Текст книги "Несчастный скиталец"

– Ничего, в столице найдутся мастера до этих дел. Феанира уж успела отведать их умения, угостится и еще раз.

– Тогда я совершенно спокойна, – с этим де Мюзет указала на среднюю из трех дорог. – Нам, друзья, ехать теперь прямо.

И поехали мы все прямо. По пути почувствовал я знакомую ломоту в костях и нарочитое кружение главы, сопряженное с залеганием ушей. Посему я спросил у колдуна, возседавшего на крыше:

– Нет ли на небе дожжевых облаков?

– Отнюдь нет, – отвещал он.

– Дожжь все-же будет, – рек я.

– С чего-бы? Я совершенно не вижу никаких признаков к тому, – продолжал возражать аль-Масуил. – А у меня имеется нарочитый опыт! Несколько лет кряду служил я в казенной палате погоды и исправно прорицал, быть дожжю или нет.

Услышав сие, Миловзор помрачнел и тотчас велел кучеру искать укрытия. Разумная мера! Набрели мы скоро на превеликий анбар, стоявший в запустении. В анбаре мышей было преизрядно, из чего видно, что хранили прежде в оном зерно. Аль-Масуил над нами посмеивался, но только лишь мы укрылись, как налетела буря, сверкнула молнья и тяжкий гром сотряс окрестности. Ливень хлынул тут-же, да такой, что иные капли были величиной с лошадиную главу. Анбар создавал лишь видимость защиты, ибо крыша его во многих местах оказалась худа. Но все же куда приятнее было находиться под оной, нежели под открытым небом.

Маркиза де Мюзет нашла обстановку романтической и продолжила свою осаду в отношении меня. От скуки я сделал вид, что поддался – правда, едва-едва. Наружности маркиза самой щастливой – соразмерность всех частей тела, приятная полнота форм и особливо – волнительная родинка на подбородке. (Наверняка знаю, что родинка, а не мушка, ибо перед сном маркиза ее не отлепляла).

– А признайтесь, кавалер, испытали-ль вы волнение, узрев меня в лесу в натуральном моем виде? – выпытывала она.

Я отвещал:

– Безспорно, некоторое волнение испытал, зря ваших прелестей.

Про себя же думал, что волнение, скорее, было вызвано испугом и неожиданностью. Маркиза глянула на меня с некоей оторопью, словно бы что-то почуяла, но все свела к анекдоту из своей жизни. Некогда заказала она у знаменитого Бенутто свой портрет, при этом позировала нарочито нагою. Сей портрет повесила у себя в доме не без цели. Когда случается назойливый ухажер из числа неинтересных и добивается, по правилам любовной науки, только глянуть на предмет страсти без покрова, маркиза ведет оного в комнату, где портрет. Отказать совсем – значит, прослыть холодною и презреть некое правило этикета. Однакож приходится нещастливцу удовлетворяться зрелищем картины.

Сей анекдот даже расположил меня к маркизе, ибо указал на живой ум ея. То есть, ежели-б я вдруг решился на одно-два свидания, скушно-б мне не было. А сие в наше время – диковина.

Ближе к вечеру дожжь утих, и мы продолжили наше странствие. В дороге не мог не любоваться изрядными видами, каковые сменяли друг друга за окошком нашего экипажа. Бывают пейзажи унылыя, как-бы напоенныя тоской – взгляду не на чем остановиться. А иныя ландшафты – напротив, радуют око своей светлотой, гармонической соразмерностию почти музыкальной, а тако-же изобильной негой и прихотливостью. Так в точности и было в сих местах. Даже мне, совершенно городскому жителю, на душе зделалось покойно. До того я размяк, что позволил маркизе положить ручку (прехорошенькую) мне на колени и шевелить пальцами.

Точной дороги маркиза не знала, да и мы были в затруднении определить, долго-ли еще ехать. Но мы не унывали.

