Текст книги "Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы"

Елена Григорьева
Скажи мне, кто твой друг
и другие рассказы

Скажи мне, кто твой друг…

После уроков ко мне подбежал Вовка:

– Скажи мне, кто твой друг?

– Зачем?

– Ну скажи!

– Ты.

– Ха! Значит, ты – это я!

– Почему это? – не понял я.

– А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты – это я!

«Так, значит… Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:

– А ты скажи, кто твой друг?

Вовка опешил, а потом выпалил: – Ты!

– Значит, ты – это я! – победно заключил я.

После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я – это я, а не Вовка! Во-первых, он старше меня на целых два класса, во-вторых, у него уши оттопыренные, в-третьих – он картавый, а в-четвертых… И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью и эти уши его… все такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю… Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы все время вместе, я стал похож на него?»

Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза – мои, его волосы – мои, его шрам – мой… Между нами открылся какой-то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идет волна от Вовки, а потом от меня – к нему. «Интересно, а он чувствует это?» И тут кто-то крикнул: – Вовка, пошли!

Он привычно боднул меня головой в живот и сказал:

– Да ладно, не бери в голову!

А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетек? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, – рассудил я, – с кем бы я тогда дружил? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я!» И я подумал: «А может, этот „великий“ совсем не то хотел сказать?»

И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля-рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком:

– Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты?

– А то и значит, – почему-то сердито ответил дядя Коля, – что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!

– А я и не вожусь

– Ну и молодец!

Дядя Коля закурил.

– Друг – он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой-то смирный?

– Смирный, – соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!

– И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, – тянул свое дядя Коля. – Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять, определят – кто достоин, кто – нет. Твой-то как: хвостом не виляет?

– Не виляет, – ответил я и не соврал, потому что Вовка никогда ни перед кем не заискивал. Он всегда был сам по себе, независимый.

– Это хорошо, – продолжал дядя Коля. – И чтобы не помыкал: принеси то, се… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой-то не помыкает?

– Не помыкает, – сказал я, – даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовет и картошку жарит!

– Жарит он! – опять сердито сказал дядя Коля. – Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня»! Может, выгоду ищет: ты – мне, я – тебе… А друг – он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани – не пойдет.

Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда-то налетел ветер и стал гнать волну.

– Кончилась моя рыбалка! – сказал дядя Коля. – Ишь, как речку-то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно – где одна? Где другая? И не разберешь. В одну слились. А почему?

Я не знал

– Потому что обе к берегу шли! Вы-то как с другом: к одному берегу идете или в разных направлениях?

– К одному! – уверенно сказал я.

И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой – одна волна…

Сколько жизней живет человек

Вовка сказал, что каждый человек – это космос, и проживает не одну, а несколько жизней. Он говорил, что мы вышли из воды, а потом приспосабливались. Были растениями, птицами… Я вообще-то Вовке верю, он зря болтать не станет, но вот понять этого не могу. Мне-то казалось, что я – это я и никем другим не был и не буду. Однако Вовкины слова не давали мне покоя.

Я пошел на речку, лег на траву и закрыл глаза. Мне так лучше думается. Как будто земля подсказывает.

Не мог же я быть бабочкой? – думал я. – Такой маленькой, однодневкой. Что это за жизнь? С цветка на цветок, а к вечеру умирает. С другой стороны, я ведь за ней наблюдаю, все про нее знаю. Как она появляется из куколки, а до того гусеницей была. Значит, я как бы проживаю ее жизнь. Выходит, что во мне, в моей голове, живет бабочка! А наш Филя? Разве он не живет во мне? Я его помню маленьким щеночком, когда он едва ходил, а лаял так смешно, как котенок. А потом он стал убегать, а однажды потерялся… Выходит, и он во мне живет? Ведь я все про его жизнь знаю! С самого начала! И как он болел, и мама ему уколы делала.

А мама с папой? Разве они не живут во мне? Я даже знаю, как мама родилась, мне бабушка рассказывала: прямо в телеге! До роддома не доехали! А папа за вишнями к соседям лазил, а учился на одни пятерки, не то, что я. И я почувствовал, что и папа и мама – это как бы я: раз я все про них знаю, значит, живу не только своей жизнью, но и их тоже!

Я так обрадовался, когда это понял, что даже вспотел! Это же надо всем рассказать! Этого же никто не знает!

Я открыл глаза и увидел небо. Закрыл – а оно все равно со мной… Выходит, и небо, и солнце, и вот эта ласточка на проводах – это все во мне, в моей жизни! И папа, и мама, и бабушка, и Вовка – вон сколько во мне жизней!..

