Текст книги "Синие стрекозы Вавилона"

И тогда она увидела свою душу. Душа стояла рядом, ковыряя в носу. Оказалась душа Мирры чумазым низкорослым человечком с черными блестящими волосами и раскосыми глазами. И такой это был непослушный человечек! Он приплясывал и кривлялся и никак не хотел слушаться.

– Душа! – строго сказала Мирра. – Вернись на свое место.

– Я иду к луне, к луне, – сказал человечек и скорчил ей рожицу.

А потом побежал. Побежал на красное поле, а оттуда на оранжевое, а оттуда на золотое. Бежал и приплясывал, от поля к полю, прыгал и вертелся, напевал и дергал головой, как будто она была на веревочке.

– Вернись! – еще раз крикнула Мирра.

Обернувшись, душа показала ей «нос».

– Дерзких рабов наказывают! – крикнула Мирра.

А душа убегала и убегала, веселая, вольная. Мирра смотрела ей вслед, проклиная свое бессилие. И тут она обнаружила, что неподалеку от нее стоит пастырь. Стоит и держит в одной руке очки, а в другой – чистый клетчатый носовой платок с меткой в углу.

– Я потеряла свою душу, – сказала она пастырю. – Отец мой, что мне делать?

Пастырь протер очки, надел их на нос, поправил, чтоб не сидели косо, а потом заметил, что стекла вытекли, и выбросил оправу вон.

– Дайте мне руку, Мирра, – сказал он. – Я почти ничего не вижу.

– Мне некогда, – сердито сказала Мирра. – У меня душа убежала. Я должна ее догнать.

И она ступила на бескрайние белые поля облаков и пошла по ним босая.

– Подождите! – закричал пастырь. – Мирра!

Она остановилась, дождалась, пока он, спотыкаясь, доковыляет до нее, и подала ему руку.

– Похоже, мы высоко с вами забрались, – проговорила Мирра, озираясь по сторонам. Солнце позолотило верхушки облаков. – А там, внизу, небось, дождь идет. – И топнула пяткой по облакам.

Пастырь вцепился в ее руку.

– Осторожнее! Мы провалимся! Умоляю вас, Мирра, осторожнее.

Они пошли дальше, и вдруг Мирра остановилась.

– Тут полно народу, – сказала она удивленно. – Прямо демонстрация какая-то. Что они все тут делают?

– А мы с вами? – спросил пастырь и посмотрел на нее в упор близорукими глазами. – Вам не приходило в голову, что пора бы уже удивиться – что мы с вами тут делаем?

– Мы спим, – ответила Мирра. – А что еще?

Пастырь покачал головой.

– По-вашему, мы оба оказались в одном сне? А стюардесса – она тоже вам снится? И вон тот толстяк, в футболке с надписью «Харранские буйволы»… Я заметил его еще при посадке, он мне на ногу наступил.

– Погодите, – Мирра все больше и больше удивлялась, – а как это вы без очков разглядели надпись на футболке?

Пастырь пожал плечами.

И вдруг обоих охватил страх.

– Что это? – шепнула Мирра. – Что с нами?

К ним неспешно и все же довольно скорым шагом приближался офицер полиции. Он внимательно оглядывал каждого, мимо кого проходил, но никого не останавливал.

– Вон офицер, – сказал пастырь. – Давайте спросим его.

Офицер тем временем приблизился, прищурился.

– Представьтесь, пожалуйста, – сказал он Мирре.

– Я… Мирра.

Он осмотрел ее с ног до головы. Круглое лицо, темные волосы, бледная кожа, рядом с которой можно представить только шелк.

– Кто твой ангел-хранитель? – резко спросил он.

Мирра растерялась. Офицер не дал ей опомниться. Тем же отрывистым тоном пояснил:

– Самолет разбился, вы все погибли. По-ашшурски читаешь?

– Да…

– На, полюбуйся.

Он сунул ей газету. Мирра машинально прочла: «Heute, um Kuhstunde…»

И выронила лист.

Дрожащими руками пастырь поднял газету, поднес к глазам, зашевелил губами. Мирра услышала его бормотание:

– Mein Gott, mein Gott, warum hast du mich verlassen?..

Офицер неприязненно покосился на пастыря:

– А этот что, поп? Из Ашшура?

– Вроде… – осторожно ответила Мирра, боясь навредить пастырю.

– Он с тобой?

Мирра пожала плечами.

– Мы попутчики.