Узрев, что я делаю в дороге записки, г-же де Мюзет явила к ним приличный интерес. Когда же я попенял ей на недоразумения, связанные со здешнею почтой, поведала она о том, како тут переписываются. Вообрази – многия из помещиков держат у себя почтовых бабочек, зело крупных. Оные обучены отыскивать адресата и передавать ему записки. Для срочных депеш используют особливых стрекоз, весьма проворных. Однако-ж, по моему разумению, есть тут три каверзы. Первая – зимой все насекомыя спят и служить письмоношами отнюдь не могут. Вторая кроется в слабосильности почталионов. Лишь коротенькия цыдульки допустимы для них. Дабы донести до тебя мое письмо, потребовалось бы шесть тыщ семьсот сорок две бабочки или же четыре тыщи двести три стрекозы (я подсчитал!).

А третья каверза заключена в бренности жизни как таковой. Ежели людей-почталионов часто грабят и убивают ради ценных посылок, то почтарь-мотылек попросту рискует быть съеден всяким воробьем. Гораздо удобнее иной способ, о котором тако-же маркиза поведала. Для своих сношений здешния тайныя любовники используют особливый вид червячка с рожками, что водится в садах и парках. Таковой червячок, будучи разсечен надвое, отнюдь не умирает, а даже напротив – из каждой его половинки вырастает довольно скоро по цельному червячку. Будучи разлучены на изрядное расстояние, как и влюбленные владельцы их, червячки, однако-ж, сохраняют промеж собой незримую связь. В нарочитое время один из любовников берет своего червячка и гораздо щекочет его перушком. Делать сие надобно очень искусно, что-бы червячок извивался особым образом и принимал вид какой-либо буквы. В то-же время, за много верст, единоплотный брат щекотаемаго тако-же принимается вертеться и, понуждаемый зудом, представляет собою в точности те самые буквы, что и первый. Из оных букв адресат складывает слова, а то и целыя фразы – как правило, всякий нежный вздор. Важно, что-бы оба корреспондента знали грамматику. Впрочем, у влюбленных доподлинно есть и нарочитая грамматика и особливый, сердечный синтаксис. Знаками-же разделительными можно манкировать. Влюбленному милее знаки СОЕДИНИТЕЛЬНЫЕ.

Во время ночлега маркиза уже совершенно явно высказалась мне о характере своих намерений. Дабы впредь избежать подобнаго, пришлось мне сочинить целую басню о своей безответной любви – де, она причина моей холодности. Маркиза внимала и вздыхала в приличные к тому моменты, но все же мне не поверила ничуть. Я по глазам ея понял.

– Знамо, сердцу приказать не можно, – рекла она, потупив очи. – Но кто ж говорит о любви? Я вас нимало сердцем не люблю, но все-же вы мне приятны необычайно. К тому-же теперь вы одиноки, как и я. Отчего-же нам сообща не утолить друг дружку? Почитайте это за приятельскую услугу, не более, и вкусите всех наслаждений, каковые я предоставить горазда.

Словом, маркиза явила изрядную настойчивость, а я утомился ей возражать и решил уступить, только что-бы не нанести обиды своим небрежением. Вознамерились мы с маркизою уединиться и ради тех причин отошли в сторону от лагеря (все к тому времени уже почивали). Луна освещала чащу древес, громкогласно распевали лягушки, объятые тем-же пылом, что и маркиза. Было светло, почти как днем – что в сих краях не штука ранним летом. Я выказал некоторое смущение этими обстоятельствами.

– Тем лутше, – рекла на то маркиза со смехом. – Вы моих прелестей узрите, а я – ваших.

С этим принялась она меня разоблачать, лобзая при сем страстно и крепко тиская мои боки. На ласки сии я отвещал, как умел, однако-ж не преуспел в срывании одежд с пылкой де Мюзет. Наконец каверзная шнуровка на груди ея начала поддаваться, но – ах!.. Едва в призрачном лунном свете показалась, подобная лилее, одна лишь грудь ветреной красавицы – захрустели невдалеке сучья под чьей-то ногою.

Наскоро мы прикрылись одеждою и прижались к стволу дерева, дабы нас не обнаружили. А тем временем мимо нас прошествовал, шаркая туфлями и бормоча, колдун аль-Масуил. Оный брел как сущая сомнамбула и держал пред собою огарок свещи. В последнем решительно не наблюдалось надобности, к тому-же оный и запален-то не был.

Дождавшись, когда колдун пройдет мимо нас, мы с маркизою намерились продолжить изящные экзерцисы наши. Я уже смирился со своей участью и даже немало забавного в ней отыскал. Одно лишь неприятно изумляло меня – лилейная грудь маркизы от прохладнаго ночного зефира вся покрылась пупырышками. Та-же плачевная судьба постигла и вторую грудь. Дивился я сему немало.

