Текст книги "Свет в окне"

8

Союз писателей располагался в центре, на углу двух улиц: шумной и сутолочной, полной трамвайного лязга, которая пересекала весь город, и маленькой, совсем короткой, выходящей к вокзалу.

В поисках литературной студии «Молодая смена» Карлушка с удовольствием плутал по зданию. Снаружи оно показалось ему небольшим, а между тем пространство уходило вглубь и в высоту, и вместе с тем здесь было уютно. Должно быть, это впечатление создавали деревянные панели: казалось, от них шло ровное тепло.

В комнате за высокой двустворчатой дверью собралось человек двадцать. Они сидели на стульях, составленных в несколько рядов, и почти не переговаривались. Приглядевшись, Карлушка заметил, что по-настоящему молодых было меньшинство. К нему подошла широкобедрая женщина средних лет с янтарной брошкой на груди. В руках она держала блокнот:

– Мы сейчас начинаем. Ваша как фамилия?

Карлушка испуганно отшатнулся:

– Я в первый раз тут, просто хотел послушать…

Тут раздался громкий мелодичный звон, и женщина поспешила в ту сторону, откуда несся звон, то есть к широкому столу. Карлушка нерешительно присел на выпуклое бархатное сиденье бокового стула, откуда хорошо был виден стол, за которым стоял мужчина с колокольчиком. На представителя «молодой смены» мужчина был не похож ни местом за столом, ни колокольным звоном, не говоря о дорогом темном костюме, седоватом бобрике и уверенном, властном лице.

– Добрый вечер, товарищи, – он обвел глазами комнату. – Давайте, наверное, сразу начнем, а то дел у нас много, чего не могу сказать о времени.

Поправил на запястье часы, словно подкрепляя свои слова, и кивнул женщине с блокнотом. Секретарь, догадался Карлушка. Та поднялась и заговорила, то опуская взгляд к блокноту, то поглядывая на собравшихся:

– Товарищи, последний номер нашего журнала получил, как вы все уже, наверное, знаете, очень высокую оценку в секретариате Союза писателей.

Она сделала паузу – как раз на столько, сколько потребовалось времени на одобрительный шумок, вспыхнувший и послушно смолкший.

– Такая оценка, товарищи, всем нам важна. – Человек помолчал, отчего важность оценки стала как будто еще весомей, и продолжал: – Но не только важна – она обязывает.

Все закивали согласно, не отводя глаз от говорившего. Карлушка сам не заметил, как отвлекся от наставительного голоса и начал рассматривать присутствующих. Некоторые держали на коленях тетрадки и что-то записывали. Карлу записывать было нечего и негде – только сейчас он сообразил, что рукопись сценария осталась в кармане пальто. Через несколько стульев от него сидела самая немолодая из «молодой смены»: рыхловатая женщина с седыми распущенными волосами, чему-то слегка улыбавшаяся. Прямо перед собой Карл видел девушку, сидящую очень прямо и напряженно. Она ничего не записывала, а постоянно заводила за уши пряди коротко подстриженных волос; лица видно не было. За его спиной кто-то осторожно покашливал, однако оборачиваться не хотелось: от тепла немного разморило, и даже промокшие ноги наконец согрелись. «Ботинки недостаточно добротные», – усмехнулся про себя, вспомнив красавицу машинистку: из всех слов она выбрала самое неуместное, – и улыбнулся от этого воспоминания. Стукнула негромко дверь. Женщина-секретарь укоризненно покачала головой. Головы сидящих повернулись к двери; Карлушка тоже посмотрел в ту сторону.

В дверях показалась машинистка.

Мужчина с бобриком, коротко глянув на вошедшую, продолжал ровным голосом:

– Между тем бытует мнение, что молодой литератор – это в первую очередь новатор. Не буду спорить, – он сделал рукой отодвигающий жест, словно его прямо сейчас вызывали на спор, – не буду спорить. Однако, товарищи, новаторство не следует смешивать с попытками привнесения в нашу молодую литературу искусственных элементов и чуждых приемов, против которых предостерегали…

Что она здесь делает?.. Карлушка растерялся и разозлился на себя за эту растерянность. Таисия Николаевна направилась, почему-то пригибаясь, словно в кинотеатре, прямо к тому ряду, в котором он сидел, и его бросило в жар; не дойдя, машинистка заняла стул рядом с седой женщиной.

