Текст книги "Средство от бессмертия"

Глава 6

Если была в завязке этой истории своя кульминация, она наступила в конце нашей с Маликом короткой поездки по Петроградской стороне. Затем события развивались стремительно и неумолимо, словно спущенный под горку вагон со сломанным стоп-краном.

«Следственный комитет Российской Федерации… Следственный отдел по Петроградскому району…» – прочёл я на синей вывеске надменно-казённого здания из красного кирпича постройки начала прошлого века. Втиснутое между двух цивильного вида жилых домов, оно напомнило мне солдата, одетого в мундир из бордового сукна и застывшего в шеренге перед расстрельным взводом, плечом к плечу между двумя штатскими. У меня похолодело внутри от нехорошего предчувствия.

Судя по тому, как быстро нам удалось добиться аудиенции в этом государевом заведении, меня там ждали уже давно и с нетерпением. Малик остался за дверью кабинета, а меня пригласил к себе дознаватель в звании лейтенанта юстиции.

– Шестов Олег Николаевич? Можно ваш паспорт?

– Держите.

Я сидел напротив дознавателя и смотрел на него, боясь моргнуть. Клянусь, обладай я хоть какими-то пирокинетическими способностями, я бы в тот момент не то что прожёг взглядом дыру в его форменном кителе – я спалил бы весь служебный кабинет вместе с обстановкой и железным сейфом.

– Вы, как я вижу, с вещами? – спросил лейтенант, кивнув на мою дорожную сумку.

– Я как раз собирался сдаваться, да только не вам… Вы мне скажите, зачем меня сюда пригласили? Есть новости о моей жене?

– Вы и в самом деле ничего не помните или притворяетесь? Может быть, сразу напишете явку с повинной?

– Какую явку? В чём я должен повиниться?

– Олег Николаевич, давайте не будем зря тратить моё и ваше время! Вы подозреваетесь в совершении преступления, предусмотренного статьёй сто пятой, частью первой Уголовного кодекса Российской Федерации. Более конкретно: в умышленном убийстве вашей супруги – Елизаветы Ефимовны Богомазовой.

* * *

Я до сих пор не могу подобрать слова и описать тот апокалипсис, что творился у меня на душе в часы пребывания под стражей в ИВС. Одно скажу: я не пожелал бы такого даже заклятому врагу. Отчаянье, бессилье и чувство жгучей несправедливости накрыли меня с головой. Мне казалось, что я не просто тону в них, – я уже упёрся в самое дно безо всякой надежды вернуться назад, к воздуху и свету.

Утром меня разбудил голос конвойного:

– Шестов Олег Николаевич! На выход. У вас свидание с адвокатом.

– Шо, опять? – пошутил мой сокамерник голосом героя мультфильма.

Сказать по правде, в ту ночь всем было не до смеха. Соседи по камере возненавидели меня сильнее, чем пассажиры поезда дальнего следования ненавидят попутчика, храпящего всю дорогу на соседней полке.

До самого утра я ходил взад и вперёд, пытаясь осмыслить случившееся накануне. Потом наконец прилёг в изнеможении на койку и, по словам сокамерников, во сне «орал, как потерпевший», «как будто у тебя почку вырезали без наркоза», – и это были ещё самые мягкие из использованных ими метафор.

Той ночью меня снова мучили кошмары: мне снилось, что в камеру через зарешёченные окна пытают ворваться уже знакомые мне крылатые твари. Состав этого летучего зверинца был на редкость разнообразен: по краям оконного проёма сидели белые голуби с человеческими ликами и жалобно смотрели на меня, словно прося хлебных крошек, а между ними шныряли жуткого вида нетопыри-кровососы и отчаянно бились в стёкла, оставляя на них кровавые потёки.

…Конвойный вернул меня к реальности:

– То был дежурный адвокат. А это ваш адвокат по соглашению.

Я, конечно, догадывался, кто мог заступиться за меня перед Фемидой: кто, если не Малик, нанял для меня защитника? Но я никак не ожидал, что тем адвокатом по соглашению окажется мой вчерашний знакомый Полозов.

