Текст книги "Когда отверзаются небеса. Рассказы"

Бука

Мягко поскрипывают выездные сани, периной стелется накатанная зимняя дорога. Кутается Ивашка в новый белёный полушубок, что батька привёз накануне Рождества, подстёгивает лошадёнку, торопится. Вот явится этаким купчиком, по улице промчится – не чета деревенским. А и правда − статен, румян. Не зря вдовая купчиха Пустошеева выделила, не зря.

Сказать по совести, Ивашка Аграфену Петровну избегает, робеет − шутка ли, лавки у купчихи по всему городу, богатые лавки. А дом! Какой дом у Аграфены Петровны! Что мебель, что посуда. Да такой деликатности в их деревне и не видели.

Одно плохо: старовата она для молодца. Старовата да страшна, худа, как эта вот оглобля, а ведь целыми днями только и делает, что чаи распивает с приживалками, − чудеса!

Надо бы храбрее − не дело, что купчиха сама к нему жмётся, а Ивашка только мямлит невнятно: «Робею-с, никаких дел с барышнями не имел-с, обхожденья не знаю-с». Пустошеева лишь смеётся да глаз своих рыбьих с парня не сводит. Эх, если бы вместо Пустошеевой да Дунюшку в те покои, на перины лебяжьи. Вспомнил Ивашка про Дуню, в жар бросило. Батька, как приезжал, буркнул, будто срезал: «Просватали, слава богу. А ты, пёсий сын, даже думать забудь. Тебе такое счастье в руки плывёт, а через тебя и к нам. Могли ли мечтать?»

Когда год назад Ивашку Плетнёва отец привёз в город к дальнему родственнику, служащему приказчиком у купца Еремеева, сговаривались лишь о скудном жалованье для подспорья многочисленной семьи Плетнёвых. А оно вот как повернулось. Еремеев быстро смекнул, как повыгодней парнишку пристроить можно, а через него и лавочками Пустошеевой управлять по своему усмотрению. Стал он Ивашку в дом Аграфены Петровны с порученьями посылать и не прогадал. Истосковалась вдовушка в доме богатом, но пустом. Да и то, какие у бездетной вдовы развлечения? В Храм съездить да со странницами разговоры за чаем вести? А тут − добрый молодец, кровь с молоком.

На костюм Еремеев не поскупился, пошил сюртук из дорогого сукна с шёлковыми лацканами, штучный бархатный жилет, тесьмой обшитый, плисовые шаровары – чем не жених? Смекнул парень, что богатство само в руки плывёт, только разведи пошире, и ты уже не Ивашка, а Иван Сергеевич Плетнёв, владелец лавок, человек состоятельный. А наука купеческая, чай, не труднее сенокоса, знай, барыши подсчитывай и в чулок складывай.

Когда месяц назад Еремеев позвал к себе Ивашку и стал расписывать сытую жизнь, что ждала молодого купчика, парень только головой кивал: пусть думает, что дурачок деревенский, рад стараться волю барскую исполнять. Эх, ему бы только до венца дотянуть, а там и без советчиков обойдётся с такими-то капиталами. Приживалок сразу вон − ишь, повадились, одним чаем с вареньем в расход вводят. А разговоры! На днях сам слышал, как пугали Аграфену Петровну святочницами. Даже деревенские девушки не верят, что в святки по улицам бродят эти самые чудовищные святочницы, завидят девку или бабу молодую, начинают её рвать длинными ногтями, пока совсем в клочья не разорвут. Откупиться, мол, только бусами можно, рассыпь перед ними, они и бросятся подбирать. Вон этих наушниц, всю деликатность в доме изводят.

Едет Ивашка, торопится до темна в отчий дом успеть. Кутается в полушубок, подстёгивает лошадёнку, но короток день зимний, вот уже и сумерки, а впереди пролесок, кружевом веток будто вуалью невестиной манит. Под сводами совсем стемнело, парнишка даже поёжился, озирается, чудится, что за кустами беда поджидает. Лошадёнка вдруг фыркнула и стала. Ивашка вожжи натянул − ни с места. Ожёг кнутом – на дыбы взвилась, но и шагу вперёд не сделала, хоть плачь. Страх липким потом под рубаху пробирается, затылок леденит, будто и нет на голове лисьего треуха. Застыл Ивашка, прислушивается, чудится, будто со всех сторон хруст ближе, ближе, зло подбирается…

Очнулся − сидит кто-то рядом. Повернул голову и вскрикнул. Заросшее, лохматое, борода в сосульках, тулупчик в прорехах, а глаза… Глаза ярче сухого полена в жаркой печке, того и гляди подожжёт. «Бука», − догадался парень.