– Согрейте-же меня, кавалер! – призывала де Мюзет и престрастно дышала мне в ухо, отчего паричок мой сбился насторону. Вновь увы! Я уж было затлел ответной страстью краюшками души своей, как проклятый колдун побрел сквозь чащу обратно. В плюгавом сем старце отнюдь не наблюдалось ничего страшнаго, но сучья так громко трещали под его туфлями, что уж и моя кожа пошла пупырышками.

Как и прежде, прижались мы к дереву. Аль-Масуил нас не узрел, будучи озабочен вечной своей тревожной думой. Последняя не оставляет колдуна, даже когда оный отходит по надобности. Не раз я замечал, как он возвращается из сих походов с неописуемо-мудрым выражением физиогномии, словно бы сей-час решил филозофскую проблему.

Пожелал я ему провалиться на месте, однако-ж колдун добрался невредим до бивуака – слыхали мы, как залаяла Милушка при его приближении.

От смущения, вызванного неуместным появлением чародея, я потерял всякие признаки зарождающейся страсти. Маркиза не без огорчения сие обнаружила. С удвоенной горячностью покрыла она поцелуями почти каждую пядь моего тела. Было ясно, что она не отступится. Я же, зря таковое стремление, не мог не оправдать надежд – в моем положении сие и небезопасно. Но только жар поцелуев вернул меня к жизни, как вновь – хруст веток!

– Вот комиссия! – вскричал я шепотом.

На сей раз было у нас довольно времени, что-бы спрятаться за дерево. Из такового укрытия узрели мы, како Миловзор бравою походкой шествует в заросли. При сем оный еще и насвистывал под нос себе походную песенку. Ни в каком случае не оставляет его бодрое духа расположение.

– Не переменить-ли нам места? – рекла маркиза. Я с ней согласился. Подхватив руками различные части нашего туалета, мы на цыпочках отбежали чуть подалее. Здесь Миловзор не сумел бы разглядеть нас, если б и пожелал. Впрочем, звуки его шагов, равно как и свист, оказали на меня действие сугубо охлаждающее.

Маркиза всплеснула руками, но стараний своих не оставила. Я же поддаваться оным уже не спешил. Что-то шептало мне, что наличие моих родственников, настоящих и будущих, превратит во многолюдный парк самыя глухия дебри.

И точно – не успела де Мюзет пойти пупырышками со спины, как мимо уже спешила Эмилия, продираясь сквозь кустарник, оступаясь и вскрикивая. Проходя подле нас, сестрица моя услыхала наше присутствие. Я ждал, что в испуге она убежит, но не тут-то было! Эмилия лишь отпрыгнула на шаг, а после тревожным голосом вопросила:

– Кто здесь?

Мы затихли, но Эмилия продолжала выспрашивать. Тогда я высунул голову из купы ветвей и рек:

– Это я, ваш брат.

Всем своим видом выразив негодование, сестрица молвила:

– Тьфу! Невозможно отойти в лес, что-бы на вас не натолкнуться. – И с тем удалилась по своему делу. Мне странно было слышать сие.

Дождались мы, покуда Эмилия восвояси не ушла, и уж было совсем достигли цели, т. е. обоюднаго блаженства, но и тут туда и обратно проследовали: прежде кучер Данило, следом и Мартос, слуга мой.

– Должно быть, небеса посылают нам знак в остережение, – заметил я.

Маркиза на то возразила:

– Лишь упорство бывает вознаграждено.

Не спорю, сия поговорка справедлива. Но не в нашем с маркизою случае. Увы, увы и увы! Едва особливою ласкою (о которой аль-Масуил мечтал от Феаниры) маркиза вдохнула в меня желание, как упомянутый колдун, вновь с потухшим огарком, бормоча и завывая, поспешил под куст ракиты.

Маркиза, уже совершенно вся в пупырышках, лишь вздохнула, махнула рукою и помогла мне облачиться, что было любезно с ея стороны.

Вернулись мы в лагерь и остаток нощи проспали, как безгрешныя дети. Я теперь-же совершенно за себя спокоен – само провидение печется о моем целомудрии.