Он сидел за столом в комнате для свиданий с задержанными и листал мои бумаги. Я заметил в нём разительную перемену: если вчера он весь звенел от напряжения, словно натянутая струна, то сегодня был абсолютно спокоен и собран. Его холодная невозмутимость с налётом какого-то высокомерия словно отрезвили меня. Я сделал всё чтобы взять себя в руки.

– Здравствуйте, Олег Николаевич! – приветствовал меня Полозов.

– И вам не хворать, Евгений Андреевич! Казните меня, не помню, когда я успел с вами связаться? Я вряд ли сделал это в здравом уме: ваши услуги явно недешёвы.

– Об этом можете не волноваться. Если вы не возражаете, я буду представлять и защищать ваши интересы.

– А почему я должен возражать?

– Хотя бы потому, что мы с вами познакомились на приёме у психиатра. Конечно, для вас как подозреваемого это огромный плюс. Но я вполне пойму, если вы откажетесь от услуг адвоката, страдающего провалами в памяти.

Тут я внимательнее взглянул Полозову в лицо, а может, как-то иначе упал свет, но ко мне вернулось уже знакомое чувство дежавю: меня снова посетило ощущение, будто мы с ним и раньше знали друг друга. Это казалось невероятным – настолько мы были разными людьми и по возрасту, и по роду занятий, и по образу жизни.

Я заметил тёмные круги у него под глазами и поинтересовался:

– Плохо спали?

Адвокат молча кивнул в ответ.

– Я тоже. Вас, часом, кошмары по ночам не мучают?

Полозов удивлённо вскинул брови:

– Как вы узнали? Я этим даже с врачом не делился.

– Да просто наугад сказал, – ответил я и в общих чертах поведал фабулу своих сновидений.

– Нет, по сюжету никаких совпадений, – ответил Полозов. – Хотя, согласен, симптомы у нас странно похожи: провалы в памяти, ночные кошмары…

– Евгений Андреевич, если уж мне придётся в ближайшее время быть с вами полностью откровенным, не могли бы вы ответить мне тем же? Могу я узнать, о чём именно вы забыли?

Немного поколебавшись, Полозов провёл пальцем у себя за ухом и отлепил кусочек пластыря телесного цвета. Потом повернулся ко мне боком и отвёл в сторону мочку уха, так чтобы я смог видеть обратную сторону его ушной раковины. На ней была татуировка из нескольких букв и цифр. Я был озадачен:

– И как это понимать?

– Сам в шоке. А самое главное: я ума не приложу, откуда взялась эта наколка. Но это ещё не всё: точно такая же у меня на внутренней стороне бедра. Что это за шифр, как он там появился, я не имею понятия. Я «пробил» его по всем базам: армии, ФСИН, добрался даже архивов немецких концлагерей. Но нигде не нашёл ничего похожего.

– Да, дела!..

– Как видите, я с вами вполне откровенен. В конце концов, это для меня вопрос профессиональной чести и этики. Могу я узнать ваше решение?

– Хорошо, действуйте. Я вам доверяю.

– Тогда вернёмся к делу. Я в ближайшее время добьюсь вашего освобождения под подписку о невыезде до суда. Но и на суде у вас хорошие шансы избежать реального наказания, с учётом вашей биографии и состояния здоровья.

– Откровенно говоря, собственная судьба меня сейчас мало волнует. Я комфортом не избалован, меня северными лагерями не испугать. Тут дело в другом. Я действительно хочу разобраться в том, что случилось. Моя жена исчезла – это факт. При этом я твёрдо помню, что похоронил её восемь лет назад. И вот меня обвиняют…

– Подозревают. Извините, что перебил.

– Подозревают в том, что я даже вслух произнести не решусь.

– Олег Николаевич, если вы здесь, то для этого имеются веские основания. Найдено тело, известен способ убийства и мотив. Тут отпираться бессмысленно, можно лишь настаивать на снисхождении, учитывая все смягчающие обстоятельства.

