Текст книги "Средство от бессмертия"

Глава 4

Малик был обязан мне не только той памятной совместной «перезагрузкой». Какое-то время, незадолго до нашего отъезда и сразу после него, он жил у нас, в Лизиной квартире на Карповке. Порой мне казалось, что за неимением собственных детей мы с женой усыновили огромного чёрного пупса, даром что осиротевший «малыш» был не только выше ростом, но и возрастом старше любого из своих «приёмных родителей». Но реальная жизнь оказалась куда суровее детских игр с пластмассовыми куклами.

На родине Малика с середины семидесятых продолжалась гражданская война, неся боль, нищету и разруху, – возвращаться ему было попросту некуда, да и, скорее всего, уже не к кому: до сих пор ничего неизвестно о судьбе его семьи. Через много лет я понял: одно дело – узнать правду, пусть самую горькую, ранящую и надрывную, и совсем другое – мучиться неизвестностью, рисуя в воображении ещё более страшный исход. Возможно, его родные пали жертвой стычек между регулярными войсками и повстанцами, или погибли во время насильственной депортации, или попросту умерли с голоду, как и несколько миллионов его соплеменников. Причём геноцид против них был развязан не внешними врагами-оккупантами, пришедшими из чужих земель, а их собственным диктатором-самодуром, что благими с виду намерениями вымостил стране дорогу в ад.

Четверть века назад мир содрогнулся, когда на страницах таблоидов появилась фотография истощённого нагого негритёнка. Скрючившись в позе эмбриона на голой, опалённой зноем земле, – словно желая вернуться в лоно матери, зачем-то родившей его в наш жестокий мир, – ребёнок покорно встречал смерть, а та маячила чуть поодаль в образе сипа-стервятника, ждущего скорой поживы. В тот день мальчику повезло: его спасли и выходили сотрудники гуманитарной миссии, но сам автор снимка, белый корреспондент-фрилансер, так и не смог оправиться от душевной травмы, впал в меланхолию и год спустя покончил с собой.

Тот страшный кадр был снят не в Эфиопии, а в соседнем Судане, однако голод, как известно, не признает границ, языков и религий. И хотя в студенческие годы Малик сильно не голодал (просто, как и многие из нашей общажной братии, не каждый день ел досыта), ныне покойная бабушка Лизаветы, в молодости сама пережившая голод в блокадном Ленинграде, всё поняла без слов, приняла под крыло «несчастного ребёнка» и за столом старалась подсунуть ему лучший кусок.

(Кроме костлявой руки голода, у молодого эфиопа и старой еврейки Софьи Марковны был ещё один общий враг, поскольку именно Абиссиния (не Австрия с Чехословакией, а за нею Польша, Франция и так далее!) стала первой страной, принявшей на себя удар военной машины фашизма. И кто знает, в какую сторону повернул бы ход мировой истории, если бы беззубые политиканы из Лиги наций смогли остановить бандита Муссолини в 1935-м году? Возможно, не было бы тогда ни аншлюса Австрии, ни оккупации Судетской области, ни вторжения в Польшу, ни разгрома Франции, ни нападения на СССР в 1941-м?)

* * *

Парадоксальный факт: Малик оказался в Союзе именно благодаря Менгисту и его политической линии «на построение социализма», снискавшей поддержку со стороны СССР. И из-за него же – «эфиопского Сталина», а попросту выражаясь – революционного фанатика, развязавшего «красный террор» против собственного народа, – Малик был вынужден остаться на чужбине.

В то время – когда после нескольких лет бесплодных поисков, междугородних звонков и запросов на пяти языках умерла последняя надежда – мы с Лизой уже в буквальном смысле слова сидели на чемоданах, собираясь к месту моего распределения на полигон. Из пожитков мы брали только самое нужное – ещё оставалась надежда на скорое возвращение домой. В этой суете Малик старался лишний раз не докучать нам своими бедами – да и чем мы ему помогли бы? Всё, что можно было сказать, уже было сказано; что можно было сделать, уже было сделано. Помочь ему тогда смогла бы разве что высшая сила, к какой он и взывал тайком, словно стесняясь своего обращения к религии, как к последней тонкой нити, что связывала его с домом предков (хотя в те годы это не приветствовалось официальной идеологией, а Малик и без того пребывал в стране «на птичьих правах»).

