Текст книги "Стрекозка встает на крыло"

Глава 14

Неожиданно Телятьева вызвали в штаб, к некому майору Шудякову. Полковник, которому вестовой передал предписание, удивленно поднял брови, встревожился:

– Шудяков вызывает? Телятьев, Вы что-то натворили?

– Не знаю за собой серьёзных проступков… Кажется, не более грешен, чем прочие…

– Мне тоже так кажется, однако… Пообщайтесь с майором, потом, прошу Вас, расскажите… Если не тайна…

Телятьев повернул коня к штабному дому, Анреп снова окликнул, подозвал:

– Поручик, думаю, Вы должны знать… Этот Шудяков… Осторожней надо с ним… Знаете, он… в общем, из простых писарей… Говорят, лет десять, а то и все двадцать был штабс-капитаном, ничем неприметным… Проявил большое усердие в расследовании бунта… Слышали о черниговцах?.. За год на два чина вырос… Обдумывайте свои слова…

Телятьев поклонился полковнику:

– Благодарю Вас!

Бунт Черниговского полка, кто ж о нём не слыхал? Только все рассказывали по-своему, разные версии, а общаться с непосредственными участниками Телятьеву не приходилось. У кого-то после бунта полетели головы, с кого-то сорвали эполеты и мундир, а кто-то, стало быть, в чинах возрос…

Майор Шудяков, лет сорока-пятидесяти, выглядел уставшим, издёрганным, давно не высыпавшимся, на лице была маска отчаянного усилия: как будто б от того, справится ли он с неким сверхважнейшим делом, зависит спасение отечества, никак не меньше. Со столь решительным лицом люди идут в бой, а для майора полем битвы, вероятно, был его массивный стол, на котором в аккуратные стопки были сложены кипы деловых бумаг, стояли несколько чернильниц, в стаканах перья, карандаши. Он страдал одышкой, какая бывает у людей, что неожиданно для самих себя начали быстро раздаваться вширь и не успели свыкнуться со своими новыми формами. Расплывающуюся фигуру плотно облегал, образуя поперечные складки, мундир драгунского покроя, готовый вот-вот треснуть по швам. Старый мундир стал тесен, но майор, словно бы отказываясь этому верить, упрямо донашивал его. За столами меньшего размера склонились над бумагами два молодых писаря.

– Так-с, господин поручик, хотелось бы знать, – недовольно оглядев вошедшего и указав ему на стул, начал майор, – хотелось бы знать, по какой причине Вы генерал-майора в неловкое положение ставите, очерняете?

– Простите, не понимаю, о чём Вы?

– О чём? А сплетни нехорошие распускаете, жалуетесь на генерала-майора…

– Я жалуюсь?! Это ложь!

– А вот написано, – взяв приготовленный лист и отнеся его от глаз подальше, майор прочитал. – «…говорили, что поручик Телятьев отказался уступить генерал-майору Кочиалову скакуна, и за это подвергнут наказанию, отправлен на гауптвахту». А ни на какую гауптвахту Вас не отправляли, я проверял! – упёршись руками в стол и вперившись в поручика тяжёлым взглядом, заявил он голосом прокурора, убеждённого в вине преступника. – И что сие за выдумка, ради каких целей?

– Но кто говорил? Я ни разу ничего подобного не произносил. Что за фамилии-то там, в сём доносе указаны?

– Это не донос, а докладная записка! Фамилии здесь штатских господ, я к штатским отношения не имею, я за настроениями в армии следить обязан. А откуда штатские услышать могли, как не от Вас?

– Понятия не имею, господин майор, я не имею к сплетне никакого отношения.

– Как не имеете отношения, если о Вас говорят?

– Уверяю Вас, я б тоже хотел узнать, кто эту глупость сочинил. На дуэль бы вызвал…

– На дуэль?! Дуэли запрещены, не забывайтесь! А если не Вы, господин поручик, жаловались, тогда кто же? – грозно спросил обвинитель и улыбнулся ехидненько: мол, что, съел? Не отвертишься.

– Откуда мне знать? Меня уже дамы спрашивали по этому поводу, и я чётко объяснил, что это вымысел.

– А что ж Вы не спросили, кто им сказал, от кого они слышали?

– Выспрашивать сию глупость у дам? Простите, быть занудой, сутяжником в их глазах никак не хочу.

– А надобно было выяснить, тогда бы знали, что ответить мне, – назидательно выговорил Шудяков. – В обществе опасные разговоры ходят. Нехорошо-с… А если Вы не были на гауптвахте, отчего ж от общества прятались? Может, сами с друзьями шутку такую выдумали?

