава ощущал, словно пощёчину. Словно ушат с помоями на его голову был вылит, и отмыться негде и нечем! И ведь если б мальчишка сам такие слова придумал, это одно. Несомненно, за матерью повторил. Вот, стало быть, что столь любезная и обходительная пани Старжинская детям говорит, когда русских офицеров поблизости нет. Покрутился на постели, но руки и ноги прямо зудели от желания предпринять что-нибудь: бежать иль кулаком бы в морду кому врезать! Вскочил и вышел на улицу, отправился в шинок. Здесь его солдаты хлебали бобовую кашу, вскочили, увидев офицера.

– Сидите, – махнул рукой Телятьев и поинтересовался. – Что так скромно обедаете? Денег, что ль, нет?

– Так, Ваше благородие, – подтвердил унтер. – Были, да вышли, мало осталось. А сколько ещё дней тут торчать?

– На, возьми! – Телятьев достал из кармана трёхрублёвку и подал унтеру. – Только чтоб горилкой не обжираться!

– Никак нет, Ваше благородие! Не будем! …А самую чуточку можно, ась?

– Разве что самую чуточку. Иначе, когда в полк вернёмся, на гауптвахту отправлю. Ясно?

– Благодарствую, Ваше благородие! Всё ясно! Счас закажу гуся, пусть самого жирного изловят да зажарят.

Ну вот: порадовал солдат, одарив деньгами, стукнул кулаком по их столу, требуя подчинения, и у самого на душе немного полегчало. Выпил сидра и неторопливо отправился обратно. Что-то ротмистр скажет? Будет ли, как прежде, выгораживать Старжинскую?

Уже стемнело, когда Телятьев услышал стук подъезжающей кареты, весёлые мужские и девичьи голоса, смех, вышел на улицу. На крыльце панского дома появилась: выплыла, словно величавая царица, пани Старжинская, высокомерно глянула на приехавших и сухо, ледяным голосом произнесла:

– Благодарю, господа, что сопровождали барышень. Надеюсь, это вас не утомило? Эмили, Эвели, отправляйтесь в свои комнаты.

– МамА, мы договорились… – весело начала одна из панночек, но мать прервала:

– Прошу Вас, дорогая, пройдите в свою комнату.

Девичий смех оборвался, дочери послушно поднялись на крыльцо, обернулись, присели в книксене перед офицерами и отправились в дом. Мать, еле заметно кивнув офицерам, повернулась к ним спиной и скрылась за дверью. Майор с ротмистром были ошарашены приёмом, они постояли перед крыльцом, недоумённо взирая друг на друга, и повернулись ко флигелю.

– Телятьев, Вы можете объяснить, что произошло? – вскричал Брюховецкий.

– Могу пересказать слова, кои услышал от пана Мечеслава, – кивнул Телятьев.

– Мы провели столь чудесный день, всё было восхитительно, и вдруг… Ничего не понимаю… – бормотал Брюховецкий, зайдя в комнату, сразу же набросился на поручика. – Что случилось?! Вы из зависти к нам, от обиды, что Вас не взяли с собой, здесь что-то натворили? Объяснитесь! Да отвечайте же!

– Если согласитесь выслушать…

– Чем оскорбили госпожу Старжинскую, что даже нас она не пожелала пригласить в дом? Чем можно так обидеть даму?

– Брюховецкий, прекрати кричать! И не бегай, не мельтеши… – оборвал его истерику Колбяков. – Рассказывайте, поручик.

Офицеры, громыхнув стульями, уселись перед столом, а поручик, стоя перед ними, постарался в точности, чётко пересказать разговор с детьми Старжинской.

– Неприятно, когда называют голодранцем, но это же дети. Что с них возьмёшь? – недовольно прервал Брюховецкий.

– Но дети повторяют слова матери. А ещё мальчик просил передать лично Вам буквально следующее: «пусть Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт»

– Не верю! Не могу поверить! – вскричал, сверкая глазами и покрываясь пятнами, ротмистр, рука его судорожно дёрнула эфес шпаги.

Колбяков, положив руку ему на плечо, успокоительно сказал:

– Брюховецкий, не горячись… Богдан Ильич, ну что поделаешь? Такой вот казус… Мальчишка, конечно, ревнует сестру, этим можно объяснить то, что он прямо высказался…

– Да, мальчишка ревнует и навыдумывал всякой всячины… – ухватился за эту мысль оскорблённый, но готовый прощать кавалер.

– Однако пойми, вряд ли он сам мог про прорехи в карманах сочинить.