И я побежал домой и, пока бежал, вспоминал всех людей, которых знаю. И все истории, которые мне рассказывали. И про Гагарина, и про солдата, и еще раньше, хижину дяди Тома, и Филипка, и индейца в лодке, и Тутанхамона, и старичка на иконке, который на камне стоял…

Я даже остановился передохнуть, потому что почувствовал, что уже не вмещаю всех этих людей – черных и белых, старых и молодых… В груди у меня гулко билось сердце, одно на всех, и мне показалось, что его слышно далеко-далеко! Даже в космосе…

Почему я родился

С дядей Колей мне хорошо, спокойно. Во-первых, он всегда свободен. Во-вторых, любит поговорить, а в-третьих – никогда не ругает. Я только удивляюсь: почему у него детей нет? Я даже спросил его об этом, мол, почему вы с тетей Галей одни, а он сказал:

– Не нашел понимания с супругой. Да ты и сам знаешь…

Мы помолчали. Тихо было, ни ветерка… Поплавок стоял неподвижно как вкопанный. Изредка только трясогузка пролетывала над водой – хвостик мочила.

– Дети так просто не родятся, – начал рассуждать дядя Коля. – У супругов понимание должно быть. А где один другого понимает, там единение. А где единение, там и дети…

– А как же я тогда родился? – спрашиваю. – У папы с мамой никакого понимания нет!

– Ну, это одному Богу известно! – вздохнул дядя Коля.

Вот всегда так, все на Бога сваливают! И бабушка тоже говорит: «Это одному Богу ведомо, Он все видит!»

Я уже знаю, что Бог не сидит на облаке. Мне дядя Коля объяснил, что Бог – невидимый, но вездесущий, во все проникает. Но если Он такой… если все знает, почему молчит? Почему не отвечает? Папа говорит, что Бог – это не древний оракул, который выдает ответы на все вопросы. Папа считает, что Бог – это такая большая идея, из которой все произошло. А бабушка обижается: «Какая же это идея, когда я об Нем плачу? Когда Его на кресте распяли?»

Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»

Я не спорю, я только чувствую, что правда где-то посерединке, и что Бог как-то участвует в моей жизни. Но как?

Вечером я спросил у Вовки:

– Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя – и вдруг родился?

Он засмеялся.

– Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.

– А потом что? Почему твой папка от вас ушел?

Вовка опять засмеялся:

– А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. – И добавил: – Туда, где повеселее.

В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?

Когда я прибежал, папа делал маме массаж.

– И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… – ворчал он.

– Ну как же, – оправдывалась мама, – ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…

– А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!

«Опять они ссорятся! – подумал я. – Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую-то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»

Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался – и ничего, вырос».

«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»

Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я – не их, что меня из детдома взяли.

После школы я снова пошел на речку.

– Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?

– Ты что! Вот придумал! – Дядя Коля даже рассердился. – Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, – одно лицо!

Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка – папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа – газеты читает, мама – по телефону. Я вроде как лишний.

– Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? – рассуждал дядя Коля. – Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?

Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом – обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»

– А с другой стороны, – продолжал дядя Коля, – будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!

– Кем, кем предусмотрено?

– Да Им же, Им! – и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. – К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня – никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.

«И правда, – подумал я, – если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»

И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…

Почему рисуют маслом?

Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце.

– Слушай, – спросил я Вовку, – а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?

– «Рисует!» – передразнил меня Вовка. – Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.

– Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, – не унимался я. – Значит, рисует.

– А я тебе говорю: пишут! – разозлился Вовка. – Нам на экскурсии говорили, что картины – пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.

Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».

«Хотя, – рассуждал я дальше, – сливочное – оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным – оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»

А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»

Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…

Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня – блюдце с икрой, в правой – кисточка. А вокруг – старые мастера: «Смотрите-ка, – говорят, – он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»

И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»

… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно – художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»

Белая лошадь и черный монах

Сплаваем? – спросил Вовка.

– Не-а…

– А че?

– Холодно, боюсь, ногу сведет.

– Чего вдруг?

– А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!

– Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.

– А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.

– Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?

– Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.

– Это на какой?

– Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась – а деревни нашей нет.

– Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!

Мы помолчали.

– А я знаешь, чего боюсь? – спросил Вовка. – Белой лошади.

– Какой?

– Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно – а там все белое, а в белом – она, лошадь. Туда прошла, обратно – медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!

– А я монаха боюсь. Черного…

– Откуда здесь монах?

– Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу – вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.

– Да где ему тут взяться? – Вовка говорит. – Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?

– Да нет, ну весь в черном, и лицо такое – страшное…

– Да, надо тебя от страхов лечить, – сказал Вовка, помолчав.

– А сам-то? С белой лошадью?

– Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.

И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.

– Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!

– Так ты не бегай! Стой себе, как все!

– Скучно! И потом, что я – трус, что ли?

– А я в городе в лифте боюсь… – сказал я.

– Застрять, что ли? – засмеялся Вовка.

– Нет. Я боюсь… улететь.

– Куда?

– Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?

– Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.

– А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.

– Ну ты даешь! Ноль – это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!

– Чего?

– Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!

– И что?

– Дураки… Все как засмеются!

– Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…

Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела – столько всего накатило!

– Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…

– Кошка, что ли?

– Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!

– Наоборот, хорошо: живое существо!

– Не-а, кошки они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…

– Что вообще?

– Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.