– Выдумать шутку, чтоб опозорить самого себя? Это бред, господин майор!

Но что этому майору говорить о чести, что он в ней понимает? Сразу видно: плебей.

– Не знаю, не знаю… а придётся отправить по инстанции докладную… И уж поразбирайтесь, повыспрашивайте, кто виновен в клевете на генерала. Виновный есть, ежли не Вы, другой кто-то. Выяснить надо… А вот и ещё на Вас докладные поступали… Часто Вы гуляете без кивера, в расстёгнутом мундире, отчего же?

– Но не во время учений, не в строю! А если возле квартиры, в свободное время расстегнул мундир, разве это за нарушение? Жарко же!

– А какой пример солдатам, что от них ожидать? Не понимаете Вы, как я погляжу, что такое армия.

– Что такое армия, господин майор, мне с самого младенчества объясняли мой дед генерал-лейтенант и мой отец полковник.

– Дед генерал-лейтенант, а фамилия какая? – насторожился взыскательный обвинитель, в маске грозного недоверия на его лице появилась трещинка испуга.

– Целищев Павел Анисимович.

– Целищев? – переспросил Шудяков, помолчал, разглядывая поручика сейчас с нормальной человеческой заинтересованностью. – Так Вы генерала Целищева внук? Жив он?

– Прошлым летом представился…

– Дай Боже Царствие Небесное… Знавал я его-с, знавал… Даже как-то чаёк с ним пивал… – майор при упоминании генерала словно бы померк, уменьшился ростом и объёмом: (снова себя в роли писаря ощутил, что ль?) – Я ведь всю жизнь при штабе… почти что всех генералов видывал… В турецкую-то войну генерал Целищев часто в нашем штабе появлялся… Внук его, стало быть… А батюшка Ваш кем же является? Телятьева-то я никакого не припомню.

– Батюшка, полковник Телятьев, в первой армии служил. Скончался, когда мне 11 лет было… От ран, полученных в Отечественную войну…

– Вот как… вот как… – сочувственно пробормотал майор, а потом снова начал обвинять, хотя без прежнего запала. – Однако подводите родителя и деда своего, докладные, рапорты на Вас поступают… Мне-то что делать с ними прикажете? Сегодня о генерал-майоре плохое скажут, а потом – и выше!!! Оставить без внимания никак нельзя!

– По-моему, в обществе уже забыли эту сплетню, я же всё объяснил, больше никто не интересовался.

– Думаете?.. А ежли до столицы слухи дойдут: что там о нас подумают?.. Скажут: опять проморгали… Языки-то недобрые укорачивать надобно, чтоб впредь не болтали… – и майор даже стукнул кулаком по столу для убедительности, произнося эту грозную тираду, а смотрелся сей жест нелепо. Нет, что ни говори, когда человек всю жизнь был на невысокой должности, и вдруг неожиданно вырос, командирские нотки в голосе и жесты, соответствующие чину, у него плохо выходят.

– Ежели не Вы, господин поручик, сплетни распустили, не Вы жаловались, Вам-то бояться-то нечего. Но Вам следует помочь виновного найти. Из таких наговоров на вышестоящее начальство, знаете, что родиться может?! Не вообрази Господь! Отпускаю пока, разбираться будем. Повыясняйте, прошу Вас, порасспрашивайте… Ежели мы дознаемся, что Вы правду мне излагать не пожелали, то… Опасайтесь, господин поручик, опасайтесь!

Полковник, которому Телятьев пересказал разговор, мрачно хмыкнул:

– Хмм… Крайне неприятно… Как бы противостоять?

Глава 15

Солдаты и офицеры частично размещались в селе на тесных квартирах, а четыре эскадрона в палатках рядом с ним. Для графа Анрепа квартирмейстеры заарендовали самую большую из сельских хат, он же, осмотрев её, отказался: очень уж потолок низкий, предпочёл поселиться возле солдат, в палатке, поставленной вплотную со штабной. Луг перед палатками очистили от всех кустов, он был уже плотно утрамбован часто марширующими на нём пешими и конными эскадронами.

Эскадрон Эсса проводил учения: движение шагом, перестроения из походной колонны в развёрнутый строй, в сомкнутый строй. Затем перешли к более сложному: атаке. Трудно было приучить лошадей не паниковать и не вскидываться на дыбы при резком опускании пики из вертикального положения и выбрасывании её вниз и вперёд, хоть шоры на правый лошадиный глаз надевай, но ведь от шор кони слепнут! Это движение повторяли снова и снова, приучали скакунов к тому, что после определенного сигнала трубы возле их глаз промелькнёт дубовая палка.