А чудовище между тем тянет крючковатые жилистые синие руки, норовит прямо в рот попасть.

− А скажи-ка, добрый молодец, неужто богатство слаще объятий Дунюшкиных?

Закружилось, заметелило перед глазами, померк свет белый.

«Ишь ты, повезло, что лошадёнка вывезла, совсем замёрз бы», − суетились домашние, отогревая путника. Радоваться бы, что жив остался, да только нет радости в Ивашкином сердце, заледенело, застыло от тоски. Повсюду Бука мерещится, тянет кривой страшный палец и шепчет: «Слаще ли?..»

Как представит Аграфену Петровну, так и вовсе хоть петлю ладить, руки, что обнимали костлявые вдовьи плечи, – под топор.

А хандра между тем всё сильнее грудь сжимает, не дохнуть. Вторую неделю не встаёт Ивашка, с тех самых пор, как привезла лошадёнка сани к родимым воротам. Обессилел, глаз не открывает, боится − куда ни глянет, повсюду палец чудовища и голос скрипучий в ушах.

Старая Лукерья, что слывёт на всю округу знатной знахаркой, третью ночь над ним читает, бормочет что-то над головой, смачивает пересохшие губы.

− Беда, − шепчет в сенцах почерневшим от горя родителям. − Бука душой завладел. Эх, кабы знать, что за вопрос ему задал-то, может, тогда и помочь можно.

− Допытаюсь, − решительно шагнул к больному отец.

Ивашка словно музыку какую услыхал, будто не в жаркой избе, а на лугу в хороводе, впереди Дунюшка, пшеничная коса атласной лентой перехвачена. Журчит смех девичий ручейком весенним.

− Дунюшка, − шепчут пересохшие губы. − Не слаще, Дунюшка, не слаще…

Бука – мифическое святочное существо, которое задаёт каверзный вопрос путнику. Если путник найдёт правильный ответ, Бука исчезает, если нет, то чудовище преследует всю жизнь. Бука – воплощение страха.

Хозяин кладбища

Никудышный Фимка парень, никудышный, Марфушка Емелина врать не будет. С тех пор как схоронили родителей, всё зудит и зудит Марфушка: к мужицкому делу совсем несподручный, всё бы ему по лесам и оврагам шастать да с удочкой на берегу прохлаждаться, а Ванька Емелин, братец его, один лямку тянет. Мол, сами тут управимся, невелика подмога, а Фимку надо в батраки определять, только рот лишний в избе – работы не видно, а ест за семерых. Ванька жену увещевает − не может он единственного братца из дома гнать, зарок матушке перед её кончиной давал и прикрикнет в сердцах, а баба своё гнёт. Совсем житья не стало от молодой хозяйки.

По весне собрал Ефимка скарб нехитрый в узелок, помолился на дорожку да отправился к помещику работы просить. И не прогадал. Барин молодой больно охоч до забав мужских был, одних собак для охоты целая псарня. А Фимка сызмальства к собакам особый подход имел, только свистнет − самая лютая к нему ластится. А уж науке собачьей лучше него никто обучить не мог. Обрадовался барин такому работнику, положил ему жалованье, харчи из людской. Прижился парень. И то − характером незлобивый, услужливый, до девок не охоч.

До самой Казанской в родной деревне не показывался, а перед Дмитриевской субботой[3]3
  Дмитриевская суббота − последний день поминовения усопших в течение года. Совершается перед днём памяти великомученика Димитрия Солунского, приходящимся на 26 октября (8 ноября). В пятницу хозяйки накрывали стол для умерших родственников, а утром отправлялись на кладбище, где служили панихиду и «угощали» покойников. В домах поминки продолжались до ночи. Хозяйки щедро накрывали столы − считалось, что на столе не может быть меньше двенадцати блюд.


[Закрыть] тоска на Фимку напала, захотелось в последнюю родительскую помянуть честь по чести. Отпросился он у барина на несколько дней, завязал жалованье в узелок, а тут как раз в пятницу и оказия подвернулась – Кривой Михайло от барской усадьбы в родную деревню торопился.