Тут я не смог сдержаться:

– Обстоятельства? Мотив? Да какой, чёрт возьми, у меня мог быть мотив?! Я же дышать на неё не смел! Мы с нею прожили столько лет душа в душу, повода для ревности друг другу не давали! И она меня любила – поехала за мной в дремучую глушь, наплевав на свою карьеру. Как-то раз Лиза заболела, так я сам едва не погиб, когда шёл за помощью. Детей мы не нажили – но так уж сложилась судьба. Но мне и в страшном сне не приснилось бы лишить её жизни собственной рукой!

– Успокойтесь, пожалуйста! Я вам всё объясню, но только в присутствии вашего лечащего врача. Ничего не могу поделать – таковы условия соглашения. Вас отпустят под его ответственность: уже есть предварительная договорённость, просто осталось уладить кое-какие формальности и дождаться ответа на ходатайство об изменении территориальной подсудности дела. Если, конечно, вы не станете возражать. Простите, что начал действовать через вашу голову, не испросив согласия, но я стараюсь в ваших же интересах – чтобы хоть как-то упростить и облегчить вам жизнь.

– Да какую жизнь?! Жизнь моя всё равно кончена. Что вы теперь сможете в ней упростить или облегчить?

– Поверьте, вы заблуждаетесь! На самом деле, я вам очень сочувствую, больше скажу – симпатизирую. К тому же, я обещал вашему другу, что не дам вам пропасть. Он чувствует свою вину перед вами: ведь именно он, в каком-то смысле, определил вас сюда. Поэтому просто доверьтесь мне и не мешайте.

Глава 7

Без пяти минут умственный калека, я продолжал держаться за мои принципы, подобно тому, как старый самурай держится за свой фамильный меч, – до последнего вздоха, до последней секунды боя.

Я с детства не верил ни Бога, ни в чёрта, ни в Кришну. Только в те нелёгкие дни я ненадолго поддался слабости и в глубине души позавидовал тем, кто имеет хоть какую-то веру: сам я не мог не то что попросить Бога о помощи или утешении, а даже обратиться к нему с упрёком: «За что Ты так обошёлся со мной, Авва, Отче?..» Но я не желал тешиться самообманом; таков был мой выбор атеиста.

* * *

Полозов сдержал своё обещание и лично доставил меня из изолятора в клинику. Он нашёл нужную лазейку в УПК, и поданное им ходатайство о передаче дела в петербургский суд было рассмотрено и удовлетворено чуть ли не в тот же день: в конце концов, речь шла не о том, кто, как и зачем совершил преступление, а лишь о том, был ли преступник вменяем, отдавал ли он себе отчёт в своих поступках. Немногих свидетелей защиты согласились допросить по видеоконференцсвязи, а главным и единственным свидетелем обвинения оказался в итоге я сам.

Малик не ошибся в выборе: Евгений Андреевич не зря пользовался репутацией деятельного и толкового юриста. Он безупречно выполнил свою работу, отбросив все личные проблемы. Но дальше случилось неожиданное: завершив последние неотложные хлопоты, адвокат вдруг сам попросился в стационар, и его оформили в соседнюю с моей палату. «Прямо поветрие какое-то, – подумал я тогда. – Надо бы у сестры маску на лицо попросить, чтобы не разносить заразу».

Главврач заглянул ко мне на утреннем обходе:

– Привет арестантам! Как твоё самочувствие?

– Как в угаре. Сам посуди: ещё недавно я был простым обывателем, вчерашний день провёл за решёткой, а теперь вот лежу в дурдоме. А завтра я кто – юродивый на паперти?

– Ну, насчёт завтра можешь быть спокоен – пока придётся побыть здесь. Учти, я за тебя поручился, так что не подведи.

– Что ты, и в мыслях не было! Ты мне главное скажи: что с Лизой? Я вот подумал: раз в её смерти обвиняют меня – сам посуди, насколько это дико и нелепо, – значит, за всем стоит какая-то ошибка, какое-то невероятное стечение обстоятельств. А может, и смерти никакой не было?