Поутру слуги наловили в ручье форелей, обнаружили в траве птичьих яиц и устроили нам скоропостижный фриштык. Сестрица все ворчала, де-я всех задерживаю, а я только-лишь ожидал, когда согреется вода для умывания. От холодной кожа у меня вся идет цыпками. Умываться же я почитаю за великое благо и стремление всякаго человека. Ежли человек что путнаго и изобрел, так это мыло и прибор умывальный. Сестрица моя вольна сколь угодно отрицать, однако-ж небольшая задержка из-за умывания явилась как-бы судьбоносною. Пока совершал я необходимый моцион и одевался по всем правилам ношения одежды, из рощицы прямо на нас выехала кавалькада, состоящая из предивных амазонок. Их наряд быв легкомысленен в плане декольте, однако-ж юбки по последней моде для верховой езды – с малыми фижмами, по плечам пущены газовые накидки в тон к волосам и масти лошади, что немаловажно. И у каждой, кроме вольно раскрытой груди и нагих рук, из-под юбки видно было по одной ножке в дамском стремени. И каждая таковая ножка столь была мала и изящна, что лишь кукольный мастер пошил бы на нее башмачки.

Амазонки взяли нас в круг. Были они и вооружены – цветочными гирляндами и венками. Уставив на нас свое грозное оружие, велели всадницы здаваться в плен без сопротивления.

– Отчего не здаться, – рек Миловзор. – Только прежде славно бы узнать, чья армия нас разбила?

При сих словах жених сестрицы быв отменно любезен, что Эмилии не слишком понравилось, ибо она его локотком пихнула. Атаманша амазонок, прикусив розовую губку, – смех разбирал ея, – отсалютовала гирляндою и представилась за всех:

– Мы суть гвардия сиятельного графа де Жабинкура, всех путников, кто нам пригож, забираем в плен и везем под конвоем в шато, с тем, дабы пленные путники могли бы вволю отдохнуть, попировать и развлечься. Впрочем, ежели вы спешите, то препятствий с нашей стороны отнюдь не будет.

Миловзор глянул на меня со значением. А я уж понял, что всю дипломатию мне надлежит взять на себя, ибо Эмилия – знатная мастерица толкаться и пихаться. С приличною улыбкою вышед я к амазонкам, взмахнул шляпою и поклонился, присовокупив, что здаемся мы на милость и что лично я с юности желал в таковой плен угодить. За сим назвал я себя и спутников ложными именами – к таковой предосторожности обязывало нас положение. Себя я окрестил Сластонегом, Эмилию – Добронравой, аль-Масуила переименовал в Пустозная, а Миловзор так и остался Миловзором, ибо сей его псевдоним никому, за исключением нас, неведом. Милушка такоже осталась при прежнем наименовании. Что касается маркизы де Мюзет, то амазонка признала оную и сама назвала по имени, изумившись.

– Неужли вы покидали шато? – вопросила она.

Маркиза смешалась, но я подал ей знак легким морганием.

– Ах, да, – запинаясь, рекла маркиза. – Я выехала с тем, дабы встретить своих друзей. К тому же захотелось мне проветриться. Я ведь уже несколько ден гощу у графа, не так-ли?

– Три дни, – кивнула прелестная амазонка. – Впрочем, время лишается здесь своей силы. Год проходит за час, когда проводишь его со вкусом. Чего-же мы ожидаем? В путь!

– Вы все сказали правильно, – молвил мне Миловзор, пока наш экипаж въезжал во владения графа де Жабинкура. – Я всегда быв хорошаго мнения о вашем уму. Инкогнито присоединимся мы к гостям сего славнаго шато и будем ждать, когда лже-маркиза, сиречь Феанира, смутится нашим присутствием. Возникнет вопрос, притом – неизбежный, какая из двух маркиз оригинальна, иначе сказать – кто из них шедевр, а кто – только копия. И когда мы затеем очную ставку, преступница будет обличена. После мы раскроем всем ея преступления и безпрепятственно предадим в руки закона.

– Вы забыли, что злодейка умеет проникать в самыя мысли! – заметил колдун, свешиваясь с крыши в окошко. – Она выставит нас глупцами. Нет, надобно по-иному действовать. Ничего, не зря я превосходил всех наук! Подобное лечится подобным, как рекли древние. Магия побеждается магиею.