Всю дорогу, слушая скрип колёс по первому снегу, думал Фимка о том, как встретит его родной брат со своей Марфушкой. Михайло всё рассказывал и рассказывал о свадьбах деревенских, похоронах, об урожае, о том, как управились с молотьбой, а Фимка слушал и не слышал – разглядывал следы на припорошённой земле, и чудилось ему, что доедет сейчас, а у ворот его батька встречает, в избе пахнет матушкиными пирогами, и Ванька молодой, неженатый ружьишко для охоты снаряжает. И так сжалось в груди от таких видений, так перехватило дыхание, что парень не выдержал, спрыгнул с телеги, поклонился Михайле и отправился пешком. Идти-то совсем немного оставалось − вот и кладбище деревенское, крестами заросшее. Ноги сами к нему повернули.

Пустынно на узких тропках, мрачно. Это завтра наполнится кладбище деревенскими посетителями с подношениями. Как панихиду отслужат, помянут кто чем может да по домам за столы отправятся − не Радоница, не засидишься. В этом году на Дмитриевскую и снежок лег, значит и Светлая неделя со снегом будет – примета верная.

Могилки родительские в самом дальнем конце темнели крестами, калиточкой на ветру хлопали, будто встречали сына. Подправил Фимка батькин крест, травку летнюю собрал, стряхнул снежок с лавочки, что сам смастерил, присел.

Рано ушли батька с мамкой, рано. Прошлым летом занедужил отец в самый сенокос, но держался, выходил с косой. А как закончили, так и слёг, в Успение схоронили. Матушка потемнела, пожухла осенним листом, тайком слёзы утирала да на Фимку поглядывала, жалела очень. Марфушка после смерти батьки хозяйство к рукам прибирать стала, не скрывая норова − где на матку прикрикнет, где Фимку обругает.

В первую неделю Великого поста слегла и матушка. Не стонала, не плакала, лишь с грустью смотрела на сыновей. Как-то подозвала к себе Ефима и зашептала быстро-быстро, оглядываясь на дверь, закрывшуюся за снохой: «Уйду я к батьке скоро, Фимушка, нет мне без него жизни, будто свои силы в его могилке зарыла. Не печалься, нам вместе хорошо будет. Вот только за вас, сынков наших, грудь ноет. Ванюшке уж больно строптивая жена досталась. Строптивая да бездетная. Третий год как обвенчались, а всё пустая, видно, не даёт Господь за грехи-то. И тебя обвенчать не успели, молод ты, сынка. Уж коль мы с батькой судьбу твою не справили, так ты сам не плошай. Есть ли девица по сердцу? Что головой качаешь? Не нашёл ещё? Эх, дитятко. От советов людских не беги, слушай старших, они помогут, на Ваньку надежда плохая − он бабьим умом думает. Живи по божьему закону, по совести, душу свою слушай, она правильный путь подскажет».

На Фоминой неделе отошла и матушка.

Тихо, гулко на кладбище, скрипят замёрзшие деревья − оплакивают обитателей.

Не замечал холода Фимка, не замечал густеющих сумерек, всё рассказывал и рассказывал о том, как работает у барина, о питомцах, что готовит к охоте, о Марусе, помощнице кухарки, что взята в усадьбу по сиротской доле, её голосе робком да очах ясных, что прячет при встрече.

Спора осенняя ночь, вот уже не сумерки, чёрный полог накрыл землю. А парень всё говорил и говорил, не замечая, как с соседней могилы поднялась тёмная тень, подошла к Фимке, опустилась рядом. Только сейчас парень заметил, что не один.

«Хозяин кладбища», − мелькнула догадка.

− Угадал сынок, − утробный голос, казалось, исходил вовсе не от этой фигуры, закутанной в какие-то лохмотья. − Вечер сегодня такой − мы к своим собираемся, а ты, я вижу, не торопишься в тепло.

Парень оглянулся − со всех концов к Хозяину стекались шаткие фигуры. Они переговаривались странными бесцветными голосами.

− Собрались? – Хозяин поднялся во весь свой немалый рост.

− Собрались Кощеюшко. Позволь идти.

− Идите, заждались вас уже.

− А как же ты? Неужели в такой день здесь останешься?

− Не могу, гость у нас, охранять надо, принять честь честью, − Хозяин хлопнул в ладоши и перед глазами Ефима возникли фигуры родителей. Бросился к ним парень, хотел обнять, да только руки сквозь них прошли.

− Не пугайся, родной, телесное тлен, мы другим живы, − матушка встала перед сыном.

− Матушка, батюшка, как я соскучился!