– Ты лучше обсуди это со своим адвокатом.

– Да вы что, сговорились?! Что вы по очереди киваете друг на друга? Я вам не шарик для пинг-понга, чтобы пинать меня туда-сюда!

– Олег, не горячись! Во-первых, Полозов ждёт официального заключения судмедэкспертов, а это вопрос нескольких дней. Сам понимаешь, в таком деле возможна любая ошибка. А во-вторых, я хотел бы в эти дни за тобой приглядеть – чтобы хоть как-то предсказать твою реакцию. Ты же сам рассказывал, будто бы я тебя чуть ли из не петли вынул после тех воображаемых похорон.

– Ладно, согласен… А что с адвокатом – его-то какая муха укусила? Неужели это всё из-за того казуса с наколкой?

– Дело не в мухе и не в наколке. Там другие проблемы прибавились.

– Он мне о них говорил. Малик, тебе не кажется, что совпадений слишком много – и провалы в памяти, и кошмары по ночам? Может быть, это заразно?

– Вряд ли, но я и этого пока не могу исключить. Дело в том, что ему стали сниться кошмары как раз после вашей с ним встречи.

– Час от часу не легче! А я-то здесь каким боком?

– А вот сам у него и спроси. Он сейчас внизу.

* * *

Я спустился в холл, где и нашёл Полозова. В этот раз он был одет уже не в деловой, а в спортивный костюм и выглядел каким-то помятым, отрешённым и измученным. На его лице, обычно чисто выбритом, пробивалась щетина, а круги под глазами стали ещё заметнее. Он сидел напротив открытого пианино, подперев щёку ладонью, и монотонно нажимал на две соседние клавиши. Я поморщился от наполнявшего воздух диссонанса.

(Наверное, именно тогда я уловил в натуре Полозова ту самую «волчью ноту». Для тех, кто не знаком с тонкостями скрипичного искусства, поясню: «волчьей нотой» называют акустический дефект – резкий, неприятный звук, который появляется на определенной частоте даже у лучших инструментов, изготовленных первоклассными мастерами – Страдивари, Амати, Гварнери. Вы, возможно, спросите: откуда я мог знать такие подробности, если сам я не играл ни на каком музыкальном инструменте, не был знаком ни с одним скрипачом, а имя Иегуди Менухина впервые услышал только в прошлом году, когда мир отмечал его столетний юбилей? Вот и я тогда задал себе такой же вопрос: а откуда я могу это знать?)

– Какими судьбами, Евгений Андреевич?

– Неисповедимыми, Олег Николаевич.

– До меня дошли слухи, будто это я вас, того… как бы сглазил.

– Похоже, так оно и есть. Я и в эту ночь не мог уснуть – опять снились кошмары.

– Да не стоило, наверное, принимать всё так близко к сердцу?

– Тут дело в другом. Мне снилось, что я падаю с какой-то невероятной высоты. Лечу вниз, но не успеваю разбиться – просыпаюсь от ужаса у самой земли. И так раз двадцать за ночь.

– А я-то здесь при чём?

– Так я самого главного не сказал. Это вы меня сталкивали вниз каждый раз.

– Сдаётся мне, вы просто утомились на работе. А доктор что говорит?

– Да примерно то же самое. Пойдёмте, прогуляемся, что ли… Вон утро какое хорошее.

При клинике был разбит просторный и ухоженный парк для прогулок, с кленовыми аллеями, зелёной беседкой и небольшим прудом. Сад был обнесён высоким забором – местами глухим, местами решётчатым, поэтому не возникало чувства закрытости от внешнего мира. Единственное, что напоминало о режимном характере заведения, – это пост охраны у ворот и камеры наблюдения по периметру.

Мы с Полозовым медленно шли по дорожке между деревьями, щурясь от утреннего солнца и сбивая росу с травы у кромки бордюра. Уже отцвели сирень и боярышник, скоро должны были зацвести каштан и липа, хотя в повседневном сумбуре внимание на такие события обратит разве что аллергик. Вокруг нас копошилась, сновала и суетилась разнообразная жизнь, какую только законченный циник решился бы назвать «биомассой». С ветки на ветку перескакивали мелкие птахи. Удивительно, что каждой из них назначено прожить всего год или два, – а вернись мы сюда через двадцать лет, ничто не изменится: тот же щебет, те же повадки, те же нехитрые заботы.