«Не заметила», – подумал он с облегчением и воровато оглядел комнату, не затесался ли сюда и мемуарный старик; нет, не видно.

В это время стулья задвигались, люди начали вставать, и поднялся негромкий гул, как в театре, когда занавес опустился и начинается антракт. «Как, уже все?» – удивился Карл, и его удивление, должно быть, отпечаталось на лице. Таисия Николаевна, во всяком случае, заметила и, протянув ему руку, сказала вместо приветствия:

– Вы думаете, наверное, что больше ничего не будет? Вот и не угадали: самое интересное начнется после перекура.

– Кино покажут, – подсказал мужской голос за спиной Карла.

– Кина не будет, – улыбнулась Таисия Николаевна тому, кто за спиной, и продолжала, уже обращаясь к Карлу: – А читка будет интересной, я вам ручаюсь.

Она повернулась к седой женщине, которая нерешительно маячила поблизости, потом снова к нему:

– Я хочу вас познакомить. Это Ксения, талантливейший прозаик и по совместительству мать моей лучшей подруги; а это начинающий сценарист; знакомьтесь, Ксения…

Карлушка назвал свое имя, получив в обмен мягкую плоскую ладонь талантливейшего прозаика, и почувствовал себя совсем неловко.

– Ну что ты, Таинька, – переминалась с ноги на ногу Ксения, – молодой человек бог знает что подумает…

– А я обеими руками подпишусь под своими словами! – горячо заговорила машинистка. – И не только я так думаю, поверьте мне.

Однако сказать, кто еще разделяет ее мнение, машинистка не успела, потому что раздался знакомый уже звон колокольчика, и все поспешили на свои места.

– Продолжим, товарищи, – бодро заговорил председательствующий. Таисия успела шепнуть Карлушке его фамилию: не то Брусков, не то Барсуков, – и сообщила, что не кто иной как он редактирует журнал, «где могут опубликовать ваш сценарий».

Барсуков-Брусков продолжал:

– Поскольку поэты у нас в меньшинстве, начнем с поэзии. Должен сказать, товарищи, что в редакционном портфеле представлено немало поэтических опытов, но журнал у нас молодой, а поэтому хотелось бы порадовать читателя чем-то по-настоящему новым, а не перепевами старых мотивов.

Он наклонился к женщине с брошью:

– Кто из поэтов у нас сегодня в списке?

Женщина зашелестела страницами блокнота, но из второго ряда уже вышел молодой человек и приблизился к столу.

На вид поэту было не больше двадцати лет. Он носил нарядное имя Аркадий и шерстяной свитер с растянутым воротником, похожим на воронку. Из воронки выглядывала тонкая шея, на которой сидела круглая русоволосая голова с насупленным лицом. Читая, Аркадий смотрел поверх голов и часто проводил ладонью по волосам.

Стихи были написаны о девушке «в грохочущих ночах», причем девушке всюду сопутствовал какой-то платок. О самой девушке говорилось мало, зато часто, как припев в песне, упоминался

 
Тот драдедамовый платок,
Сползающий с плеча,
Когда, как трепетный росток
Средь груды кирпича…
 

Непонятное слово повторялось снова и снова, и казалось, что за окном по мостовой волокут что-то железное.

Аркадий читал еще какую-то поэму, но Карлушка не мог сосредоточиться, твердо решив донести темное драдедамовое слово до библиотеки и проверить по энциклопедии.

Потом выступала девушка, сидевшая впереди него, и прочитала рассказ о другой девушке, которая часто приходила на берег моря и смотрела вдаль – ждала, когда из дальнего плавания вернется корабль с ее возлюбленным. На том же берегу часто появлялся молодой парень – он никого не ждал, потому что его невеста-рыбачка погибла в море во время бури. Молодые люди начинают здороваться друг с другом – сначала кивком, потом улыбкой; перебрасываются ничего не значащими фразами, и Карл уже давно сообразил, что девушкин жених явно припозднился с возвращением. В отличие от него герои долго не понимают, как много между ними общего, а светленькая девушка, поминутно заводя прядки волос за уши, словно надевая несуществующие очки, продолжает рассказывать, как их беседы становятся все длиннее и интересней, и в один из вечеров девушка вдруг тихо говорит:

– Какой вы противный!