− Знаем, Фимушка, всё о тебе знаем, − услышал он голос отца. − Не только нынешнее, но и грядущее. Не успели мы при жизни благословить, так вот слушай наш зарок. Вымолили мы тебе суженую. Как вернёшься, проси у барина, чтобы сосватал за тебя Марусю, − то судьба твоя, сын. А как детки у вас пойдут, так счастье и старшему братцу будет.

− Батя, матушка…

− Ну, полно, полно, без того много увидел-то, − Хозяин опять хлопнул в ладоши, и внезапно все исчезли, лишь метель пела заунывную песню, да чёрная ворона сидела на кресте.

Хозяин кладбища, Кощей Костяной − мифическое существо, олицетворяющее общий дух покойников. Иногда Хозяином считали самого первого покойника, захороненного на этом кладбище.

Любовник-волк

Второй год пошёл, как сгинул Захарка, второй год, а Матрёнка каждый вечер за околицу бегает. Сядет на поваленное дерево, смотрит немигающим взглядом в темнеющую даль да сухими губами молитву творит. Первое время таилась от старшей снохи Нюшки − уж больно строга, а к исходу второго месяца и таиться перестала. Что ей крики Нюшкины, что укоры её Митяя. Пусть себе. Только эти недолгие минуты и питали надеждой сердце Матрёны: не пропал суженый, ходит где-то по свету, смотрит на пушистые звёзды, может, и её, горемычную, вспоминает. Молится бабонька, а потом вдруг застынет, поднимет голову да начинает просить: «Ветрушко-батюшко, донеси до милого дух мой, пусть согреет его в ночи холодной, нашепчи ему, что жду».

Нюшка над сношенницей посмеивается: «Нашла о ком тужить. Иль счастливой в замужестве была? Все знают, что привязать мужика не сумела, по бабам будто холостой бегал. А и пропал как − от Лушки-солдатки возвращался. Только вот ртов наплодил, вся подмога».

Матрёнка уж не плачет, а лишь глазами сверкает: «Не смей Захара моего хоронить. Не тебе судить, какой он муж, за Митяем приглядывай». Скажет и вон из избы, остудиться, пока Нюшка заходится в крике.

Как пропал Захарка, так и позабыла Матрёна все обиды былые, будто не было и сватовства, когда жених всё в усы посмеивался, и ночи брачной не с ласками, а болью и обидой − как пошёл новобрачный во двор, так и пропал до утра. Донесли подруженьки, что до петухов в кустах с Васильевой Анюткой миловался. Много слёз пролила она от этой Анютки, пока девку в уезд за купца не сосватали. Да что теперь вспоминать, давно это было. А и вины Захарки не много. После смерти отца всю власть в доме Нюшка прибрала − матушка хворала сильно, а через полгода и она за мужем отправилась. А Нюшка сношенницу для себя искала работящую да кроткую. Своевольная Анютка не нужна ей, да и не отдали бы Васильевы девку в бедный дом.

Густеют сумерки, вот уже и дорога тонет в черноте − не разобрать, а Захаркина жена всё шепчет и шепчет свою молитву, и вторит ей одинокий вой вдалеке.

* * *

Холодает, скоро уж заморозки. Ветер поднялся, под шерсть забирается. Брюхо голодное гонит и гонит поближе к жилью человека.

«Ишь, лай-то подняли, рвутся, будто и правда волк. А кто я, с обличием волчьим, а душой человеческой? Волки не принимают, да и страх перед ними остался. Первый раз, как на стаю наткнулся, еле ноги унёс. Запомнил вожака матёрого − взгляд тяжелый и холку взъерошенную. Бог помог, не иначе, бежал и молитву творил, а так бы загрызли чужака. Второй год по лесам да всё один, забыл, когда сытым был. Летом проще − ягоды, грибы, коренья, иногда заяц какой замешкается, а зимой совсем худо. У людей воровать душа не позволит, и без того греха много, не расплатишься. Беда-у-у…»

* * *

Про Лушку-солдатку давно недоброе поговаривали, будто ворожбой промышляет. И что Захарка в ней нашёл? Ведь шептались бабы, знала она. Почему слово поперёк сказать боялась? Эх, Захарка, Захарка, вся и любовь твоя в двух мальцах, что теперь уже сладко посапывают на тёплой печке, − Нюшка уложила. Хоть и сурова сношенница, а в племянниках души не чает − своих-то нет. Эх, Захарушка, услышь, отзовись.