– Терпеть не могу святош, да еще из Ашшура, – проворчал офицер. – Следуй за мной.

– А… он?

– Так он все-таки твой родственник?

– Нет.

– Тогда что ты о нем печешься? Я не опекаю духовных лиц.

Мирра почти побежала, чтобы не отстать от офицера.

– Вы кто, господин? – вежливо спросила она его в спину.

– Дежурный ангел-хранитель, – бросил офицер.

Мирра споткнулась и упала. Пока она барахталась на облаке, офицер успел уйти довольно далеко, так что ей пришлось догонять его бегом.

– Мой ангел? – спросила она, задыхаясь.

Офицер остановился, поглядел на нее сверху вниз, насмешливо кривя губы. Мирра тяжело дышала.

– Пока ты была жива, я тебя не опекал, – сказал ангел прямо. – Первый раз тебя вижу, признаться. А куда ты дела свою душу?

– Она сбежала, – призналась Мирра.

Ангел вытащил из кармана засаленный блокнот, черкнул карандашом и снова сунул блокнот в карман.

– Найдем, – пообещал он. – И не таких отыскивали.

– А почему вы забрали меня? – спросила Мирра. – Может быть, стоило подождать моего ангела?

– А ты уверена, что тебе понравился бы твой ангел?

Мирра подняла брови, подумав о том, что ЭТОТ ангел, ей, во всяком случае, не слишком нравится. Но промолчала.

– Смотри, с пастырем не связывайся, – предупредил ее ангел. – Духовные из Ашшура – они только с толку сбивают. В полемику с небесными силами лезут, дерзят, плодят всевозможные ереси…

– Mein Gott, des Tages rufe ich, doch antwortest du nicht… – услышала Мирра голос пастыря, который вскоре заглушило, как ватой, густыми облаками.

– Принимайте, – сказал Хозяин. – Подобрал на месте аварии.

Мирра остановилась посреди светлой комнаты.

Несколько человек, сидевших на полу, смотрели на нее с интересом. Все они показались ей странно красивыми и спокойными. Умиротворенными. Ни одно из лиц в самолете не имело такого выражения.

Потом женщина с младенцем на руках встала, подошла к Мирре, тронула ее за плечо.

– Как ты умерла? – спросила она дружески.

Мирра покачала головой.

– Не помню, – сказала она.

Они сидели кружком на земле – сухой, серой, сожженной. Трава не росла на ней. Вокруг сидящих людей колебался туман, скрывая гигантский скелет сломанного эскаватора с распахнутой зубастой пастью ковша. Над ними стоял столб света.

Сияние исходило из невидимого источника высоко наверху. Если бы кто-нибудь из сидящих поднял голову, он увидел бы огромную крылатую фигуру, окутанную золотисто-зеленым опереньем сложенных крыл. Ангел стоял, вытянув правую руку высоко над головами сидящих, и свет изливался из его ладони.

Но никому даже на ум не пришло поднять голову.

Они были одеты в светлые одежды, мягче пыли, серебристые, как крылья моли. Суровое, прекрасное лицо ангела склонялось над ними с заботой и грустью, но никто не видел его.

Они разговаривали.

На коленях Пиф лежала черная книга. Обгоревшая мертвая книга, которая не пачкала светлые одежды сажей.

– Она мертва, как и мы, – сказала Пиф и вспомнила о доме, где были собраны мертвые вещи. – Нет, – сказала она, подумав, – мы мертвы как-то иначе, чем другие люди.

– Глупости! – отрезал Голос Комедианта, колыхнув туман.

– Ты хочешь сказать, что, например, Мэтр мертв по-другому?

Пиф кивнула.

– А Пастырь – иначе, чем Мэтр.

– Мэтр ищет Бога. И Пастырь ищет Бога.

– Не хочешь же ты сказать, что они ищут разных богов?

– Возможно.

– Бог один, но они ищут Его по-разному, – сказала Мирра, и все посмотрели на нее.

Из тумана донеслось хриплое механическое пение:

 
Поет моя шарманка
По городским дворам
Три песенки старинных
И нежный вальс для дам…
 

– Карусельщик идет, – сказал Беренгарий и придвинулся ближе к Мирре, освобождая место. – Эй, Карусельщик! Иди, дело есть.

– Чего? – спросил Карусельщик с подозрением, но из тумана все же показался.