Я не был слеп и заметил, какую именно книгу Малик прятал под обложкой справочника по медицине. Но, как бывает в таких случаях, расписавшись в собственном бессилье, я говорил себе: «В конце концов, я же не Господь Бог, что я могу поделать?..» (Нет, правда, а как я должен был тогда поступить? Бросить всё, запастись сухарями и в трюме попутного сухогруза нелегалом уплыть в Восточную Африку – притом, что хуже для белого человека только Западная Африка, – чтобы найти там горстку людей, растворившихся в огромной, разорённой войной и голодом стране?)

Малик всё сделал сам, пробив себе дорогу в жизни собственным трудом и упорством, подобно легендарному Джону Генри, – только, в отличие от последнего, не надорвался в поединке с судьбой, а сумел выйти из него живым и здоровым победителем. (Была у нас такая категория студентов – мы между собой называли их «железными задницами»: не блистая особыми талантами, они добивались успеха усидчивостью и часами упорной зубрёжки; так вот, у Малика было и то, и другое: и талант, и надёжная пятая точка опоры.)

А ещё он оказался верным другом. Много лет спустя, когда скоропостижно скончалась Лиза, он оставил все дела и двое с лишним суток добирался на перекладных в мой медвежий угол, чтобы вместе постоять у могилы, уже заметённой метровым слоем снега, и не дать мне повеситься с горя в первую ночь после похорон.

Он тогда порывался забрать меня назад, теперь уже в Санкт-Петербург, но я не мог уехать до того, как пришлют кого-нибудь мне на замену; да и потом потребовалось бы время чтобы передать дела новому начальнику; а под конец и вовсе затянула рутина, так что мой отъезд растянулся на долгие годы.

В общем, если бы не проблемы с памятью, я бы так и не решился намотать на колёса этот бесконечно долгий обратный путь. Порой мне, грешным делом, казалось, что лучше бы всё забыть, но я опасался: смешав белое с чёрным – то есть светлые и горестные воспоминания, – я на выходе получу серую, как свинцовая вата, хандру.

И я тоже решил не сдаваться.

* * *

И вот наконец состоялась та историческая встреча «Стэнли с Ливингстоном» – встреча путешественника с добрым доктором, только состоялась она не в дебрях Африки, возле неоткрытых истоков Нила, а на давно обжитых берегах дельты Невы.

– Заходи, дорогой! – приветствовал меня Малик. – Не бойся, я тебя не укушу. Если только сам не попросишь.

Я вошёл в кабинет врача и огляделся. В углу – шкаф с несколькими рядами книг. Над столом – грамоты и дипломы в рамках, на отдельной стене – портреты великих психиатров русской школы: Петра Петровича Кащенко, Владимира Михайловича Бехтерева и – на почётном месте – Сергея Сергеевича Корсакова (я оценил иронию: именем Корсакова был назван синдром, что указал когда-то моему другу путь в науку). В самом уютном углу возле стены – мягкая кушетка со свежим до хруста бельём, только что перестеленная заботливой рукой сестры-хозяйки. А за столом – Малик в застёгнутом на все пуговицы халате поверх строгого костюма, в стильных очках, при галстуке, в белоснежной рубашке и с такой же белоснежной улыбкой:

– Ты извини, что заставил тебя ждать.

– Ничего, я ещё не настолько плох чтобы ломиться к доктору без очереди.

– А знаешь, я совсем недавно о тебе думал. Ведь если бы ты тогда меня не поддержал, если бы Лизка не занималась со мной русским и латынью, не правила мои курсовые и диплом, я бы сейчас, наверное, полы мыл в этой клинике, а не пациентов пользовал. Поэтому давай сразу условимся – никаких денежных расчётов между нами не будет и быть не может.

– Но…

– Никаких «но»! А чтобы тебя совесть не ела, знай, что не ты один лечишься у меня бесплатно. Позволь напомнить, что ислам – это не только хиджаб, джихад и фетва Салману Рушди. Это прежде всего закят.

– Но ведь я не мусульманин…

– Можно подумать, Самуил Моисеевич по пять раз на дню молится на Мекку! Если на то пошло, у него из общего с исламом только четыре законных брака, да и то по очереди, а не со всеми жёнами сразу. Короче, я никого не собираюсь обращать в свою веру. Просто прими, как должное.