Со стороны другого села сюда крупной рысью скакали четверо всадников в тёмно-синих с оранжевыми обшлагами мундирах на гнедых дончаках – офицеры Санкт-Петербургского полка. Приближаясь к харьковцам, они перешли на шаг, полковник крикнул:

– Ротмистр, что ж это Вы солдатам отдохнуть не даёте? Зачем утомляете сверх меры?

Эсс дал команду «Вольно!», подъехал к петербуржцам, за ним другие офицеры, да и солдаты собирались вокруг: послушать, поболтать с соседями никто не прочь. Между двумя полками первой бригады сложились своеобразные отношения, в которых всегда присутствовало и товарищество, и соревнование.

– Надеетесь нас перещеголять на предстоящем смотре? – весело спросил полковник Хомутов. – Э-э, нет, не позволим!

– Михаил Григорьевич, – с достоинством ответил Эсс, – мы раньше времени хвалиться не привыкли, смотр покажет.

– Неужто нижних чинов не жаль? Эй, солдатики, вас, поди, совсем замучили, ни минуты продыху не дают?

Из группы солдат раздалось уверенное:

– Никак нет, не замучили!.. Тяжело в ученье, легко в бою!.. Надо так надо!

Солдаты не жаловались, поскольку Телятьев в их артельную казну вложил сто рублей: эскадрон тренировался сейчас в большей степени ради обучения его жеребцов, потому, отнимая у нижних чинов свободное время, он счёл, что обязан вознаградить.

– Молодцы, хвалю! – с удивлением высказался Хомутов и повернулся к своим. – Слыхали, господа? Что-то наши солдаты меньше бодрости выказывают. Недоработка! – и снова спросил Эсса. – А с манежной выездкой у вас как?

– Манеж нам маленький построили, от силы два взвода помещаются, – ответил ротмистр. – Доходит очередь раз в неделю.

– Это и к лучшему, – успокоил Хомутов. – Что кавалерии занятия в манежах дают, не пойму, какой толк? Не для цирка ж готовим…

– Но начальство нас по манежной выездке оценивает, – печально отозвался Эсс.

– Н-да, начальство… – полковник горько, сокрушённо вздохнул, обнажил сжатые зубы в гримасе раздражения и с тоской покачал головой. – Танцующих лошадей им подавай… Надеются, что все войны закончились, что ли? Неужель думают, что неприятель побежит, завидя, как наши лошади танцевать умеют?

Хомутов громко высказал то, о чём не принято было говорить. Да, вышестоящее начальство большой интерес проявляет именно к выездке в манеже, любит устраивать представления, где эскадроны взвод за взводом демонстрируют искусство красивых перестроений под музыку, неторопливые синхронные шаги лошадей вбок, назад, вперёд, кружение на месте, то есть почти что танцы. Загляденье! Но для чего сия красота? Верно сказано: неприятеля подобными танцами не напугаешь.

Когда два полка собирались вместе, меж офицерами и меж солдатами нередко заходил шутливый спор, чей командир лучше. И Телятьев с любопытством разглядывал Хомутова, сравнивал. Анреп выше ростом, и осанка, и взгляд его свидетельствуют, что он – истинный потомок древнего рода, аристократ от кончиков ногтей до последней капельки крови. Хомутов на первый взгляд проще: все его движения, как у истинно светского человека, легки, живы, изящны, но без благородной величавости, какая есть у Анрепа. Иосиф Романович очень хорош собой, им восторгаются дамы, признают это и офицеры. И Хомутов недурён. Светловолос, черты лица правильны, в целом – хорош, однако слово «очень» не добавишь, описывая его внешность, дамы не будут закатывать от восторга глаза: мешают излишне густые и широкие цвета старой соломы брови, нависающие и затеняющие синеву глаз. Из-за них полковник выглядит насупленным, недовольным, и даже в минуты, когда губы его улыбаются, взгляд из-под тяжёлых бровей кажется угрюмым. И всё ж Анреп проигрывает командиру Санкт-Петербургского полка, ибо он – блестящий офицер, а его соперник – воин. Только так, и не иначе. Хомутов всего на три года старше Анрепа, но эти три года вместили Отечественную войну. В августе 1812 года в возрасте 17 лет Хомутов был принят корнетом в лейб-гвардии гусарский полк, с этим полком участвовал в главнейших сражениях, дошёл до Парижа. На груди его красуются орден святого Владимира с бантом, Прусский железный крест, медали «В память о 1812 годе», «За взятие Парижа». Анреп тоже совсем юным поступил корнетом в кавалергардский полк в 1814 году, но поучаствовать в боях не успел. Когда петербуржцы с гордостью за своего командира напоминают об этом, харьковцы отвечают, мол, у нашего полковника всё впереди, и он свою грудь орденами украсит. Никто и не спорит, будет возможность, однако, как ни старайся Анреп, а медали «За взятие Парижа» и ореола славы, окружающей её обладателей, ему не добыть.