Это звучит так неожиданно, что Карл вздрагивает и открывает глаза, а Таисия Николаевна повторяет шепотом:

– Какой противный, проснитесь сейчас же!

Стыд прошибает его до горячей испарины. К счастью, Таисия Николаевна ничего больше не успела сказать, а заторопилась к столу.

Рассказ назывался «Вдохновение». В нем описывался больной ребенок – непонятно было, мальчик это или девочка, – и как мать не может отойти от его кроватки, чтобы дописать начатый рассказ (сразу вспомнилась детская железная кровать у нее в квартире). В недописанном рассказе «слышалось биение жизни», но закончить его никак не получается: ребенок мечется в жару (Карлушка был уверен, что такое случается только в классической литературе), а письменный стол, который совсем рядом, недосягаем…

Таисия Николаевна вернулась на место. Брусков-Барсуков сосредоточенно крутил часы на руке. У стола возник сутулый парень с широкоскулым татарским лицом. Потом его сменила полная блондинка в очках – она сильно волновалась, отыскивая собственную рукопись, которую, к оживлению и шуткам собравшихся, держала в руке. Читали рассказы, отрывки из романов, очерки. Все, что было прочитано в этот вечер, охватывало, казалось, все сферы жизни, городской и сельской, описывало «щедрую палитру человеческих чувств», как это сформулировал Барсуков, однако Карла не покидало впечатление, что он уже читал такое где-то, и уже тогда не хотелось дочитывать. Сонливость с него давно слетела – главным образом от недоумения, как такие разные люди могли сочинить столько похожего.

Не всегда безопасно, оказывается, подавать женщинам пальто: после этого нужно провожать их до дому, тем более что Таисия Николаевна скорее сообщила, чем спросила:

– Вы ведь нас проводите?

Он помог Ксении обрядиться в громоздкое, тяжелое сооружение, вызвавшее в памяти слово «салоп», хотя никакого салопа Карл отродясь не видел. Машинисткино пальтецо, по сравнению с «салопом», было невесомым.

– Что ж ты, детка, так легко одеваешься, – забеспокоилась Ксения, – давно пора зимнее пальто носить.

– На зимнее я еще не заработала, – весело ответила та, но что-то было жалкое в этой бесшабашности, как в стульях с растянутыми парусиновыми сиденьями и в голом окне той комнатушки.

Пошли зачем-то пешком («тут рукой подать»), и по дороге обсуждали читку, стараясь вовлечь Карла, который отделывался неопределенно-одобрительным мычанием. И Таисия Николаевна, и Ксения с особенным жаром превозносили стихи, особенно про платок. Ксения восхищенно повторяла:

– Смело, исключительно смело.

– Сначала Ксению проводим, это по пути, – щебетала Таисия Николаевна.

– И на чай зайдете, ты же замерзла совсем, – подхватила та, – да и Карл… простите, не знаю отчества?

– Просто Карл, – торопливо сказал Карлушка, – только я чай пить не буду, мне…

– У тети Ксени не только чай найдется!

Машинистка смеялась очень задорно, но в этом смехе тоже была жалкость – или так казалось оттого, что она откровенно мерзла в легком пальтеце (тоже, по странному совпадению, цвета какао).

Ксения жила в деревянном доме с забором. Нужно было пройти в калитку, потом подняться на несколько ступенек («осторожно: вот эта проседает»), потом были еще двери…

– Я пойду все-таки, – решился Карл, но обе замахали руками и заговорили одновременно. Выяснилось, что обе замерзли «до чертиков» и, стало быть, согреться просто необходимо. «И вы же обещали меня проводить; правда, тетя Ксеня?» – кокетливо приговаривала Таисия Николаевна.