А шарманка не унималась, распевая во всю мощь своей механической души:

 
Вот сядет с папироской
Девчонка у окна
И стряхивает пепел
На улицу она…
 

– Цыц, окаянная! – рявкнул Карусельщик и хватил кулаком по расписному деревянному боку своей подруги.

– Падам, падам, па… – просипела шарманка и замолчала.

Карусельщик пристроился между Пиф и Беренгарием. Пиф передала ему книгу, которую тот недоверчиво принял в руки.

– А что с ней делать-то? Головешка и головешка. – И хотел выбросить книгу вон.

Пиф перехватила его руку.

– Попробуй прочитать.

Карусельщик повертел книгу так и эдак. Понюхал, потрогал пальцем хрупкие страницы.

– Да как ее прочтешь-то, – сокрушенно проговорил он, все еще подозревая подвох. – Испорчена вещь, как ни взгляни.

Издалека донеслись крики, прерывая негромкий разговор собеседников. Невидимый за завесой тумана, Мэтр прокричал срывающимся голосом:

– Я хочу говорить с Создателем! Я хочу говорить с Создателем! Кто отвечает за этот бардак? Я хочу видеть Творца!

Из мрака ответил раскатистый бас:

– Нос не дорос!

Мэтр, отчаянно:

– Боже, ты меня слышишь?!

Бас:

– В гордыню впадаешь, смерд?

– Господи! Куда я попал?

– На тот свет! – рявкнули.

– Это ад, ад?.. – пискнул Мэтр.

В тумане вкусно хохотнули, зашумели крыльями.

– А ты как думаешь?

– Ад! – завизжал Мэтр.

– Ты сказал, червь! – удовлетворенно прогудел бас.

– Сатана! Изыди, изыди!

– Червь!

– Я не червь! – надрывался Мэтр. – Я член пар… и союза писателей!.. Господи, за что караешь?

– За гордыню тебя карают. За глупость тебя…

– Ты не Господь, – неуверенно сказал Мэтр.

– Я ангел Его, – загремело из тумана.

Потом стало очень тихо. И только через несколько минут Мэтр простонал – еле слышно:

– Ой, мама, мамочка… куда же я попал?

Пиф посмотрела на Мирру.

– И сколько же лет он так…

Брови Мирры сошлись в дугу.

– Его удел – не понимать, бродить впотьмах и страдать. Твой удел – жалеть его.

– …летит напев печальный!.. – вдруг лязгнула шарманка и тут же испуганно притихла.

Карусельщик осторожно перелистывал страницы. Все были совершенно черны. Свесив голову, печалился возле него Беренгарий.

– Все, все было напрасно, – бубнил он, – нам никогда не прочитать ее…

Ему никто не ответил.

А потом в тумане появилась сияющая точка. Она приближалась, и мгла расступалась перед ней, точно светом сжигало туман.

– Аглая идет, – беззвучно проговорил Комедиант.

К собеседникам вышла девочка лет семи. Крепкий загорелый ребенок с двумя толстенькими косичками. Она склонила голову набок и улыбнулась, озарив собравшихся золотистым светом.

– Вот ты где, мама, – важно промолвила она, обращаясь к Пиф.

Женщина и девочка шли, держась за руки, по цветущему саду.

– С тех пор, как я здесь, впервые вижу цветущие деревья, – говорила Пиф, касаясь рукой то одной ветки, то другой. – Прошло столько лет. Впервые они зацвели. Я уже забыла названия.

Аглая обернула к ней смеющееся лицо.

– Да нет же, мама. Ты помнишь.

И они пошли дальше, и их длинные платья были влажны от росы.

– Это что?

– Жасмин.

– А это?

– Шиповник.

– А это?

– Ирисы. Как их много!

– Все ирисы? Такие разные?

– Да.

– А это что за куст?

– Жасмин.

– А это кто стоит?

Пиф споткнулась и остановилась. Посреди цветущего жасмина ждал ее рослый мужчина в армейских штанах, высоких ботинках и новенькой тельняшке, еще пахнущей военторгом.

– Давно мы с тобой не встречались, красавица, – сказал он, усмехаясь.

Аглая прижалась к матери, вытаращила глаза.

– Ангел, – прошептала она. – О, Ангел…

– Здравствуй, Хозяин, – сказала Пиф. – Мы уж думали, что ты нас бросил. Столько лет прошло.

Хозяин засмеялся, сплюнул под ноги.

– Ты до сих пор еще не поняла, что означает слово «навсегда».