А орденоносный полковник в сине-оранжевом мундире оглядывал солдат, заметил Васятку на красивом сером жеребце. (Телятьев хотел приучить к строю обоих своих скакунов, а никого другого к серому красавцу подпускать не желал, потому его денщик то на Эльбрусе, то на Казбеке сопровождал эскадрон во время учений)

– А это что за серый жеребец, и что за недоразумение на нём восседает? – спросил Хомутов с весёлым недоумением. (Да, Васятка горбился, склонялся к лошадиной шее; своего слугу правильной кавалерийской посадке поручик не обучал, не до того: не сваливается под копыта, и достаточно)

– Это не солдат, – объяснил Эсс, – денщик командира взвода.

– Чей? – Хомутов окинул взглядом офицеров.

Телятьев поклонился и сказал:

– Мой, Ваше высокоблагородие. Разрешите представиться: поручик Телятьев.

– Телятьев? …Это о Вас говорят, что Вы лучших лошадей с округи собрали?

– Не всех, только двоих…

– Хмм… И впрямь, хороши кони, хороши…

Офицеры полюбовались лошадьми, похвалили, пожелали успехов эскадрону и понеслись дальше, к палатке Анрепа. Ротмистр приказал трубачу снова дать сигнал к построению. Занимались минут двадцать, не больше: прискакал ординарец и сообщил, что Анреп приглашает Эсса и Телятьева к себе. Ординарец помчался созывать ещё кого из офицеров, Эсс отпустил солдат, дал им кое-какие наставления, и они с поручиком поехали к полковнику. Анреп, оказывается, поделился с коллегой тем, какая проблема возникла у поручика из-за серого жеребца, и Хомутов захотел узнать подробности. Молодой офицер теперь уже петербуржцам пересказал лживые слухи о его заключении на гауптвахту и о разговоре с Шудяковым. Хомутов изумлённо поднимал брови, хмыкал недовольно.

Понемногу собрались другие старшие офицеры – те, коих ординарец смог найти. Поболтали о том о сём, слегка подтрунивая друг над другом.

Хомутов поделился:

– Иосиф Романович, слыхали? На меня третьего дни напали разбойники и обобрали дочиста.

– Вас? Неужель такое возможно! – весело изумился Анреп.

– Заехали ловкачи штабные на карты, – стал рассказывать «пострадавший». – Сели в преферанс, а я отвлекался, растолковывал Берману, где нам луг на корм отведён, за какую черту чтоб не смел заходить, а то с паном тяжба будет… В эту пору приходит игра – всего одна к сносу… И пошёл я на большой увёрт… открыл – глядь, а у меня оказалась в пяти червях в конце не семёрка, а восьмёрка… стыдно пятиться назад, да ещё и полковнику… Я просил разыгрывать, ну, и остался при шести на полной курице… Пятьсот рублей как щучка съела!

Офицеры сочувственно посмеивались, Анреп укорил:

– Михаил Григорьевич, Вы ж сами говорили, что среди панночек будет недосуг картам время уделять!

– Дам тоже нельзя утомлять, пусть они отдохнут от наших визитов, поскучают. Нельзя назойливым быть. Как говаривал мой приятель Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!»

(Ах, вот от кого Колбяков эти строчки перенял! Он, что ли, тот ловкач штабной, что Хомутова обчистил?)

– Значит, Вы к нам приехали, чтобы кошель заново наполнить? – поинтересовался подполковник.

– Нет, что Вы, не подозревайте в корыстолюбии! Захотел старых товарищей навестить. Однако если пойдёт игра, не откажусь!

Поговорили о новых пиках: дубовые древки заготовлялись для дивизии зимой, многие оказались сучковатыми, искривились, и солдаты сами меняли негодные на такие, что в руках будут ловко держаться и не поломаются, наведываясь в местные дубравы, рубили стройные молодые деревца. А дубравы-то принадлежат помещикам! Как без скандалов обойтись?