Над прудом то зависали, то резко срывались в полёте стрекозы – и даже не ведали своим мозгом меньше просяного зёрнышка о том, что где-то в этот момент в институтах и конструкторских бюро лучшие создатели летательных аппаратов ломают головы, пытаясь повторить их природное совершенство.

Издалека доносился едва слышный колокольный звон. Тишина, покой и безветрие этого летнего утра напомнили мне строки из Лизиного стихотворения; она писала про загробные луга, куда одинокий странник выпустил своего коня:

 
…Там тёплый пруд в глухой траве затерян
И сосны от корней одеты мхом.
А я тот путь, что мне судьбой отмерен,
Один и не скорбя пройду пешком.
 

– Да, воистину райское место, – сказал Полозов. – Давно я так не отдыхал душой.

– А я и подавно. Тем более, что в аду я уже побывал – я не про тюрьму, я про свою бывшую службу.

– Я в курсе. Я вашу жизнь изучил, можно сказать, под лупой.

– Вот так рвение к работе!

– Да тут дело не в работе. Не обольщайтесь, я не столько ради вас старался, сколько ради себя любимого. Помните, вы спрашивали меня, не встречались ли мы раньше?

– Да, было такое.

– Так вот, меня после нашей первой встречи тоже стало преследовать дежавю. Даже сейчас мне кажется, будто мы с вами уже когда-то гуляли по саду или парку где-то далеко, в другом месте, может быть, в какой-то прошлой жизни, и точно так же шли неспеша по дорожке и говорили о чём-то важном и интересном. Вот как такое возможно?

Мы дошли до конца аллеи и собирались поворачивать назад, как вдруг на скамейке под деревьями я заметил Свету – ту самую беременную пациентку, что напомнила мне мою покойную жену.

В этот раз она была не с мужем, а с сиделкой. Света по-прежнему вела себя, как запертый в клетке дикий зверёк: затравленно озираясь по сторонам, она одной рукой прикрывала живот, а другой теребила висевший на шее золотой крестик. На секунду мы встретились с нею глазами, и я почувствовал укол в сердце. Она что-то беззвучно шептала, и я прочёл по губам: «Господи, спаси!»

– Бедная девочка, – сказал Полозов, кивнув в сторону Светы. – Совсем не в себе, никого не узнаёт, даже мужа. И объяснить толком ничего не может. Малик так и не сумел её разговорить.

– У меня тоже на душе кошки скребутся. Тут и захочешь помочь – а не знаешь, чем и как. Да и на самого такое свалилось: загадка за загадкой, причём одна темней другой. Давайте хоть одну попробуем разгадать!

– Давайте! Если честно, я ради этого сюда и перебрался, чтобы вместе решить этот ребус. Только без обид: мы с вами совершенно разные люди, Олег Николаевич. И по возрасту, и по месту рождения, и по характеру занятий, и по кругу общения. И я, в отличие от вас, собственную жизнь могу восстановить чуть ли не по датам. Единственный провал в памяти связан только с татуировкой, – я вам её вчера показал.

– Тогда как увязать всё вместе, Евгений Андреевич? Я чувствую, тут есть какая-то подспудная связь, но мне фантазии не хватает чтобы её построить. И это взаимное дежавю… Да ещё якобы я пытаюсь вас убить во сне… Ей-богу, я сам себя начинаю бояться.

– Если бы наша с вами встреча закончилась именно так, как мне снится, мы вряд ли прогуливались бы здесь на пару. Но можно предположить, что наши судьбы уже где-то пересекались, и закончилось наше знакомство таким потрясением, что мы оба предпочли о нём забыть.

– Это никак не может быть связано со смертью моей жены?