– Возможно.

– А это что за малява возле тебя трется?

– Это… ты принес мне ее однажды, завернутую в пеленки…

Хозяин наклонился, взял девочку за подбородок. Аглая поглядела на него исподлобья.

– Я Аглая, – важно произнесла девочка.

Хозяин убрал руку, выпрямился, бросил на Пиф одобрительный взгляд.

– Девочка, – уронил он. – Я так и думал. – Он просвистел несколько тактов из назойливой песенки Карусельщика и резко оборвал сам себя: – Карусельщика не обижаете?

– Мы… – начала Пиф.

Ангел придвинулся к ней, шевельнул лопатками, где не было крыльев.

– Интеллигентами себя вообразили? От высшего образования вены себе режем? А простого бедного алкоголика небось затравили?

– Он творчески развивается, – оправдываясь, сказала Пиф. – Каждый день сочиняет по новому куплету… – Под взглядом Хозяина она поежилась и сдалась: – Ну, Голос Комедианта его иногда дразнит…

– А сам Комедиант куда смотрит? – грозно вопросил Хозяин.

– Да разве Голос переорешь?– возразила Пиф.

Ангел махнул рукой.

– А, разбирайтесь сами…

Пиф взяла его за локоть. Хозяин хмыкнул, шевельнул бровями, но ничего не сказал, и они пошли втроем. Потом Хозяин посадил Аглаю себе на плечи. Девочка уселась поудобнее, вцепилась ручками в жесткие стриженые волосы Ангела.

– Когда я впервые оказалась здесь, – заговорила Пиф, – я думала, что «тот свет» похож на обыкновенную свалку. Свалку, откуда не возвращаются. Да – не ад и не рай, а просто свалка ненужных вещей и выброшенных душ.

– Отчасти так и есть,– заметил Хозяин.

Пиф огляделась вокруг, показала на цветущие кусты, на пестрые клумбы.

– А это все? Разве это тоже ненужный хлам?

– …А отчасти нет, – невозмутимо заключил Хозяин. – Все зависит от взгляда на вещи. Например, вы создали для себя растения, птиц, маленького человека…

– Так это – райский сад? – тихо спросила Пиф.

– Разумеется, – вполне будничным тоном отозвался Хозяин. – Вы неплохо поработали. И ты, в частности. И мне уже не хочется надавать тебе по ушам, как последней истеричке и дуре, и трахнуть посреди банальной помойки.

Пиф хихикнула, провела рукой по платью.

Хозяин покосился на нее:

– Мне хочется оттрахать тебя на кровати под балдахином.

– Ого! – сказала Пиф и потрогала штаны Хозяина, где должны были располагаться его внушительные гениталии. Пальцы встретили пустоту.

Хозяин оглушительно расхохотался.

– Я отпустил дружка погулять, – сообщил он. – Пасется на лужку, кушает маргаритки и пугает пастушек. Не хочу вводить тебя в смущение, дочь человеческая.

– Говнюк, – сказала Пиф. Она обиделась.

Райский сад был полон благоухания и пения птиц. И маленькая девочка на плечах у ангела что-то щебетала, деловито озираясь по сторонам.

– Бог мой, а это что?

Пиф остановилась у деревянного сруба, почерневшего от времени. Это был старый брошенный колодец. Журавель утыкался в пустое не-небо черным пальцем, ведра здесь давно уже не было, только тонкая ржавая цепь еще болталась – вроде тех цепочек, что использовались при устройстве общественных уборных.

Пиф заглянула в колодец.

Сначала ей показалось, что она видит сплошную темноту, но потом глаза привыкли, и она разглядела ползающие во мраке голые человеческие тела. Люди копошились в темной слизи, они карабкались друг другу на голову, хватались бледными руками за скользкие стены колодца. Их было там, наверное, больше сотни. Они были истощены, их ребра торчали, позвонки и лопатки взывали о милосердии.

Пиф смотрела, и минула вечность с того мгновения, как она заглянула в колодец.

…шевеление голых тел в тупом стремлении выбраться…

…покряхтывание, хлюпанье…

…зловоние…

Пиф отпрянула, приложила ладони к горлу.

– Что там, мама? – осведомилась Аглая.

Ангел снял ребенка со своей шеи, и они оба, мужчина и девочка, держась за руки, тоже заглянули в колодец. Потом одновременно повернулись к Пиф, которая все еще давилась ужасом.