«Ну вот, что и требовалось доказать, – не без удовольствия отметил я про себя. – Что бы там ни гласил Закон Божий, а каждый выбирает в религии то, что сам считает нужным: кто-то удаляется в пустыню чтобы бить земные поклоны и питаться акридами, кто-то открывает приют для бедных вдов и сирот, а кто-то начиняет пояс пластитом и идёт взрывать неверных. Иными словами, всякий поступает так, как диктуют ему собственные ум, честь и совесть… или отсутствие таковых. А раз так, то нужен ли он вообще, этот Божий Закон?..»

Между тем пауза затянулась непозволительно долго, и Малик щёлкнул пальцами чтобы привлечь моё внимание:

– Эй, безмолвный пациент! Ты ещё здесь?

– Прости меня, старина! Просто задумался о своём… А тебе огромное спасибо за то, что поддержал друга в трудную минуту!

– Не за что. Услуга за услугу.

– Только и ты не прибедняйся – я же помню, какими трудами всё это тебе досталось. Ты действительно вкалывал… как негр.

Малик расхохотался от души, хлопая себя ладонями по коленям.

– А что, сегодня сложные пациенты попались? – продолжил я. – Ладно, девчонка – я слышал, у беременных такое бывает. Гормоны и всё прочее… А с адвокатом-то что не так?

Малик повернул возле губ воображаемый ключик.

– Понял, извини! Врачебная тайна – дело святое. Хотя с моими дырками в памяти я не то что никому ничего не разболтаю – я мало что вспомню назавтра.

– Ты расскажи, что с тобой стряслось.

– Да я и не понял толком. Сначала думал: со всяким бывает. То забуду про встречу, хотя сам же её назначил. То вещь какую-нибудь ищу две недели. То выйду на улицу и сам не помню, за чем шёл и куда… Просто не хочется закончить жизнь в полном маразме. Помнишь, у нас старичок был один, профессор… – (Я без ошибки назвал фамилию, имя и отчество.) – Он же в последние годы просто ехал ото всех в отдельном вагоне – даже родных не узнавал.

– Да, был такой. Кстати, тоже мой пациент. Но зато он помнил всех своих аспирантов: кто у него учился, когда и над чем работал. А что-нибудь ещё беспокоит? Спишь нормально?

– Да какое там! Сны дурацкие снятся каждую ночь. Даже не сны, а кошмары: как будто ко мне в спальню ломятся через окна какие-то птицы или летучие мыши, не разберёшь…

– А наяву бывают какие-нибудь необычные ощущения? Например, чуешь запах гари, когда вокруг ничего не горит? Или кажется, будто по коже ползают муравьи или другие насекомые? Зрительные или слуховые образы возникают ниоткуда? Допустим, ты один в комнате, а тебе кажется, что рядом кто-то есть?

– Ты хочешь узнать, не бывает ли у меня галлюцинаций? Нет, точно нет. Такое я бы запомнил или записал.

– Хорошо. Как насчёт необычных сексуальных фантазий? Тревожных, навязчивых мыслей? Приступов беспричинного страха, эмоциональных качелей – когда эйфория сменяется депрессией, и наоборот? Апокалиптических ожиданий, суицидальных импульсов? Не бывает такого чувства, будто тебя в чём-то незаслуженно обидели, обделили?

– Да у нас в стране у каждого второго такие чувства после приватизации и чубайсовских реформ!.. Нет, не было и нет у меня никаких маний, панических атак или навязчивых идей. А что до сексуальных фантазий – как видишь, и седых волос у меня нет, так что бес в ребро пока не стучится. («А если что и было, – добавил я про себя, – так я тебе всё и рассказал! Да я скорее полью одежду бензином и заживо сгорю со стыда, чем пущусь в такие откровения! Ишь ты, портрет какой, Ирвин Ялом местного розлива!») …Нет, ничего такого не было. Только вот память вдруг стала рассыпа́ться.

– Строго говоря, память у тебя не рассыпается. Ты ведь помнишь то, что было десять, двадцать лет назад? Старичка-профессора вот помнишь, как будто всё было совсем недавно. У тебя проблемы только с доставкой информации из рабочей памяти в долговременную и обратно. Просто затерялась где-то в гиппокампе бандеролька, но это поправимо. Ты, должно быть, знаешь старую поговорку, будто нервные клетки не восстанавливаются, – так вот, это неправда. Согласно новейшим исследованиям, ещё как восстанавливаются, причём в любом возрасте! …А ты можешь сам себя пощекотать?