– Нет, исключено. Я вам скоро всё объясню – как только получу официальный ответ от эксперта и разрешение вашего врача. Вы сами поймёте, что я прав, а пока просто примите на веру.

– Простите… А можно ещё раз взглянуть на вашу татуировку?

Было заметно, что Полозову неприятна моя просьба.

– Евгений Андреевич, я не из праздного любопытства интересуюсь. Просто в порядке бреда могу предложить вам ещё одно направление для поисков: так обычно клеймят породистых собак в питомниках, причём именно подобным сочетанием букв и цифр и в тех же самых местах, что у вас: ухо и пах. Вот и подумайте, кто мог сыграть с вами такую злую шутку.

У Полозова на секунду промелькнуло какое-то озарение в глазах.

– Одно радует, – сказал он с горькой насмешкой, – я хотя бы не дворняжка.

Глава 8

Наше с Лизой неверие в потусторонние силы имело вполне житейское объяснение: мы оба были «сделаны в СССР», где атеизм был такой же частью окружающей атмосферы, как азот и кислород. Но не зря говорят, что в окопах атеистов нет, и за долгие годы нашего брака я дважды слышал, как моя жена молилась, – в первый раз о спасении, второй раз – об избавлении.

Когда-то давно Лиза носила ребёнка, но ему не было суждено родиться на свет. Я и сам едва не погиб, когда восемь часов шёл в ноябре месяце через замёрзшее болото чтобы вызвать санитарный вертолёт. До сих пор удивляюсь, как я сумел дойти: под ногами гуляла трясина, из-за снега я даже не видел, куда ступаю, а из леса доносился вой волчьей стаи. Я в любой момент мог сгинуть так, что и следов не нашли бы, или просто упасть от усталости и замёрзнуть. Но я дошёл, и Лизу тогда удалось спасти. А тот, за кого она молилась, не выжил.

Когда случилось второе несчастье, я уже не смог бы ничего изменить – разве что и вправду лечь костьми, отправившись пешком за помощью. До ближайшей больницы или аптеки лежали сотни километров бездорожья, весь транспорт стоял из-за сильных морозов, и спасти мою жену могло только чудо, но его некому было сотворить. И в тот раз она обратилась к Всевышнему, наверное, с самой страшной из всех молитв, какую только мог придумать человек. Когда перестали действовать ударные дозы анестетиков (да и их запас уже кончался во всём посёлке), Лиза молила Бога о том, чтобы Он послал ей скорую смерть и избавил от страданий. А меня избавил от страшной муки смотреть на её страдания и проклинать себя за бессильное малодушие.

Но Тот, к кому она взывала, опять оказался глух или просто отвернулся от нас. Собственно, я и не ждал другого исхода. Я привык считать вслед за Гольбахом, что вера людей в высшие силы – не более чем самовнушение, акт отчаяния, плацебо, придуманное чтобы приглушить извечный страх перед смертью и перед хаосом бытия. Да и на кой мне сдался такой Бог, – рассуждал я, – если он позволил хорошему, чистому, умному человеку умереть в самом расцвете лет?

Наконец Полозов получил нужные бумаги, и они с Маликом рассказали мне всю правду о кончине моей жены. Я принял эту новость на удивление спокойно; по крайней мере, их версия вполне вписалась в мои представления о добре и зле. Я жалел только об одном: чтобы донести до меня эту правду, пришлось потревожить прах Лизаветы.

Вот что я узнал из официальной сводки, зачитанной мне адвокатом:

– Олег Николаевич, ваша супруга действительно тяжело болела перед смертью. Но скончалась она от другой причины: её усыпили диэтиловым эфиром, очевидно, чтобы избавить от физических страданий. А потом похоронили тайно, но со всеми ритуальными почестями – потому подозрение и пало на вас. Конечно, с юридической точки зрения то, что вы – предположительно! – совершили, считается преступлением. Эвтаназия в нашей стране запрещена законом и карается по той же статье, что и любое другое убийство. Однако по-человечески я вас понимаю. Я сам потерял близкого родственника после неизлечимой болезни, и на его месте я предпочёл бы быструю и лёгкую смерть медленной и мучительной. И тот факт, что вы не помните случившегося, говорит о том, что вы действовали в состоянии аффекта. На том и будем стоять.