Аглая была теперь очень серьезна; Хозяин ухмылялся.

– Что это было?– спросила Пиф.

– Это чей-то ад, мама, – сказала девочка.

– Но ведь здесь рай, – сказала Пиф.

– Для праведных, – уточнил ангел.

– Но кто праведен?

– Вот уж не мне решать, – ответил ангел и пожал плечами. – Сами разбирайтесь.

Первый вопрос таков: какой была Пиф?

Ответ. Первой вошла она в рай Хозяина и показался ей рай похожим на свалку. Невысокого роста была она, с черными волосами. Умерла же от собственной руки, в отчаянии и одиночестве, оплаканная впоследствии друзьями.

Второй вопрос: каким был Комедиант?

Ответ. Вторым вошел он в рай Хозяина и показался ему рай похожим на расселенный дом на окраине большого города. Высокого роста, худой был он, с темными волосами и безгласный. Голос сидел у него на плече, имея могучую силу и самовольный нрав. Умер же Комедиант оттого, что разделился с Голосом.

Третий наш вопрос звучит: каков был Карусельщик?

Ответ. Третьим вошел он в рай Хозяина, и предстал ему рай ярмаркой в захолустном городке. Среднего роста был он, костлявый, с фурункулами по всему телу, лицом нечист, плотью немощен, душу свою носил в шарманке. Отравился плохой водкой, купленной у спекулянтов, отчего и умер, найденный утром у карусели в луна-парке.

Четвертый же вопрос: кем считать Аглаю?

Ответ наш. Четвертой появилась она в раю и можно считать ее избранной, ибо Хозяин принес ее на руках и сам положил на колени к Пиф. И когда вошла она в рай, показался он ей колыбелью.

Пятый наш вопрос: каким назовем мы Беренгария?

Ответ. Воистину, назовем мы его безумным и отважным. Красив и подвижен лицом он, светел волосом, ростом высок, худощав, хорошего сложения. Сгорел на пожаре, не принеся своей гибелью ровно никакой пользы. Пятым вошел он в рай Хозяина, и раем предстало его глазам то, что увидел он.

Шестой вопрос: какова Мирра?

Ответ: бела лицом, черна волосом, красива телом, а душу свою потеряла и сама заблудилась. И монастырем показался ей рай Хозяина, когда вошла она туда.

Седьмой вопрос же таков: каким был Упрямец?

Ответ. Седьмым и последним вошел он в рай, обуянный духом противоречия, и показался ему рай психушкой. И кричал Упрямец, что не верит, и бит был, и не поверил. Ростом же высок, сложением крепок, а убит был случайно, в пьяной драке.

Вот семеро праведных, собранных в раю Хозяина.

– Они гонят меня, – бормотал Мэтр, захлебываясь слезами, – они смеются надо мной…

– Я пролился как вода, – сказал Пастырь. – Все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск…

– Они кричат мне вслед поносные слова, – жаловался Мэтр.

– Сила моя иссохла, как черепок, – сказал Пастырь.

– А этот демон, скользкий, как студень!.. И Комедиант носит его на плече… Они говорят отвратительные вещи, – плакал Мэтр.

– Можно было бы перечесть все кости мои, – сказал Пастырь, – а они смотрят и делают из меня зрелище.

– Спаси меня, святой отец! – закричал Мэтр, прижимаясь головой к грязной коричневой рясе Пастыря. – Защити меня, прошу тебя, уведи меня из этого места! Почему я никак не могу уйти отсюда?

– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, – сказал Пастырь. – Господь – мой пастырь.

– Есть тут кто? – горланили под окнами. – Эй, люди!.. Есть кто живой?

Беренгарий приподнял голову. В матрасе, на котором он лежал, хрустнула солома.

– Живых нет, – сказал Беренгарий приветливо. – Входи, жмур.

– Нечего пускать кого попало, – прошелестел Комедиант и сердито отвернулся.

Дверь внизу грохнула, по ступенькам затопали, и, окутанный пыльным солнечным светом, показался в дверном проеме рослый парень в черных сатиновых трусах и рваной майке с красной розой на животе. Была эта роза оставлена разбитой бутылкой, на которую напоролся животом, когда по пьяному делу дрался с лучшим другом, не поделив девицу.

– Зря мы из-за Надьки сцепились, – сказал он сумрачно. – Хватило бы Надьки на двоих. Да и водка была дрянь.