Затем Анреп, оглядев офицеров, сказал:

– Должен рассказать всем вам, господа, что у нас крайне неприятная ситуация возникла… – и заново была повторена история о том, какое обвинение майор Шудяков на поручика Телятьева возводит.

– Таковы обстоятельства, господа… Что бы там ни измышлял майор, а ведь слухи о командире бригады – это крайне неприятно. На репутацию Кочиалова тень наброшена.

– Догадываюсь я, кто к этому причастен, – проворчал Брюховецкий.

– А я знать не желаю! – отрезал Анреп. – Кто б ни был тот, кто пустил сплетню, пусть сие останется на его совести. Я не смогу болтуну потом руки подать, потому – предпочитаю не знать!

– Иосиф Романович, сдаётся мне, что зря Вы своих офицеров так строжите, – вмешался Хомутов. – Если кто и пошутил неосторожно, то не со зла, не догадываясь, какие по воде круги пойдут. Не ведая, какова здесь вода… Надо помнить, господа, что вокруг нас поляки, а не родные сердцу казаки, а поляки, они фантазировать мастера. Русского генерала очернить для них истинное наслаждение, они всю свою польскую душу в фантазии вкладывают!

– Польскую душу? А что дамы? Кажется, любят нас!

– А мы улучшаем польскую породу: уверен, через некоторое время народится в сём крае множество русских! – гордо заявил ротмистр, приехавший с Хомутовым.

– Гляньте-ка, Иосиф Романович, что мои надумали! Орлы! – то ль похвалил, то ль пожурил Хомутов. – Я из-за них покою не знаю, молюсь денно-нощно, как бы от дуэлей полк уберечь. Дни отсчитываю: сегодня никого на дуэль не вызвали, стал быть, слава Богу, хорошо день прошёл, а утро опять та же забота, та ж молитва…

– А мы тоже каждый день молимся, и всё за Вас, Михаил Григорьевич, – изображая на лице шутливую угодливость, ответил тот же ротмистр. – Как бы Вас на дуэль не вызвал некий пан… Вы ж тоже, кажется, кое-кому русского ребятёнка подарить собрались?

– О да! Мы всего лишь с командира пример берём, – добавил другой, последние слова его заглушил взрыв смеха, и стены палатки заколебались, словно от порыва ветра.

– О! Да у вас своего рода заговор против панов? – засмеялся Анреп. – Думаю, в сём заговоре и мои орлы не отстают… Да только… – вздохнул он сокрушённо, – воспитывать-то русских малышей будут ксендзы…

– Не отстают? – не поверил Хомутов. – Не верю!

– Мы тоже со своего командира пример берём, – ответил за всех Брюховецкий. – Молчим, как и он. Вам-то, Михаил Григорьевич, проще, Вы женаты, под венец не поволокут. А наш полковник холост, тут предельно осмотрительным быть нужно. А то: одно неосторожное словцо – и обнаружишь себя в костёле слушающим венчальную мессу. Не-е-ет, нам болтать нельзя!

– Ротмистр, так и ночью нужно быть осмотрительным. Не Вас ли я встретил под утро, выходя из одного сада? Ваш жеребец чуть с ног меня не сбил…

– Из какого сада? – насторожился Брюховецкий.

– Из соседнего с Вашим…

– Ах, из соседнего… Нет, нет… не меня… Я по ночам крепко сплю, не выхожу ни в какой сад… тем более так далеко… – ответом на эти слова тоже был смех.

– К слову об осмотрительности, – напомнил Анреп. – Нам бы подумать, как с делом, что майор Шудяков затеял, разобраться… без потерь для полка… Думаю, все офицеры – причастные и непричастные к рождению порочащих Егора Алексеевича слухов – должны постараться развеять их. Настоятельно прошу!

Солдаты из обслуги полковника подняли парусиновую завесу, отделяющую штабную палатку от его личной, и глазам офицеров открылся красиво сервированный стол. За ужином разговор от шуток переходил к обсуждению серьёзных вопросов, от серьёзного снова переключались на соблазнительных дам. Мысль, что мстить панам нужно достойным офицеров способом, увлекая в свои объятия их жён и дочерей, понравилась всем. Опасность быть продырявленным на дуэли кем-то из ревнивых мужей подзадоривала, добавляла остроты. Сделали вывод: мы, мол, дырявим их дам уже теперь, а дуэли – они в призрачной отдалённой перспективе. Дай Бог, их удастся избежать, паны ведь могут просто-напросто испугаться…