Ксения между тем успела освободиться от «салопа» и скрылась за дверью, а когда дверь снова открылась, Карлушка чуть не отшатнулся: вышла древняя старушечка, согнутая буквой «Г», словно кто-то начал складывать ее пополам, но остановился на полпути. Старушечка прошаркала к столу, поелозила тряпкой по клеенке, а потом повернулась к Таисии Николаевне:

– Исть будешь?

Карла, похоже, старушечка не заметила.

– Не, баба Ната, не будем. Нам тетя Ксеня чайку обещала, – ответила машинистка и почему-то подмигнула Карлушке.

– Так и скажи, что чаю.

Когда старушечка говорила, она поднимала маленькую седую голову, похожую на головку чеснока, и становилось видно серое щуплое лицо в морщинах. Она послушно двинулась к плите и забренчала чайником. Согнутая спина ее была намного ниже плиты, поэтому старушечка далеко вытянула руку, передвигая чайник. Рука оказалась неожиданно крупная и узловатая, словно ее приставили от кого-то другого.

Ксения вернулась бодрая, с блестящими глазами, и поставила на стол початую бутылку водки.

– И знаешь, – оживленно заговорила она, наполовину повернувшись к Таисии и доставая рюмки из буфета, – тот рассказик про осенний день этого… ну как его, никак не могу запомнить, брюки у него короткие… Да он так и называется, по-моему, «Осенний день» – помнишь? Мне показалось, оригинальный.

Таисия Николаевна закурила и, отгоняя дым от лица, сморщилась:

– Это где трактористы? Нет, тетя Ксеня, у меня эти певцы колхозного счастья вот тут сидят, – она провела ребром ладони по шее.

В этот момент старушечка протянула руку и ловко схватила бутылку с водкой.

– А мне, Таинька, еще знаешь что показалось инте…

Взгляд ее упал на пустой стол, и она резко повернулась к старушке:

– А ну поставь назад! Отдай, кому говорю!..

С неожиданной резвостью подскочила к похитительнице и так сильно дернула бутылку, что чуть не свалила старушечку с ног.

– И уходи, чтоб духу твоего здесь не было! Тебе давно на Ивановское кладбище пора.

С тихим шарканьем та вышла.

– Вот так и живем, – Ксения закончила спокойно, словно ровным счетом ничего не случилось. Ловко, почти любовно, налила водку в рюмки и быстро выпила свою – так быстро, что Карлушка понял: не первая.

– Мне вставать рано утром, вы уж извините, – он решительно поднялся.

Таисия Николаевна тоже неохотно встала, и он второй раз за вечер подал ей пальто.

Когда вышли, с неба густо сыпалась снежная пыль.

– Так и живет, – Таисия Николаевна кивнула на калитку, – матушка каждый день ее пиявит.

– Я думал, бабушка.

– Ну, тетя Ксеня сама уже бабушка, мы ведь с ее дочкой подруги. Оли, дочки ее, дома не было, а то бы я вас познакомила.

Какая удача, подумал Карл. Для одного вечера знакомств достаточно.

– А вам рассказ мой понравился? – неожиданно спросила Таисия Николаевна. – Только чур, честно!

Вот тут бы и ответить честно: нет, не понравился, и распрощаться навсегда с нею и со всей «молодой сменой». Не понравился мне ваш рассказ – не может мать писать о ребенке, ни разу не назвав его по имени, не обронив ласковое слово; да и чем он болеет, кстати? Однако попробуй скажи честно, если к тебе выжидательно повернуто красивое лицо со снежинками на ресницах; а в той сырой квартирке кто угодно заболеет, не то что ребенок.

– Хороший рассказ, – Карла подмывало добавить: «добротный», но удержался: – Хороший; правда.

– Я-то что, – машинистка польщенно улыбнулась, – вот у Ксении по-настоящему сильная проза.

– А почему она сегодня не выступила?

– Она в крупном жанре работает, – снисходительно пояснила Таисия Николаевна. – Такой роман отгрохала – закачаешься!

– Интересно, – ему действительно стало интересно, – а как называется?