– Забудь про свою Надьку, – отозвался Голос. – Ты всё, подох. Сюда всяким надькам вход закрыт.

Парень прищурился, выглядывая, кто там вякнул в полумраке.

– Ну, ты, – проговорил он с угрозой, – ты того…

– Это ты того, – развеселился Голос. – Помер ты. Собутыльники-то твои как увидели, что из тебя кровь течет, бросились бежать. Тебя оставили. Так и подох один на полу, истек кровью. Вот и вся тебе любовь, Упрямец.

– Не верю, – упрямо сказал Упрямец. – Это ты мне в пьяном бреду чудишься.

Он оглянулся и увидел, что в комнату входит врач в белом халате.

– Доктор! – крикнул он, бросаясь к фигуре в белом. – Доктор, опять!..

– Делириум, – удовлетворенно произнес знакомый голос Хозяина. – Белая горячка. Что ж, дело известное.

Он вытащил шприц и приблизился к Упрямцу. И вдруг глаза Хозяина загорелись.

– А ты, пожалуй, братец, мертв, – сказал Хозяин и отбросил шприц. – И не доктор я. Я ангел Божий.

– Ты мой бред, – сказал Упрямец и обхватил голову руками. – Кто-нибудь из вас, кто мне чудится, позовите врача! Пожалуйста, позовите! Ведь кто-нибудь из вас настоящий, правда? Я и правда могу умереть, ведь пырнул меня дурак битой бутылкой в живот, сядет теперь по глупости за убийство… Позовите фершалицу тетю Машу, она в зеленом доме живет, в пятом от разъезда…

– Тетю Машу ему! – рявкнул Хозяин и с размаху ударил Упрямца в челюсть кулаком. Хрястнуло, и Упрямец осел на пол, схватившись руками за живот.

– О… – простонал он. – Сука…

Хозяин пнул его ногой.

– На колени, паскуда! Ты мертв, я ангел Божий!

– Пидор ты, а не ангел, – тихо сказал Упрямец, лежа на полу.

– Молись, говно! Ты хоть молитвы знаешь?

– В задницу… – прошептал Упрямец.

– Повторяй: отче наш, иже еси на небесех…

– Сука… мать твою… сука…

Пятеро праведных сидели кружком и смотрели, как Хозяин бьет шестого. И никто не сказал ни слова.

– Ты умер! – говорил Хозяин. – Ты в раю!

И с каждым новым словом бил Упрямца ногами, и белый халат развевался над армейскими ботинками.

– Молись, паскуда!

– Бляди…

А потом вошла Аглая и взяла Хозяина за руку.

– Что ты делаешь? – спросила девочка.

Хозяин остановился, тяжело дыша.

– Он не верит в Бога. Он не верит в смерть. Он не поверил мне.

– Какая разница, – сказала Аглая тихо.

– Но как же он очутился здесь, если не верит? – спросил Хозяин.

Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо, ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.

– Сестрица, – прошептал Упрямец, – я не буйный, пусть он не бьет меня…

– Не бойся, Упрямец, – сказала Аглая. – Он больше не тронет тебя.

Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:

– Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста…

И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.

Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды праведных показались ему смирительными рубашками.

Карусельщик глядел на него с пониманием.

– Выпей чаю, – предложил он, протягивая в ладонях буроватую жидкость.

Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.

– Так я и знал, что это вытрезвитель…

– Что ты делаешь, Аглая? – спросила Пиф свою дочь.

Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемые, которые были тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и черными были ее страницы.

– Я читаю, – сказал ребенок.

Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.

– И что здесь написано?

– О, – сказала Аглая, просияв улыбкой, – всякий раз – разное…

С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.

Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.

А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:

– И чай этот дрянь! – плюнул на пол. – И ванна грязная! – пнул ванну. – И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! – нарочно задел.

Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми консервными банками, и только Голос доносился еще:

– …и рай этот ваш сраный!..

Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и слезы текут по круглым детским щекам.

– Почему ты плачешь? – спросила у дочери Пиф, удивившись.

– О, я жалею его, – ответила Аглая. – Я жалею его, мама.

– Почему? Разве он не один из нас?

– Он скоро умрет, – сказала девочка.

– Какие глупости, – отрезала Пиф, глядя, как Комедиант показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро плещет чаем себе на ноги. – Какие глупости, Аглая. Разве мы уже не мертвы?

– Разве мы мертвы, мама? – удивленно спросила Аглая, и Пиф вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего о мире.