– Сказки все это, не слушай. Кошки – такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…

– Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…

– Слушай, а ты умереть боишься?

– Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!

– Так то у Бога, а ты где?

– Не знаю…

Как попасть в будущее

Дядя Коля любит поговорить. Вообще порассуждать. Он, например, считает, что жизнь человека на Земле – это только стартовая площадка, ну вроде первого класса. А за ней будет другая, на другой земле. Потом третья, четвертая и так – до бесконечности!

У меня даже дух захватило, когда я это узнал! Я вообще-то догадывался, что я всегда буду, что не могу я вот просто так взять и исчезнуть. Я только не знал, где эта жизнь будет. «В иных сферах!» – сказал дядя Коля загадочно. И я сразу вспомнил бабушкину присказку: «У Господа Бога обителей много». Мол, не волнуйтесь, всем места хватит.

А вот попасть в это будущее – непросто, говорит дядя Коля. Надо вроде как экзамен пройти, сдать зачет за прожитую жизнь.

– А если не сдашь? – спрашиваю я.

– А таких в будущее не берут. Там ведь у дверей Петр стоит, ключарь. Он строгий! Просто так не пропустит, переэкзаменовку устроит.

– А что спрашивают?

– Ну, во-первых, многих ли ты обрадовал или, к примеру, больше огорчил? А во-вторых: готов ли в первом встречном брата увидеть, так чтобы обнять его, по душам поговорить?

Вечером я спросил у папы, может ли он с первым встречным заговорить.

– Нет, – буркнул папа, не отрываясь от газеты.

– А почему?

– Потому что! О чем мне с ним говорить?

– Да хоть о чем! О рыбалке, о футболе…

– Для этого мне не нужен первый встречный… – отмахнулся папа.

– Значит, ты не попадешь в будущее! – вздохнул я. – Дядя Коля сказал, что туда непросто попасть…

Папа засмеялся: – Ну, значит, останемся в настоящем.

Потом он сложил газету и спросил: – А твой дядя Коля – он что, специалист по будущему?

– Да нет… Просто он знакомый Петра…

– Какого Петра?

– Который ключарь, у дверей будущего стоит.

– Насколько я помню, – сказал папа, – Петр – это апостол, ученик Христа. И стоит он с ключами у дверей рая. Так ты говоришь, дядя Коля с ним знаком?

Тут я немного растерялся, потому что выходила какая-то ерунда.

– Может, я не так понял… Просто он спросил: «Ты ведь знаешь, что ключарь Петр стоит у дверей будущего и всем вопросы задает?» Вот я и решил, что это дяди Колин знакомый…

– Ну, теперь картина прояснилась, – сказал папа с облегчением. – Видимо, речь идет о будущей жизни. Так, ну и какие же вопросы задает этот… Петр?

– Он спрашивает: многих ли обрадовал? Готов ли первого встречного обнять? У кого все в порядке, он пропускает в будущее, а у кого нет – становятся слева, в длинную очередь.

Папа оживился:

– Ого! И там очереди? За чем же, позвольте узнать?

– Не знаю… для осмысления, может.

… Я уже засыпал, когда вернулась мама из города.

– … И зачем-то я должен в каждом встречном брата увидеть да еще и по душам с ним поговорить! – шептал папа. А мама ему: – Ну, так и что? С любым можно общий язык найти!

– Не понимаю! – папа возмущенно. – А если это бандит? Алкаш?

– Тем более, если с ним заговорить по-человечески, он успокоится, вся его агрессия уйдет.

– Ты живешь в мире иллюзий! – обреченно сказал папа.

Я слушал их и не знал, кто прав. Но почему-то очень жалел папу.

А дядя Коля, тот совсем не удивился: – Я так и думал, – говорит, – что женщина скорее в будущее попадет, она от природы более общительная… Хотя тут есть и отрицательный момент…

После этого он надолго замолчал, точно обдумывал что-то очень важное.

– Видать, змей потому к ней и обратился, что она доверчивая, Адам бы его не послушал… Правильно твой папа говорит: чего с незнакомыми разговаривать? А женщина… она другая, ей все знать надо: где, чего, почем…

– Это вы про кого?

– Это я про Еву, праматерь нашу. Она ведь в разговор с нечистым вступила, она яблоком соблазнилась!..

… На небе уже давно зажглись звезды, а дядя Коля все рассказывал мне про Адама и Еву, про их прекрасную жизнь в раю и тяжелую – на земле.

– А они-то в будущее попадут? – спросил я.

– Вот это большой вопрос! Им, пожалуй, труднее всех будет! Особенно Еве…

… Ночью мне приснился сон: бабушка подводит меня к иконе. Икона старая, закопченная, а в центре ее – сияние. Там человек, весь в светлом, помогает подняться седобородому старцу и пожилой женщине. Я понимаю, что человек этот – Спаситель, а старые люди – Адам и Ева. «Значит, все хорошо, – думаю я во сне, – значит, все попадут в будущее, а первыми будут старики…»