– Так роман-то у нее украли!

Ответ был настолько неожиданный, что Карл остановился. Он представил, как вор проходит ночью в калитку, осторожно поднимается по ступенькам («осторожно: вот эта проседает») и, на цыпочках пройдя мимо полусложенной старушечки, лезет в буфет за рукописью. Или в сундук?.. Таисия Николаевна продолжала, теперь уже с патетическими нотками в голосе.

История звучала трагически и вместе с тем абсурдно. Ксения работала над романом несколько лет («какой творческий почерк, какой почерк!»), а закончив, послала его на рецензию в московское издательство («название не имеет значения, вы же понимаете»). Пока суд да дело, подошло время летних отпусков; потом наступила осень, однако издательство молчит, рецензии нет как нет. Ксения, человек деликатный, сама их беспокоить не решалась, как вдруг прошел слух, что вышел новый роман известного московского писателя. Ну роман и роман, мало ли романов пишут; однако тема та же, что у Ксении.

– Она, конечно, бегом в книжный – интересно же! Книга нарасхват, ну вы же понимаете. Открывает – и что же?

Выразительно помолчав, машинистка закончила:

– Ее роман!

– Так, значит, издали?

– Не «издали», – ядовито протянула Таисия Николаевна, – а издал. Под своим именем. Название другое, конечно; ума хватило. Стотысячным тиражом, между прочим.

Потрясенный Карл узнал, что знаменитый плагиатор поменял все имена и названия («чтобы нельзя было поймать за руку, понимаете?») и еще какие-то малосущественные детали; что Ксения ездила в Москву, в издательство, но там над ней якобы только посмеялись – доказательств-то нет!

– Подождите, подождите, – забормотал Карл, – а здесь? Черновики… ведь черновик у нее сохранился?

– В том-то и дело, что нет! Все сожгла, все бумажки. В плите. Был у нее один-единственный машинописный экземпляр; ну не глупость ли?

Действительно странно, подумал он. Копирки не нашлось, что ли?

– А Барсуков этот не мог вступиться?

– Кто, Сбурков? Да вы наивный человек – чтобы секретариат нашего союза писателей стал препираться с Москвой? К тому же эта чудачка никому не говорила о романе. Я знала, конечно, как человек пишущий, но она с меня слово взяла, чтобы никому ни-ни. Как-то, помню, Ксения на читке выступила с одной главой, так все в столбняк впали, и Сбурков ваш первый. Потому и не высказался.

– Не понимаю, – Карлушка совсем запутался, – почему же не высказался?

– Зависть, – коротко ответила Таисия Николаевна. – Самое сильное чувство у творческого человека. Сегодня Сбурков тоже, обратите внимание, ни слова не сказал о моем рассказе.

Это прозвучало так горько и снисходительно, словно ничего иного Таисия Николаевна не ждала.

– Вы все это испытаете на себе, когда дело дойдет до вашего сценария, это я вам говорю как человек пишущий; вот посмотрите.

Посмотреть не хотелось. Он наотрез отказался от очередной предложенной «чашки чаю» и, торопливо попрощавшись, быстро пошел к троллейбусной остановке.

Скорей бы уже Новый год.

9

В классе только и слышно: Новый год, Новый год! А что – Новый год? Дома повесят на стенку новенький календарь с Дедом Морозом в красном тулупе и с таким же носом, тут же этого Деда Мороза оборвут, а под ним целая пачка обыкновенной газетной бумаги, по одному листочку на каждый день. На обороте – крохотные выкройки: «Шьем сами». Или «День рождения Паганини». Вместо Паганини может быть Коперник. А то еще «Рассказы о природе» – о повадках кашалотов, например. Или «Советы огороднику». Ольке вспомнилась дача, пинг-понговый стол и невесомый мячик, летящий прямо на чью-то грядку.