* * *

Ноги сами к околице родной принесли. Над домами дымок курится, топят в ночь. Чу, запах знакомый, никак Матрёна на бревне. Если поближе подкрасться…

* * *

Захарушка, чую, близко ты. Хоть бы на минуточку увидать, рассказать, что без тебя грудь будто запором заслонили, дохнуть не могу. А нет тебя, так и смерть в радость.

Крадётся кто? Собака? Нет − волчище сивый. Сел, будто пёс дворовый, руки лижет. Достану сухарик, где-то в кармане завалился. Ишь, грызёт, будто и правда собака ручная. Сгрыз, в глаза смотрит.

Батюшки! Захаркины глаза-то…

* * *

Матрёнушка, я это, я, прости меня окаянного. Руки тебе лизать мало. Сухарик дала, благодетельница. Тянется за ушами погладить. Не бойся, не обижу, я теперь никогда тебя не обижу, лучше лапы себе отгрызу. Что это, неужто узнала?.. Сухие губы у пасти моей…

* * *

− Верила я, Захарушка, верила, сердце подсказывало, что жив ты, − прижималась Матрёна к мужу, принявшему опять человечье обличье.

− Прости меня, родная! Лушка всё! В любовниках у неё был, а как бросить решил, так наговорила ведьма.

− Чу, молчи, милый! Кончилось то, теперь всё иначе будет. Злость свою да обиды вместе с волчьим обличьем оставь.

Вурдалак

Отбился грабор[4]4
  Специальность граборов − земляные работы: рытье канав, прудов, погребов, отсыпка плотин, перекопка лугов для закладки плодовых садов, выкапывание торфяной земли, штыкование садов и огородов, отделка парков − все работы с заступом и тачкой. А также всякие другие хозяйственные работы: корчёвка пней, деревьев, кустов, косьба, пахота, молотьба.


[Закрыть] Сенька от своей артели, загулял. Подрядил их барин лужки от лозняка почистить, заплатил хорошо, а как обратно возвращались, не выдержал Сенька, стал уговаривать артельщиков, чтобы к трактиру свернули.

− Ишь, разгулялся богатей, − посмеивался Игнат в пшеничные усы, подёргивая вожжи.

− Богатей не богатей, а душа развороту требует, − настаивал на своём Сенька. − Домой-то всегда успеем спину гнуть.

− Ты, Сенька, парень непутёвый, как погляжу. Заработал свою десяточку, так что же, в трактир её снести? – дородный Макар даже по шапке съездил.

Обиделся Сенька, спрыгнул с телеги, стал свою долю требовать. Выругался Макар, да отсчитал рублик, остальные обещал дома вернуть. Заскрипела телега по осенней грязи, а Сенька отправился к питейному заведению, что манило путников хвойной веткой под коньком.

Погулял Сенька, не только этот рубль оставил, но и схрон, зашитый в ворот рубахи, разворошил. Эх, погулял – рубаха рваная, глаз заплыл, да крестик нательный где-то оставил. И зачем он к Маруське, что за долг мужа-опойцы[5]5
  Опойца − умерший от излишнего употребления вина.


[Закрыть] батрачила, полез? А товарищи уже дома теперь, на тёплых печках бока греют. Бредёт Сенька, хлюпает сапогами по бездорожью, ругает себя во весь дух. Зябко, сыро, ветер до костей пробирает, а до ближайшей деревушки ещё вёрст десять. А между тем осенняя хмарь всё темнее и темнее, надо и о ночлеге подумать. Свернул паренёк к сосновой рощице, что чернела на косогоре. Нашёл поваленное дерево, наломал пушистых веток – хорошо, тепло, мягко.

Проснулся молодой грабор уже глубокой ночью − ветер в кронах шумит, сучья потрескивают, кажется, ходит кто вокруг. Затаился Сенька, прислушивается и вдруг чует, будто за ногу кто уцепил. Страх скоморошьей маской на лице залип − глаз не отворить. Дёргает ногой парень, а неведомый только крепче хватает, стреноживает. Выдохнул, сел рывком. Видит, туман белый столбом повис. Глаза к темноте привыкли − разглядел: не туман то вовсе, а старик весь в белом − рубаха, подштанники, даже лапти светлые, новые. Посмотрел он на Сеньку, как в прорубь окунул. Парень и дышать перестал.

«Пойдём», − поманил незнакомец.