– Попробовать могу… только мне от этого не щекотно.

– Это как раз нормально. Судорожных припадков, обмороков, расстройства речи тоже не было? Право и лево не путаешь? А как у тебя с этим делом? – Малик щёлкнул себя характерным жестом по шее чуть ниже подбородка.

– В смысле, прямо сейчас за встречу? Да шучу я, не злоупотребляю.

– Уже благо. Но всё равно придётся сдать анализы, пройти обследование – если найдётся опухоль, инсульт или инфекция, то с этим уже не ко мне.

– А если это Альцгеймер?

– Я так не думаю. Для встречи с герром Альцгеймером тебе ещё нужно состариться лет на десять, а лучше на все тридцать.

– А всё-таки? Бывают же и ранние случаи?

– Бывают. Ты, главное, не волнуйся, проверим тебя и на Альцгеймера, а заодно и на Крейтцфельдта с Паркинсоном проверим. Кстати, возможно, причина в той отраве, которой ты мог надышаться на твоей, как ты её называешь, помойке.

– Обижаешь, дорогой! Если бы и случилось какое-нибудь ЧП, я бы первым поднял тревогу! Я же не ребёнок чтобы играть с разбитым градусником. Конечно, были у нас и ртуть, и кадмий, и свинец, и ПХБ, но я же головой отвечал и за технологию, и за технику безопасности! …Хотя, если задуматься, к голове моей теперь доверия мало…

– Олег, только не становись ипохондриком! И не переживай раньше времени, не дадим поникнуть твоей светлой голове! А в самом тяжёлом случае – если только не найду у тебя какой-нибудь смертельной болезни куру (это была шутка) – получишь у меня наилучшее паллиативное лечение в обществе отборных ухоженных старичков. …Ну, на сегодня, пожалуй, всё. Я сейчас выпишу тебе несколько направлений, потом подойдёшь на пост к сестре, и завтра начнём, благословясь.

– Как это всё? А как насчёт того, чтобы посидеть у меня сегодня?

– Да это даже не обсуждается! Хоть к тебе, хоть ко мне! А хочешь, в ресторан махнём? Я угощаю. Ты только Лизу предупреди, что мы за ней заедем.

Тут у меня в буквальном смысле упала челюсть, прихватив с собой способность к членораздельной речи. Я потряс головой, решив, что просто ослышался. Потом перебрал в уме все возможные варианты расклада: я сплю, брежу, валяюсь пьяный, угорел от печки?..

Малик увидел, как я изменился в лице, и не на шутку встревожился:

– Что с тобой? Вы что, поссорились? Вот уж никак не ожидал от вас!

– Вот ты о чём сейчас вообще?!

– Неужели всё так плохо? Или я чего-то не знаю?

– Ты издеваешься?! Мы же с тобой в последний раз виделись на её похоронах! И было это восемь лет назад.

– Та-ак…

Примечания:

1. Хайле Мариам Менгисту (р. в 1937 г.) – один из лидеров революции 1974 года в Эфиопии, когда был свергнут последний эфиопский император Хайле Селассие I (1892–1974). В 1977–1991 гг. в руках Менгисту была сосредоточена вся гражданская и военная власть. Во время его правления были убиты или умерли от голода до 2 миллионов человек. После свержения диктатуры он получил политическое убежище в Зимбабве, где живёт по сей день. Заочно приговорен к смертной казни Верховным судом Эфиопии.

2. «…хуже для белого человека только Западная Африка» – страны Западной Африки называют «могилой белого человека».

3. Джон Генри – мифический народный герой США, чернокожий рабочий-путеец. Согласно легенде, зародившейся в XIX веке, он соревновался с паровым молотом при пробивке туннеля в горе. Используя только собственные силы и ручной инструмент, Джон победил машину, но умер от нечеловеческого напряжения сил (отсюда используемое в психологии понятие «джонгенриизм» для обозначения саморазрушительных героических усилий).

4. Закят – обязательная благотворительность в Исламе, пожертвование одной сороковой части годового дохода в пользу неимущих. Одна из первых и важнейших заповедей учения пророка Мухаммеда.