Новый год через неделю, и хорошо, если мать с Сержантом отвалят в гости, как будто, если они его не встретят, то Новый год потопчется-потопчется на крылечке и не наступит. Нет уж, пусть лучше встречать идут, она найдет чем заняться. Новый год через неделю, что означает елки, потому что одной не обойдется. Дома у них елки не будет – и никогда не бывает, – зато уже сейчас на этажерке лежат пригласительные билеты: в министерство, где работает мать, в Дом офицеров (Сержант принес), а в Ленечкин садик безо всякого пригласительного надо тащиться послезавтра. «Ну можно, я хоть в детский сад не пойду?» – взмолилась она, да где там! «Как для тебя, так все, а как взамен, так не дождешься», – это мать. «Лишь бы в угол с книжкой заткнуться, больше ни о чем не думает», – партия валторны, то есть Сержанта, – точь-в-точь, как у них в оркестре. Ольке приходилось бывать там два раза, когда ключи забывала. Куда интересней поболтаться после школы, но надо было Ленечку забирать из садика, а с ним не очень поболтаешься.

…Ждала в коридоре, когда кончится репетиция. Сквозь дверную щель видны были сияющие желтые трубы самых затейливых форм. Музыканты держали их двумя руками, как матери держат младенцев. Все оркестранты из-за военной формы выглядели похожими. Перед каждым стоял пюпитр с нотами, но Ольке казалось, что каждый подсматривает в ноты к соседу, совсем как у них в классе на контрольной. Лица у музыкантов были сосредоточенные, строгие и очень серьезные. Еще был виден кусок спины и движущийся локоть дирижера. Вдруг, посредине мелодии, локоть замирал, рука опускалась, и музыка обрывалась. Оркестранты переворачивали трубы и снимали мундштуки; потом локоть поднимался и снова начинал ходить ходуном под музыку.

У Сержанта тоже становилось строгое лицо, когда он дома вынимал ноты, доставал валторну из чехла и начинал играть. Она часто наблюдала в прошлом году, когда ходила в школу во вторую смену. В такое время Олька тихонько делала уроки за столом или читала, и даже страницы надо было переворачивать беззвучно. Как-то, сделав паузу, Сержант снял мундштук, перевернул валторну, как они все делают (чтобы слюни стекали, догадалась Олька) и пошел на кухню. Задники тапок хлопали, как мухобойка, которой дачная соседка лупила по стенам. Сержант вернулся в комнату с кружкой воды. Прихлебывая из кружки, остановился около пюпитра:

– Ты раньше на чем-то играла?

– Нет.

– Хочешь научиться?

«Конечно! – чуть не закричала она, чуть не захлебнулась восторгом. – Еще бы!..»

Однако не закричала и не захлебнулась, а неопределенно пожала плечами. Посмотрела на валторну, потом на отчима.

– Не-е-ет, – сказал Сержант, – а вот на фортепьяно можно было бы, в клубе хороший инструмент есть… Я сделаю из тебя музыканта, – он шумно глотнул воды, – если у тебя слух есть, конечно.

Она опять пожала плечами. Откуда, мол, мне знать, есть у меня слух или нет?

– Унеси, – он протянул ей кружку и снова взял валторну. – Теперь слушай внимательно. Я сыграю несколько тактов; потом споешь.

Заиграл, и это зазвучало так нежно, так красиво, что Олька заслушалась, но музыка сразу оборвалась.

– Спой, – приказал он.

Олька замотала головой – она была уверена, что голосом такое выразить невозможно.

– Слушай, как я пою. – Сержант легко пропел ту же мелодию неожиданно высоким голосом – и оборвал в том самом месте, где остановилась валторна.

– Теперь ты.

Она вдохнула поглубже, вспомнила рояль в актовом зале, урок пения, хор. Вдохнула еще раз – и запела.

У Сержанта побагровело лицо, и он заорал:

– Терция, доминанта, терция! Ты что, не слышишь?! Тупица, тупица!

Олька вздрогнула и попятилась к столу. Музыка пропала, и она никогда больше не сможет ее вспомнить. Зато остались дивные, чудесные слова: терция, доминанта, терция. Откуда этот дурак знает такие слова? Терция, доминанта, терция; здесь главная – доминанта, а терция и терция – это слуги, которые сопровождают госпожу редкой красоты – доминанту, и она похожа на…

– Тупица, какая тупица, – презрительно говорил отчим. – А я еще собирался с ней заниматься.