Молодой грабор поднялся и побрёл следом. Спит не спит, а будто во сне, ног не чует. Мысли словно заступ по камню: «Исподнее… Лапти новые… Ведьмак».

Как дошли до деревни, не заметил. Остановились у крайней избы, ворота на ветру хлопают.

− Крепко затворено, − проскрипел колдун.

«Как крепко, если совсем не заперто?» − удивился Сенька, но промолчал.

Пошли по деревенской улице, останавливаясь у каждого дома. Наконец ведьмак остановился у крепко затворенного входа.

− Тут отворено, − коснулся ворот, они и распахнулись.

В избе натоплено жарко, за печкой постель хозяйская. Наклонился ведьмак над спящим, зашипел, отскочил с прытью, которую никак нельзя было ожидать от старика, подхватил Сеньку и прочь из дома.

− Защищённый, защищённый, − шипел колдун и бежал по улице. Грабор еле успевал и не заметил, как оказались внутри богатого дома. Незнакомец по-хозяйски прошёл в самую дальнюю комнату, наклонился над постелью и завизжал, как поросёнок под ножом. Через мгновение он уже волок бездыханное тело, вцепившись в горло жертве. Сенька даже дышать перестал, кровавый туман накрыл грабора, всё пропало.

Очнулся он от петушиных перепевок, колдун, бросив мёртвую жертву, скрылся.

От липкого запаха кружилась голова, парень вышел на улицу, добрёл до ближайших кустов и рухнул без сил.

− Убили, убили! − кричали на разные голоса.

У ворот, где они ночью побывали с ведьмаком, столпился народ. Подошёл Сенька, хотел рассказать о своих приключениях, а изо рта лишь мычание.

− Да тебя, милой, никак ведьмак пометил, идём со мной, − сухонькая сгорбленная старушка повела молодого грабора в ветхую избушку на самом краю деревни.

До самых сумерек старуха шептала молитвы, лила воду над Сенькиной головой, отпаивала терпким, горьким настоем. И когда Сенька наконец заговорил, упала перед божницей на колени, увлекая юношу за собой. После молитвы поднялись, и Сенька рассказал о ночных приключениях.

− Знаю, милый, знаю, что не ты злодейство учинил. Крест твой где?

− В трактире потерял.

− Эх, бедовый, коли крест на тебе был бы, не подошёл бы вурдалак и близко. А теперь меченый ты. От печати его избавишься, только если сам кол в грудь вобьёшь. Говорила я, что хоронить ведьмака по правилам надо, что будет ходить за душами христианскими после смерти, да не послушали.

− А почему колдун отпертые дворы обходил да в первом доме никого трогать не стал?

− Это они для людей без засова были, а от ведьмака самой главной печатью затворены – крестом. И в доме первом уцелели потому, что молитву на сон вершили и крестным знамением себя осеняли. А теперь пойдём, милой, пойдём, пока не стемнело − надо на кладбище успеть, нельзя ведьмаку позволить ещё одну ночь по деревне гулять.

За оградой кладбища толпа окружила разрытую могилу, но крышку гроба снимать не решались.

− Прыгай, милой, твоё это дело, − подтолкнула старуха Сеньку.

Перекрестился парень да спрыгнул. От липкого кровавого духа голова опять закружилась.

− Не медли, сбивай крышку, − кричали со всех сторон.

А крышка вдруг сама отлетела. Ночной незнакомец сел в гробу, поднял глаза и хрипло рассмеялся.

− Быстрее, быстрее, вбивай кол прямо в сердце! − несколько заготовленных осиновых кольев вместе с молотом были сброшены в могилу.

Сенька схватил первый попавшийся, нацелился на испачканную ночным пиршеством грудь и сделал первый удар. Ведьмак изворачивался, пытался схватить руки юноши, изрыгал страшные ругательства. Люди вокруг могилы пели тихую молитву. Наконец ведьмак испустил затхлый дух и почернел, будто пролежал в земле не один день.

Сеньку вытащили на поверхность, закидали могилу камнями и разошлись.

− Не встанет теперь, вурдалак, − говорила старуха, собирая нехитрый ужин оставшемуся переночевать грабору. − Он и при жизни много зла наделал, а схоронить не успели, совсем беда пришла.

После бани и сытного ужина старуха с молитвой надела на Сеньку крестик.

− Не теряй, молодец да хмельного не пей. Вижу, парень ты работящий, хорошая судьба тебя ждёт.

Как вернулся Сенька в деревню, повинился перед товарищами да зарок дал обходить трактиры стороной.