5. «А ты можешь сам себя пощекотать?» – в норме человек не чувствует щекотки от собственных прикосновений, но при некоторых неврологических и психических расстройствах такое возможно.

6. ПХБ, полихлорированные бифенилы – опасные органические соединения; так же, как ртуть, кадмий и свинец, вызывают поражение нервной системы и могут стать причиной расстройства памяти.

7. «…а заодно и на Крейтцфельдта с Паркинсоном проверим» – возбудителями болезни Крейтцфельдта – Якоба (коровьего бешенства) являются прионы, белки с аномальной структурой, вызывающие цепную реакцию в тканях мозга. Они же являются причиной ряда нейродегенеративных заболеваний, включая болезни Альцгеймера и Паркинсона, а также болезни куру.

8. Ирвин Дэвид Ялом (р. в 1931 г.) – знаменитый американский психиатр и психотерапевт, талантливый писатель, автор ряда научных, научно-популярных и художественных книг, где немалое место уделяется сексуальным переживаниям героев.

Глава 5

Врач откинулся назад в кресле, снял очки и почесал переносицу. Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза, словно два ковбоя на дуэли. Я сдался первым, отвёл взгляд и вытер холодный пот со лба, чувствуя себя, как в дурном сне: успев смириться с потерей, я как-то прожил эти восемь лет, и вдруг такой поворот… Сначала мне в сердце постучалась робкая, словно девочка-нищенка, надежда, а потом душа рухнула в зияющий ужас неизвестности.

– Малик, а это точно не розыгрыш?

– Я похож на морального урода, чтобы такими вещами шутить?!

– Так это значит… Если Лиза не умерла тогда, то куда же она исчезла?! Вот будет хохма, если она просто вышла в булочную на пять минут, а я…

– Так, погоди, давай разберёмся! Говоришь, восемь лет назад? Вы же как раз в то время прилетали с Лизой ко мне на свадьбу.

– Так ты женат? Вот это новость…

– Для кого как. У меня не только жена-красавица – у нас с нею уже двое ребят подрастают.

Малик развернул стоявшую на бюро рамку с фотокарточкой, на которой он обнимал весьма миловидную женщину и двоих близняшек-дошкольников. Хотя внешностью супруга Малика была далека от неземного идеала его молодости, было видно, что с нею он обрёл своё заслуженное семейное счастье.

– Это что, твои?

– Нет, что ты! В приюте одолжил, нарочно чтобы над тобой подшутить.

Я закрыл ладонью глаза чтобы собраться с мыслями.

– И что всё это значит? Я что, эти восемь лет в коме пролежал? Как такое возможно? Как я мог взять и стереть из памяти столько лет жизни, а поверх сочинить другую историю, как какой-нибудь воришка Мартин?

– Не самое удачное сравнение. У воришки Мартина совесть была сильно нечиста – вот он и выдумал себе свой личный ад за минуту до смерти. Но ты ведь не такой, ты никого не искалечил, не изнасиловал, не ограбил? Никому не наставил рога?

– Ты ещё спрашиваешь?! Нет, конечно! Я тебе кровью готов расписаться, что всё было именно так, как я сейчас помню! Ну хочешь, проверь меня на детекторе лжи!

– Да я вижу, что ты не врёшь. Это ведь мой хлеб – ты скорее детектор обманешь, уж поверь. А значит это одно: ты действительно приехал по адресу.

– И где же меня носило все эти годы? Может, я по стране колесил, и как тот маньяк…

– Да успокойся ты! Нигде тебя не носило, отвечаю. Я-то здоров, хочешь сам себе справку выпишу? Ты как сюда приехал? На поезде?

– Нет, не на поезде. И с верхней полки на ходу не падал. Я на своей машине.

– В аварии не был?

– Нет. Ладно бы мне память отшибло – но машина-то цела, сам выгляни в окно.

– Вижу. Всё равно, ты где-то должен был засветиться по дороге – на постах, на заправках, в забегаловках…

– Может, Лизка там осталась? Да нет, с чего бы вдруг?.. А что делать-то теперь? Где её искать?