…Это было хорошее время, перед праздниками, когда Сержант подолгу торчал в своем оркестре. Потом праздники миновали, и темный промозглый ноябрь никуда не спешил. Олька ненавидела этот месяц с того уютного вечера, когда к ним с бабушкой пришла мать, а с нею двое милиционеров, и Ольку неожиданно выдернули из родной теплой комнаты, где она прожила к тому моменту девять лет из своей девятилетней жизни. Выдернули, как редиску из грядки, и пересадили в другую комнату – и в другую жизнь, потому что у матери с Сержантом и в самом деле все было иначе, чем у бабушки.

С тех пор прошло пять лет, и сейчас почти смешно было вспоминать, как она пыталась убегать и часами ездила в троллейбусах по городу, холодея от вида милицейской формы, пока не открыла для себя другой способ бегства, куда более надежный: убегать, не убегая.

Очень просто.

Можно сидеть дома, смотреть в учебник и перелистывать периодически страницы, но находиться в это время у бабушки, листая – и читая! – вовсе не учебник. Или устроиться в бабушкином старом кресле напротив любимой картины – можно увидеть каждый миллиметр этой картины, потому что она там висела всегда. Да, можно мыть посуду в горячей воде с горчицей – гнусные зеленоватые сопли собираются по краям миски, – и в то же время идти с бабушкой по лесной дорожке, скользкой от сосновых иголок, придерживая ее за руку, чтобы не оступилась, хотя чертову миску все равно придется мыть, а потом отмывать руки от жирной горчичной дряни.

– Ты что, глухая? Третий раз говорю: поставь чайник.

– Я уроки делаю.

– Поставь чайник, тебе говорят, потом уроки делай!

С ними лучше не препираться: бессмысленно. Все равно никогда не бывают довольны. Тем более что, научившись «убегать», она перестала беспокоиться, довольны они или нет.

Можно было убежать в книжку – «заткнуться в угол», как это называет Сержант, но его (да и матери) любимое дело – помешать ей, оторвать от книжки, а способ всегда найдется.

Принеси соль.

Ты белье сдала в прачечную? А квитанция где?..

Закрой окно, Ляля.

И перец захвати!

А квитанцию под будильник положи, потом искать сама же будешь!

Дышать нечем, опять окно закрыто!

Это я ей сказала закрыть – дует.

Что – «какую»? Из прачечной квитанцию!

А я говорю: открой!

Одноклассница Томка, которая забежала как-то вечером, потом возмущалась: «Не, ну законненько, да? Мои бы родичи на седьмом небе от счастья были, что я читать села. Они у тебя точно ненормальные». И добавила: «Ну и плюнь. У меня тоже ненормальные». Еще немного подумав, расхохоталась: «Слышь, да у всех ненормальные! Не бери в голову, а?»

Как будто Олька брала их в голову.

Однако мать была твердо уверена, что ненормальная как раз Олька, и, жалуясь знакомым, во всем винила «матушкино воспитание» и клялась «сделать из дочери человека».

Это было намного легче, чем когда Сержант собирался сделать из нее музыканта, потому что отсутствие музыкального слуха ничему не мешало.

Человека из нее делали одним и тем же проверенным способом – когда наступало воскресенье и Олька собиралась к бабушке, мать говорила: «Сегодня не пойдешь». На вопрос «почему» Сержант рявкал: «Приказы не обсуждаются».

Раньше она просила, даже – стыдно вспомнить – плакала, но это было давно, еще до того, как научилась убегать; когда научилась, стало легче. Кроме того, Олька выучила два правила. Первое, самое главное: у них нельзя просить, никогда и ничего. И второе: с ними нельзя спорить, и совсем не потому, что приказы не обсуждаются, а просто спор затрудняет бегство.

Воскресенье, когда из нее «делали человека», вычеркивалось из жизни, не считалось, переставало существовать. Превращалось в такой же ненужный листок календаря, как тот верхний, с Дедом Морозом, а к неделе прибавлялся лишний день, и его предстояло прожить здесь, в комнате с вечным пятном на стенке. В такое воскресенье ее не посылали в магазин и не отпускали ни к кому из друзей, даже к Томке, которую она «подтягивала» по английскому. Если уходили в гости, брали с собой ее и Ленечку.