– Прорехи… Да что они, совсем за нищего меня держат? – ротмистр крутился на стуле, сжимал кулаки, почувствовал необходимость оправдаться хотя бы перед товарищами. – Да, я не богат, но не нищий же! У родителей сельцо под Таганрогом, сёстрам приданое выделено, когда мы с братьями всё поделим, мне никак не меньше двухсот душ отойдёт. Какой же я нищий?! Создать вторую Софиевку, конечно, не смогу, но достаточно, чтоб семью обеспечить!

– Думаю, в таком случае Вы можете себя считать богаче господ Старжинских, слуги говорят, они все в долгах.

– Но отчего ж Старжинская так себя повела? Вы ей нагрубили в отместку?

Телятьев передал дословно разговор с госпожой, и Брюховецкий снова взорвался:

– Что за удовольствие называть себя голодранцем? Если ты нищий, за себя бы и говорил, а не за меня!

– Смею сообщить, что я гораздо богаче Вас, ротмистр. Но, простите, мне показалось глупым и унизительным выворачивать карманы и отчитываться в их содержимом перед заносчивыми детьми и их матерью…

– Пожалуй, Вы правы, Телятьев… – поддержал Колбяков. – Богдан Ильич, пойми. Может, и не совсем правильная фраза произнесена, но как, что сказать?.. На месте поручика я тоже, пожалуй бы, растерялся, ничего лучшего не смог бы придумать… Разве что промолчать, проглотить обиду?… Но… тоже не выход… А как поступить?.. Одна надежда: пани Старжинская выяснит, что её собственный отпрыск наговорил, и всё поймёт… Не будет держать обиды.

– Какой восхитительный день, и как он закончился! Полным крахом! Но – её брат… её мать… они могут думать что угодно, а мадемуазель Эмилия что? Она же так не думает! Иначе зачем бы так вела себя со мной?! Колбяков, ну ты ж видел! Её нежность, её взгляды… Как это объяснить?

– Ну, не знаю, не знаю, что мадемуазель может думать… – растерянно пожал плечами майор. – Но, господа, я голоден. В дом нас не приглашают, пойдёмте в шинок. И будем веселиться, показывать, что нам не о чём грустить. А также надо громко выспрашивать, узнавать, кто из мужиков иль соседских помещиков готов продать лошадей.

В шинке застали слегка подвыпивших солдат, перед которыми на блюде лежал зажаренный на вертеле гусь немалых размеров. И присоединились к ним, заказали ещё угощений. В общем, старались вести себя так, словно ничто не омрачало их настроение, не отягощало, не угнетало их души. Ротмистр держался молодцом: шутил с солдатами, у местных мужиков выспрашивал, нет ли здесь красотки, к коей можно в гости заглянуть.

Глава 8

Утром собрались уезжать. Собирать было нечего, оставалось лишь сесть в седло, но Брюховецкий копошился, словно что-то забыл: он всё поглядывал на окна панского дома. Майор, чтоб не мешать приятелю собираться с мыслями, печалиться, вышел из флигеля и, заложив руки за спину, неторопливо гулял по двору, оценивающе разглядывая постройки, морализировал:

– Да-с, заметно, что ремонта давно не было. Обратили внимание, Телятьев? Хозяйский заботливый глаз, своевременный уход – это так важно… Дом был бы великолепен, однако вон на крыше кой-где черепица пообвалилась… Желоба провисли… Развлечения пани Старжинская любит, по капризу младших детей аж диковинных пони выписала, дочери грезят созданием новой Софиевки, а на ежедневные заботы по дому не хватает, увы… Да-с, когда у дома нет хозяина, он быстро ветшает… О, гляньте-ка, к нам служка бежит… Неужели госпожа встала столь рано?

Да, офицеров приглашала сама пани Старжинская. Их провели в кабинет, где находился и её управляющий. Мадам сухо ответила на приветствия и попросила прощения. «Уж не за дерзость ли сына?» – мелькнуло в голове Телятьева. Но она произнесла другое:

– Да, прошу прощения, что задержала вас. Вы приехали по делу, так и обсудим его. Вчера поручик признался, что вы не имеете средств по нашей цене скот покупать… В знак уважения я соглашаюсь на вашу цену. Сколько коней продаем? – это она уже спросила Лейбу, и тот скрючился в подобострастном поклоне:

– Поручик сорок семь выбрал. Однако, многоуважаемые господа офицеры, милосердная пани готова по вашей цене продать лошадей. Нижайше прошу, пожалейте нас, дайте хотя б двести за голову. Меньше – это уже чистое грабительство.