– Что тебе делать, я скажу: завтра же… нет сегодня ложись ко мне в клинику. А жену твою будут искать другие специалисты. Подожди, я сейчас позвоню кое-кому… А потом поедем к тебе, заодно на месте всё проверим и вещи твои соберём. Я сам тебя отвезу, а то вдруг дорогу забудешь. Я сейчас не шучу.

Я достал из кармана ключи от машины и квартиры и безропотно передал их Малику.

* * *

И вот почти треть века спустя всё вернулось на круги своя – мы опять в том же месте, где долгими зимними вечерами Малик читал вслух сочинения русских и советских классиков. Поначалу он так дико путался в ударениях и коверкал слова, что я однажды чуть не поперхнулся насмерть:

– Висока ф гори фполз ужь и льок тамь в сиром ушэле, свьернувшис ф узель и гльядья ф морье…

И всякий раз, когда я пытался прыснуть со смеху, тут же получал от Лизки – хорошо, если перепечатанным на машинке сборником гумилёвских стихов, а не академическим изданием словаря русского языка. (Малик порой задавал такие вопросы по тексту, что нам с Лизой самим приходилось рыться в справочниках.)

А потом мы с нею, как заворожённые, словно дети на сказочном утреннике, слушали рассказы Малика о его далёкой родине: о её удивительных ландшафтах, где горы сменяются зелёными долинами, а зелёные долины – соляными пустынями; о заморских животных, каких мы могли видеть вживую только в зоопарке, да и то не в каждом; о причудливых поворотах истории с великими переселениями народов, войнами, мятежами и сменой династий императоров, чей род восходил к самому царю Соломону и царице Савской; о том, как на этой древней земле Африканского Рога бок о бок жили, сражались, торговали и боролись за место под солнцем язычники и чернокожие иудеи, крещённые в христианство вожди местных племён и первые адепты ислама, бежавшие в Эфиопию от притеснений курейшитами.

И здесь же мы с Лизой стали свидетелями чуда. Нет, это не было похоже на минутное превращение невзрачной куколки в красавицу-бабочку. Я скорее сравнил бы Малика с тем великим оратором древнего мира, что много лет подряд оттачивал своё мастерство, катая во рту голыши на берегу Эгейского моря. Конечно, африканскому студенту, учившему русский как иностранный, пришлось куда труднее, чем Демосфену, говорившему на родном древнегреческом языке; прошли долгие месяцы, если не годы, пока наш друг не начал выплёвывать свои камешки один за другим. Я не могу точно назвать тот день, когда из его уст широким и чистым потоком наконец полилась литературная великорусская речь. Но такой день настал, и случилось это в стенах всё той же квартиры на берегу речки Карповки:

 
Между берегом буйного Красного Моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырёх плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.
…
И повсюду, вверху и внизу, караваны
Дышат солнцем и пьют неоглядный простор,
Уходя в до сих пор неоткрытые страны
За слоновою костью и золотом гор.
…
И я вижу, как знойное солнце пылает,
Леопард, изогнувшись, ползёт на врага…
 

И именно здесь Малик сидел и часами смотрел в угол пустым взглядом африканского изваяния, когда уже на излёте правления Де́рга он потерял связь со своей семьёй. И отсюда он провожал нас с Лизой в вояж, на другом конце которого (как я думал) оборвалась её жизнь.

– А у вас тут мало что изменилось – разве что книг прибавилось.

– Да я их с собой привёз. По большому счету, мы другого добра и не нажили… Ты осмотрись свежим взглядом: по-твоему, это квартира вдовца? Или женатого человека?

Мы вдвоём изучили каждый закуток, каждый пыльный угол: вот моя постель с одинокой подушкой, где я порой засыпал только под утро, даже не раздевшись. На столе – чашка с недопитым кофе, в ванной – мыло, бритва и зубная щётка, но никаких следов обычных женских мелочей. Только стоптанные тапочки в прихожей и засохшая коробочка с тушью на полке под зеркалом.

В спальне Малик взял с прикроватной тумбочки фотографию в рамке. Лиза сидела в позе печальной царевны, подперев рукой подбородок, и смотрела на нас бездонным взглядом, каким обычно смотрят снимки усопших с надгробий.

Словно прочитав мои мысли, Малик не дал мне раскрыть рта:

– Олег, давай не будем терять голову! Это всего лишь фотокарточка. Не свидетельство о смерти, не справка о захоронении, а просто снимок в рамке. Чем выводы делать, ты бы лучше позвонить ей попробовал.