Чаще других бывали у тети Оли, с которой мать в юности дружила, потом раздружилась, а теперь снова начала дружить. У тети Оли была дочка, тоже Оля, но дочка жила в интернате, а не дома. Зато тети-Олина мать Ксения всегда была дома. Олька почему-то побаивалась Ксении, ее распущенных по плечам седых волос, пухлого лица и постоянной пьяноватой улыбки. Мать говорила, что Ксения – настоящая писательница, но рукописей ее никогда не печатала. Ни одной написанной Ксенией книги Олька не видела, хоть специально спрашивала в библиотеке.

Проще всего было с бабой Натой. Она совсем старенькая, намного старше бабушки, и ходит согнувшись, будто уронила булавку и не может найти; все делает по дому сама, даже в магазин сама ходит. Баба Ната очень радуется Олькиному приходу, хотя часто называет ее Таинькой: «Ты на матку свою похожа, одно лицо». Она всегда спрашивает про бабушку: «Как бабенька твоя, здорова?». Слово «бабенька» звучало смешно и одновременно ласково, так никто не говорил, но, увидев в книжке в очередной раз слово «маменька», Олька перестала удивляться. Баба Ната всегда угощала их с Ленечкой конфетами «коровка». Олька не любила конфет и отдавала свою брату. Пока Ленечка наслаждался тягучей вязкой сладостью, баба Ната тихонько говорила:

– Я ж помню всех Ивановых, с Матреной-то мы однолетки, только Господь ее прибрал рано, Царствие Небесное и ей, и Григорию, – и крестилась, подняв старенькое лицо.

От бабы Наты не надо было убегать, даже в такое пустое воскресенье.

В конце концов оно подходило к концу, и на очереди маячил понедельник – первый день ежедневного настоящего бегства, в школу. Оставалось прожить только одну ночь. Засыпать в этой комнате было почти так же трудно, как бодрствовать, но, к счастью, ночью убежать было легче: нужно только подложить под щеку угол одеяла, как она делала всегда, а с закрытыми глазами быстро переносишься в бабушкину комнату, где в большом овальном зеркале отражаются лампадки, и от этого делается спокойно и уютно, а за окном дребезжат трамваи. Каждую ночь Олька засыпала там, у бабушки, где в последний раз уснула, подсунув под щеку угол одеяла, четыре с лишним года назад.

Понедельник, скорее бы понедельник!

Однако от следующего понедельника никакой радости не предвидится: 1 января, Новый год. Плюс еще десять бесполезных дней – попробуй кому-нибудь признайся, что лучше бы никаких каникул не было вовсе. «Ну, ты загнешь!» – сказала бы Томка. Дня через два-три выдадут табель – вторая четверть самая короткая: нахватаешь троек, а исправлять почти что некогда, вот как с алгеброй.

Часто, когда не хочется делать уроки, она бездумно перебирала в ранце тетради и учебники – еще один вид бегства, только на короткие дистанции. Зная все обложки и корешки наизусть, Олька не переставала удивляться безобидным, домашним каким-то фамилиям авторов: размазня Киселев придумал «Геометрию», а тихий старичок Рыбкин – задачи к ней. Старательный Перышкин написал «Физику» (перышком писал?), а самый скучный учебник – «Литературу» – некий Зерчанинов: судя по фамилии, близкий к народу, колосящейся ниве, богатому урожаю «характеристик и образов героев». «Алгебру» сочинил Барсуков: человек явно хмурый, недружелюбный, отчего и наука его казалась Ольке невразумительной. До сих пор как-то удавалось выплывать на контрольных, однако в алгебре, и без того трудной, замаячили зловещие провалы… «Смотри, Иванова, – предупредила математичка, – в следующий раз я тебе четверку не выведу. А ведь можешь и на “пять” заниматься; повтори хорошенько в каникулы».

Предстояло еще одно бегство – в темную нору барсуковой алгебры.