– Смерть – она там, – сказала Аглая и махнула рукой в сторону солнечного света.

И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери страшным.

– Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es nich ergriffen… – читал Пастырь нараспев.

Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые врата.

Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма. Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча рослого мужчины, которая доходила ему до колен.

В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе, висела, раскинув руки, светящаяся фигура.

К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши.

Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния.

При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-призрак – огромный город, почти до основания разрушенный бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого – от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая, похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с повисшей в воздухе бесплотной фигурой.

– Вот ты где, паршивец! – сказал кто-то в темноте и ощутимо схватил подростка за ухо.

– Ай! – вскрикнул мальчик и попытался вывернуться.

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего плохого, господин! – поспешно сказал мальчик.

Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался рядом с ним совсем ребенком.

– Пойдешь со мной, – распорядился мужчина.

– Нет, пожалуйста, – взмолился мальчик. – Здесь так красиво.

– Не рассуждать! – рявкнул мужчина и больно вывернул ухо. Мальчик запыхтел. – Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка! Беспризорникам здесь не место.

– Я не беспризорный, – сказал мальчик.

– Да? – Мужчина откровенно не поверил. – А чей же ты, в таком случае?

Долгая пауза.

– Забыл, – признался мальчик.

– А здесь как оказался? – хищно насторожившись, спросил мужчина.

– Пришел.

– Как пришел? – продолжал допытываться мужчина.

– По… облакам. Я…

– Ты сбежал?

Мальчик отвернулся.

Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к выходу – и вот он уже стоит в дверях.

– Что здесь происходит? – осведомился он. – Неужели нельзя было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма?

– Божьего! – фыркнул офицер. – Скажите лучше – «моего», это будет вернее.

– Мое дело Божье, – твердо произнес Пастырь. – Прошу вас, уйдите.

Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых рук офицера и бросился к Пастырю.

– Господин! – закричал он. – Скажите ему, что я ничего не делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл.

Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на офицера.

– Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем вам не угодил?

– Я… Черт побери, я не ополчался! – разозлился офицер. – Я хочу забрать беспризорного мальчишку в приют, вот и все. Нечего ему шляться где попало.

– Я и сам мог бы воспитать ребенка, – холодно произнес Пастырь. – И получше, чем вы и подобные вам. По крайней мере, здесь не богохульствуют.

– Ах, твою… – начал офицер и споткнулся.

Пастырь взял мальчика за руку.

– Пойдем со мной, дитя мое.

Но подросток присел и выдернул руку.

– Нет, – сказал он тихо. – Пожалуйста, отпустите меня.

– Он пойдет со мной, – сказал офицер. – Я и спрашивать никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место.

– Какое место лучше храма? – вызывающе спросил Пастырь.

– Рай, – сказал офицер.

– Вы уверены, что мальчику будет там хорошо?

– Меня не интересует, будет ли ему хорошо. Он должен находиться там, где его место.

– Кто определяет, где чье место?

– Сам человек. Как правило.

– В таком случае, давайте спросим его, – предложил Пастырь. – Может быть, он выберет меня.

– Еще чего! – возмутился офицер. – Я и спрашивать не стану. Я сказал – «как правило». К тому же, и не человек он вовсе…

– Вы противоречите сами себе, господин офицер.

– Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я логичен, милосерден и справедлив, – заявил офицер.

Пастор воздел руки.

– Милосердие не бывает справедливым, – сказал он. – Милосердие не бывает логичным…

– Хватит болтать, – проворчал офицер, снимая с пояса наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними словами.

– Хотели заковать в железо свободную волю? – осведомился Пастырь.

– Иди ты в жопу со своей свободной волей, – посоветовал офицер. – Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много болтать – я и тебя арестую.

– Мальчик пойдет со мной.

– Мальчик будет препровожден туда, где ему место.

Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться между собой.

Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев, полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где не угасало солнце, где блаженство порой становилось нестерпимым.

И все чаще Аглая плакала по ночам, и все мрачнее становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика, и все яростнее звал «сестрицу» Упрямец с кровавой раной на животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь любила и жалела всех…

Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала, какое имя носит ее душа, и потому кричала только:

– Эй ты! Где тебя носит, ты?

А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:

– Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва, потерявший проводника и надежду?

И все же они были счастливы – семь праведных в раю Хозяина.

Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф поняла это однажды, и тогда она сказала:

– Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш ангел.

Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.