Брюховецкий после вступления Старжинской, намекнувшей, что, мол, она сжалилась над нищими и из снисхождения уступает, готов был и больше заплатить, но ему не дал рта раскрыть Колбяков.

– Позвольте немного посоветоваться? Поручик, сколько там лошадей?

– Из сорока семи, коих управляющий посчитал, я тридцать восемь осмотрел, за них ручаюсь. Оставшиеся выглядят здоровыми и статью подходят. Беда, что дикие они, трёхлетки, к уздечке да седлу их самим приучать придётся.

– Ну, за тридцать восемь, думаю, ротмистр согласится по двести заплатить. Не обеднеет. Не так ли, господин Брюховецкий?

– Да, не обеднею…

– И предлагаются ещё девять крепких, но необъезженных, – продолжил майор. – А с дикими всякие неприятности случаются: бывает, конь себе ноги переломает при выездке иль солдата покалечит. Может, их не брать?.. Во всяком случае, невыезженные лошади дешевле должны быть. По сто пятьдесят, например?

Ротмистр поднял задумчиво брови:

– С необъезженными всяко бывает. Может, кого-то списать придётся, а может, даже лучший скакун выйдет. Если конь только в одних руках бывал, он хозяину больше предан. …Да-с, покупать коней, словно кота в мешке, я не привык. Однако ради многоуважаемой пани, принимавшей нас с такой любезностью, готов рискнуть. По сто восемьдесят возьму. Если из кого не выйдет толку, приму на себя расходы.

На лице пани Старжинской во время этого обсуждения сохранялась высокомерная досада. Своим видом она словно показывала, что гости, рассуждая о каких-то двадцати-тридцати рублях, унижают самих себя, разочаровывают её. Но она сама великодушно повела речь о деле, потому терпеливо ждёт завершения. А её управляющий беспокойно переводил взгляд с одного офицера на другого, услышав предложение Брюховецкого, оживился:

– Значит, на том и сойдёмся, господа? – подытожил он и, быстро перемножив и сложив в уме, сообщил. – Выходит девять тыщ двести двадцать рублей. Ах, господа, округлите, пусть будет девять тыщ триста?

– А может, округлим до девяти тыщ двухсот? – засмеялся Колбяков. – Правильней по законам арифметики.

Еврей захлопал глазами жалостливо, не соглашаясь с майором:

– До трехсот?

– Лады, до трехсот, так до трехсот, – прервал спор Брюховецкий. – Подписывайте бумаги.

Телятьев с солдатами отправился к загону – на всякий случай не мешало проверить, не переменили ль коней. Нет, здесь оставались всё те же. В помощь солдатам, погоняющим лошадей, староста дал своих хлопчиков.

Что ж, тронулись в путь. Ротмистр до последней минуты оглядывался на окна дома в надежде увидеть Эмилию: может быть, его пассия хотя бы выглянет? Но панночка, наверное, ещё сладко спала. Уезжал, не простившись с нею, потому был мрачнее тучи. Колбяков в дороге пытался ободрить:

– Богдан Ильич, друг мой, на сей раз ты уложился в полученную сумму. Думаю, можешь рассчитывать на благодарность начальства.

– Может быть, может быть… Даже верну в кассу семьсот рублей… – но вздыхал тяжело.

Глава 9

Видали ль вы кавалерийские атаки? Поверьте: это впечатляюще, грандиозно, незабываемо! Когда целый полк сплочёнными рядами несётся вперёд, за ним – второй, громогласное «ура!» предваряет их стремительное движение, сверкают обнажённые сабли или отточенные наконечники длинных пик, с блеском оружия в лучах яркого солнца соревнуются начищенные пуговицы с гербами и кокарды с орлами на киверах – это выглядит со всех сторон восхитительно, превосходно! А вот эскадроны расступаются, пропуская вперёд конную артиллерию, и артиллеристы, бегом установив орудия, производят выстрелы. Грохот, дым, мишени превращены в прах! Затем эскадроны снова устремляются вперёд, готовые сокрушить всё, что встанет на их пути. Непередаваемое зрелище! Недаром местная публика стала съезжаться на учения, словно на представления театральной труппы: дамы и господа, а также праздные холопы занимают близлежащие холмы, откуда видна вся равнина, и любуются, оценивают, спорят меж собой: все в две недели стали знатоками тактики и стратегии кавалерийского боя.