Я не преминул возразить:

– Скажите еще, что ушибы телесныя лечатся хорошею взбучкой, и я на вас испробую сию методу!

Колдун в ужасе убрался из окошка и на крыше затих, а все, бывшие со мною, отметили мое остроумие (даже Эмилия).

Продолжение того же походнаго журнала Эмилии

Друг мой безценный, Уара!

Случай предоставился зреть причуды здешней моды, о чем тороплюсь записать, дабы не изгладилось из памяти за множеством иных впечатлений, отягчающих воображение мое, – как ты знаешь, пылкое, но малопоместительное. Нетрудно приметить, что в каждой местности мода, хоть и имеющая своим общим источником столицу, обладает особливой характерной ФИЗИОГНОМИЕЮ. Сие разсуждение можно отнести и на щет людей, так, например, обитающие в джунглях негусы совершенно черны, а в иных краях бывают совершенно желты, и это, сказывают, происходит от различий климата.

Закончить и отослать!!!

Извивы пути нашего, если сие позволительно так выразить, уткнулись в роскошные ворота шато, и все мои чувства тотчас были под натиском всевозможных впечатлений: обоняние – изысканных запахов парфюма, собак, растений и сафьяна; зрение – многоцветья красок и причуд объемов и форм, как пейзажа местнаго, так и людей, а такоже животных, в него помещенных; слух – сладостных или таинственных звуков, из коих не последнее место занимали музыка и журчанье фонтановых струй; осязание – гладких поверхностей (кажется, ничего шероховатаго или грубаго наощупь в шато не допускается или, сказать иначе, из него изгоняется!). Интуиция же моя болезненно трепетала, предвкушая завершение долгой нашей комиссии.

Брат мой Гастон при виде столь великаго числа прелестниц, коими изобилует сия местность, повел себя наподобие жука, т. е. улегся на спинку, поджал ножки и весьма удачно прикинулся дохлым. Прелестницы из любопытства по-разному вращают его и уязвляют усиками, но тот остается бездвижен. Узнаю Гастона! Милый, бедный, любезный братец мой, он рожден стать стариком, чудаковатым дядею многочисленных внучатых племянников, коим и соделается, ежели задача наша будет теперь разрешена.

Как удалось мне установить, брат мой не без литературного дарования (это, разумеется, порода!), но на какие пустяки расходует он чернила! Забирая из экипажа, по прибытии нашем, свои вещи и в поисках платка, уроненного под сиденья, вдруг явились передо мною гораздо скомканные листки почтовой бумаги, исчерканные по всем направлениям гастоновым почерком! Движимая сестринской любовью, я утаила свою находку, а после расправила ее и теперь вкладываю в походной свой журнал, дабы впоследствии использовать для полнаго и наивозможно правдиваго разсказа о путешествии нашем.

Отрывок из скомканнаго письма Гастона

…Питались мы всю непогоду одними сухарями. Невозможно было даже развести огня, чтобы приготовить кофию. И все три дни обходился я даже без курения табаку, ибо сестрица моя Эмилия недопускала курить в карете, а выходить вон не было у меня охоты. Поначалу я сильно раздражался и клял судьбу, но нашел вскоре изрядный способ супротив невзгод, а именно – крепкий сон. Убаюканный чавканьем колес по раскисшей дороге и стуком капель о крышу экипажа, дремал я и грезил предовольно. Во сне предо мною вставали любезныя сердцу картины из прошлой моей жизни, так что пробуждаться вовсе не хотелось. Мои же спутники, зря безмятежность мою, не в шутку разсердились. Отчего иные люди не могут выносить подле себя счастливого человека? Оные изобретали различных способов меня толкнуть, пихнуть и ежеминутно окликали за каким-то вздором. Особливо при этом старалась Эмилия. Покуда я бодрствовал, она едва удостаивала меня взглядом. Но стоило мне смежить очи, как сейчас же я делался ей надобен. Признаюсь, уже разбуженный, я подолгу в этом не показывал виду, напротив – притворялся крепко уснувшим. О, сестрица моя приходила от ярости в изступление! Медовым голосом зачинала она обсуждать со своим женихом некоторые странныя и глупыя манеры, якобы мне присущие. Доставалось и наружности моей. Таким образом совершил я несколько о себе открытий, как-то: обладаю я противным голосом, нос у меня от ежечасных сморканий похож более на сливу, глаза у меня водянисты и пренеприятно выпучены и прочая. На месте единокровной сестры моей я бы остерегся наводить критиков на мою внешность, ибо благодаря родству мы более с ней схожи, чем она мнит. Слушая сии куриозные выпады, я более потешался, нежли страдал.