Я хлопнул себя по лбу:

– Вот я дурак! С этого и надо было начинать! …Нет, мобильный не отвечает. Но у нас там бывают провалы со связью.

– А может, просто разрядился? Позвони на городской.

Я позвонил и несколько минут слушал длинные гудки в трубке. Они улетали один за другим в пустоту, словно послание другим мирам, какое искатели внеземного разума шлют наугад через сотни световых лет без надежды получить ответ при жизни своего поколения.

– Ты не забудь про разницу во времени, – не сдавался Малик.

– Да при чём тут это? Там сейчас девять утра, а не глухая ночь. Что происходит, друг?

– Ты меня спрашиваешь? Я знаю только, что ещё несколько месяцев назад вы с нею были вместе. А потом, как я думаю, стряслось нечто, о чём ты очень сильно захотел забыть. Твой мозг включил цензуру памяти чтобы не дать тебе умереть от инфаркта или сойти с ума.

– А как жить-то дальше?

– Не паникуй раньше времени. Бывает и хуже, поверь моему опыту. Сейчас мы едем обратно в клинику, а завтра с утра я собираю консилиум – потому что я заведую не всем, что творится в твоей черепной коробке. А дальше решим, как быть.

– Малик, хочешь расскажу тебе про наше с Лизкой знакомство?

– Вы с нею где-то на остановке повстречались, верно?

– Ага. Но история случилась очень странная, почти мистическая. Мы с Лизой не любили об этом вспоминать – думали, вокруг решат, будто мы умом тронулись. А теперь мне терять нечего, поэтому слушай.

Мы с Маликом присели на мою кровать.

– Знаешь троллейбусную остановку на «Ваське» – на набережной, наискосок от филфака? Я как-то застрял там под вечер, и не я один: народу вокруг собралось, как в бане. Только холодно, как в морге. И Лизка там стояла, вся продрогшая – я ещё подумал, вот бы подойти, познакомиться… Холод был просто собачий – тем более рядом Нева, а троллейбуса, как назло, всё нет и нет. Наконец, подъезжает, долгожданный, – и, конечно, в нём уже народу битком! Я пропустил Лизку вперёд, она кое-как втиснулась на подножку через заднюю дверь, а мне уже некуда и ногу поставить. И вдруг на меня словно помутнение какое находит, и я в последний момент выдёргиваю её назад. Дверь закрывается, троллейбус отъезжает от остановки… Я стою, как истукан, хлопаю глазами, пытаюсь извиняться. Лизка что-то кричит мне в лицо; наверное, и пощёчину влепила бы, если бы я её за плечи не держал… И тут мы оба видим, что на повороте в троллейбус кто-то врезается на полном ходу, причём в ту самую заднюю дверь. У Лизки истерика, я сам в каком-то тумане… Только и нашёл, что сказать тогда: «Наверное, это судьба…» Потом пошёл провожать её пешком до дома, а дальше ты знаешь, как у нас всё завертелось.

– Вот так история! И ты столько лет темнил!

– Самое главное, я и сам теперь не уверен: так ли всё было на самом деле или мне это только пригрезилось. И спросить ведь не у кого…

Тут у Малика зазвонил мобильный телефон. Он выслушал собеседника и как-то сразу переменился в лице. Я никогда не видел его таким раньше: он то отводил глаза в сторону, то, наоборот, смотрел на меня, как на диковинный фрукт. Несколько раз порывался что-то сказать, а потом качал головой, осёкшись на полуслове. Я чувствовал себя, словно собака, когда хозяин решил её то ли продать, то ли пристрелить…

– Ты не томи, говори уже! Это же просто пытка какая-то!

Наконец Малик принял решение:

– Пойдём, Олег! Надо заехать в одно место, тут недалеко, на Большой Монетной. На Скороходова, чтобы тебе было понятней.

Примечания:

1. «Воришка Мартин» – роман Уильяма Голдинга (1911–1993), опубликованный в 1956 г.

2. Дерг (амх. ደርግ – «совет, комитет») – Высший коллегиальный орган государственный власти в Эфиопии (1974–1987 гг.).

3. «Между берегом буйного Красного Моря…»: строфы из стихотворения «Абиссиния» (1918 г.) Николая Степановича Гумилёва (1886–1921).