Самым придирчивым критиком выступал полковник французской армии, местный помещик, что в 1812 году собрал своих дворовых и отправился на помощь французам, за что сразу же получил от Наполеона чин полковника. Никогда не служивший в армии, но как и все граждане Российской империи при вступлении на престол императора Александра приносивший присягу, он получил высокий чин лишь за измену ей и навряд ли успел хорошо освоить военное дело. Каким опытом он обзавёлся? Грабежа Москвы да бегства до Парижа. Однако слова эти «французский полковник» магнетизировали местную публику, дамы взирали на него с подобострастием. Подобных «героев» средь польских дворян было не так уж и мало, к счастью, здесь перед русскими предстал только один. Милостивый император Александр I простил всех поляков, воевавших на стороне французов, и пан вернулся домой с горсткой слуг, оставшихся от его «полка». Ни конфискации имения, никаких других взысканий не последовало, и пан горделиво поглядывал на русских офицеров, не упускал случая подчёркнуть, что он – полковник французской армии, а не российской. Вот он-то и объявлял во всеуслышание, что, мол, сомкнутость строя не та, разворот произведён неправильно, пики нужно держать иным способом, после дамы передавали его мнение русским офицерам и недоумевали, отчего ж те не прислушиваются к ценным советам. Ротмистр Эсс, чудак, взялся подробно разбирать предложения полковника и указывать на его ошибки: добился лишь того, что его самого стали игнорировать.

А главным врагом улан при учениях была жара, донимавшая тем сильнее, что не дозволялось, дабы не нарушать устав, даже верхнюю пуговицу колета расстегнуть. Немного спасал встречный ветер, рождающийся при быстрой езде, он сдувал струи пота со щёк и проникал за ворот, однако при скачках возникала другая опасность – потерять кивер, держащийся на тонком ремешке. Ремешки рвались, и после каждой атаки один-два кавалериста отправлялись назад, чтоб собрать потерянные головные уборы, хорошо, если на кивер ни одна лошадь ещё наступить не успела.

Уланские кивера отличаются от киверов прочих родов войск причудливо изогнутой формой в виде рюмки на подставке и четырехугольным верхом. Как славно смотрится улан в таком головном уборе! Однако красивые кивера, прикрывавшие одну макушку, сколь красивы, столь и неудобны: весящие по пять фунтов, не спасающие ни от дождя, ни от ветра, ни от жары, ни от холода, они как будто бы взяты напрокат из пыточных камер. Но Устав предписывает носить их повсеместно, только, занимаясь хозяйственными работами, например, ухаживая за конём, дозволяется надевать лёгонькую шапку фуражира. А на Кавказе армия почти поголовно уже перешла на фуражки, вспоминая о киверах только во время смотров и парадов. И одерживает победу за победой над армией иранского шаха!

Конечно, при реальном бое зрители бы исчезли, и кавалеристам трудно было бы соблюдать ровность рядов и опрятность мундиров. Но кому хочется вспоминать об этом теперь, на учениях, в виду обожаемых дам? Зной – это не пули и не ядра неприятельские, издалека мокрые подмышки и пот на лбу да за воротом не видны, публика в восторге. Почти экзальтированная восторженность, с которой уланы и местные дворяне приветствовали друг друга в начале знакомства, понемногу выветривалась. Между офицерами и местным обществом то там, то тут случались некие недопонимания, недоразумения, охлаждавшие пылкую радость. При близком общении выяснялось, что и уланы не все бравы и удалы, и панночки не все очаровательны, да и характеры не у всех золотые. Однако что значили эти казусы, мелкие разочарования в сравнении с тем, что офицеры принесли в томно-ленивую провинциальную жизнь молодой боевой задор и оживили, разнообразили её?! А разве могли уланы держать обиды на дам? Кому ещё и быть капризными, как не сим милым прелестным созданиям? Перовое очарование спало, но совместные развлечения – как же без них? – они, конечно же, продолжались.

К числу зрителей присоединились и Старжинская со своими дочерьми. При встречах мадам кивала издалека, сухо улыбалась старым знакомым, не изъявляя желания побеседовать. Телятьев отвечал тем же. Брюховецкий всё порывался поговорить с мадемуазель Эмили, однако девица отворачивалась: возле неё неотступно торчал пан Казимир. «О, женщины! Вам имя – вероломство!» – негромко бубнил отвергнутый кавалер. Колбяков, если бывал поблизости, советовал не впадать в уныние. «Какое уныние? Я весел!» – зло скалился ротмистр.

Кое-кому из офицеров несказанно везло: у них завязывались романы. Самый большой успех у дам имел командир Харьковского полка, Анреп Иосиф Романович, граф из древнего остзейского рода. Ему шёл тридцатый год, он был восхитительно хорош собой, и что самое важное, пока ещё холост. То есть, по всем меркам – жених, за которым стоило охотиться!