Всему, однако-ж, конец бывает. Приключился конец и непогоде. Тучи развеялись, мгла разступилась, и мы обнаружили себя в некоем лесочке, светлом и пригожем.

Так как карту дорожную Милушка недавно истрепала и замуслила, пришлось нам признаться, что мы сбились с дороги…

(Здесь несколько бумаги оторвано – наверняка тою же злокозненною собаченкою, – однакож, судя по дальнейшему, смысл гастоновых писаний отнюдь от сего ущерба не пострадал. – Приписка Эмилии)

Утро выдалось ласковое и всякая певчая птица в кустах заявляла о своих чувствах. Эмилия, заслышав их, принялась особым образом вздыхать. Я, сестрицу свою изучив, уже понял, что у оной на сердце скопилось изрядное количество нежных слов в адрес Миловзора, и ежели она сих слов не выскажет, то может через это и умереть. Пожалев сродницу, взял я арбалет, свистнул Милушку и отправился в лес, якобы для охоты.

Некие древние властители, в претензии на оригинальность, употребляли в пищу язычки певчих птиц под особливым тонким соусом. При желании и я мог оным владыкам уподобиться, потому как никакой иной дичи, кроме певчей, не встречал. Но желания такового во мне не возникло. Я все больше слушал и бродил без цели. Всякое общество, кроме собачки моей, было бы мне в тягость. Всякия думы порождали в голове моей блуждающия мигрени и обмороки. Ради сих причин ни об чем я не размышлял, а токмо дышал чистейшим воздухом, в котором носились свежайшие ароматы. Однако блаженство мое недолго длилось – сзади услыхал я довольно скоро треск сучьев, пыхтение и причитания. Милушка, насторожившись, залаяла.

– О, горе! – воскликнул аль-Масуил (а то был он). – И в этой глуши, где на сто верст едва сыщется два человека, нет мне покою!

– Ну так и ступайте себе в другую сторону, – возразил я. Проклятый колдун, узнав мой голос, весь искривился.

– Не премину, – рек он и с тем удалился.

Я вздохнул было с облегчением, ан нет! Зрю – через три минуты, не более, вновь выходит аль-Масуил из чащи, с другой теперь стороны, и мечет в меня суровыя взоры.

– Никак вы преследуете меня, сударь! – обвиняющим тоном вскричал он. – Чего ж вам надобно?

Я поразился.

– К чему мне вас преследовать? Ради каких причин?

Аль-Масуил пробормотал злобно:

– Может, вы зарезать меня хотите, почем я знаю?

На это я только плюнул. Колдун же государев, продираясь сквозь валежник, побрел прочь. Дабы оный в третий раз мне не попался на вид, я уже нарочито в противную от него сторону пошел. Но что же? Вновь его безобразная личность таращится на меня из кустов.

– Как вы сие объяснить полагаете? – язвительно вопросил чародей.

Имея строение ума критическое (!!! – приписка Эмилии), я нашелся ответить:

– Сдается мне, сударь, вы заблудились.

– Я? Заблудился? Это вы, когда вас на свет производили, заблудились! Да будет вам известно, что мне нет равных в лесу, степи и на болотах. Я тайны природы ведаю запросто, ибо прилежно их изучил.

Видя, что гляжу я на него с сомнением, он загорячился и рек:

– Вот, к примеру, ведомо мне, что мох, именуемый «Лешачья борода», растет на древесах непременно с полночной стороны.

– Сие вздор, – отвещал я, – посмотрите хоть бы на сей дуб. Мох зарос его кругом. С которой же стороны полночь?

Аль-Масуил немедля выпучил глаза – сие обозначет у него крайнюю озадаченность.

(Здесь бумага обрывается, опять поеденная собакою. Не знаю уж, что соблазнительного для своего вкуса обнаружила в сих писаниях бездельная собаченка!)