* * *

События последних дней ударили мне по нервам так, что я с трудом держался на одной силе воли, а ещё на тех таблетках и уколах, что прописал мне Малик. И каждый раз, встречая на прогулке его несчастную пациентку, я чувствовал себя так, словно мне в тело вогнали клинок.

Дело было не в её сходстве с моей покойной Лизаветой. Там не было портретного совпадения в буквальном смысле (как между мною в молодости и мужем Светланы – Иваном). Просто отдельные черты, разрез глаз, наклон головы – но и этого было достаточно, чтобы заставить меня вздрагивать, словно от разряда тока, всякий раз, когда мы встречались взглядом.

И если бы я только мог хоть что-нибудь для неё сделать – так ведь нет! Если уж Свете не могли помочь доктора, вооружённые опытом и знаниями, современной техникой, новейшими препаратами и всеми достижениями мировой медицинской науки, то я тем более был бессилен.

Мой адвокат по-прежнему лежал в клинике, и мы с ним проводили вместе всё свободное время, пытаясь распутать секрет взаимного дежавю. Но как мы ни бились, пока ничто не срасталось: до встречи в приёмной врача у нас не было ни общих знакомых, ни общих интересов, ни общих слабостей.

Если обратиться к исторической аналогии, мы с Полозовым оказались чистыми антиподами, подобно любимым Лизиным героям из древнеримской истории – Гаю Марию и Луцию Корнелию Сулле. Первый был богатым, но простоватым провинциалом, закалённым в боях старым служакой, не преуспевшим ни в каких науках, кроме военной, – он сам называл себя «италийской деревенщиной, по-гречески не разумевшим». Второй был молодым столичным красавцем, потомком древнего патрицианского рода, но с детства бедным, как храмовая мышь, – хотя нужда не помешала ему выучиться изящной эллинской словесности. Правда, Полозов, в отличие от Суллы, в свои младые годы не был нищ, но по-гречески совсем не разумел, а из латыни твёрдо усвоил только термины римского права, зато, как выяснилось потом, в своём честолюбии он мог запросто помериться и с Гаем Марием, и с Луцием Корнелием, и даже с самим Луцием Тарквинием Гордым.

* * *

Лечение давало свои плоды, и ко мне понемногу возвращалась память, замутнённая недавно пережитым душевным потрясением. Чувство было такое, словно врач скальпелем вскрыл давно зарубцевавшуюся рану и в ней снова бьётся алая живая кровь. Время лечит всё (это правда); боль любой утраты рано или поздно притупится, отступит в закулисье памяти, всё реже и реже напоминая о себе выбросами флешбэка тоски. Мне же было суждено снова пережить первые, самые горькие дни разлуки, когда кажется, будто тень усопшего ещё витает где-то рядом: отголоски её слов, взгляда, жестов, запаха волос, звука шагов – то, что за долгие годы словно въелось в твою память, вросло в твою плоть так, что его можно оторвать только вместе с живой кожей. А ум говорит, что всё это уже мираж, иллюзия, фата-моргана, демон прошлого, что гложет тебя только чтобы лишний раз напомнить раздирающее сердце «никогда». Но ты готов променять всю оставшуюся жизнь на один-единственный день, любой из дней, когда вы были вместе.

Разве не эта мука от вечной, бесповоротной разлуки заставляет нас хранить старую фотографию, потёртую перчатку, срезанную прядь волос? Разве не она понуждает самого убеждённого атеиста поверить в загробную жизнь и вести разговор с мёртвыми, словно с живыми? Разве не она заставляет верующего отвратиться от Бога и проклинать жестокую природу, это чудовище с оскаленными клыками, что пожирает лучших своих детей?

Не буду распространяться дальше. Кто терял близких, тот меня поймёт.

Однако раз ты ещё жив, приходится как-то жить или хотя бы делать вид, что живёшь. Возможно, я совершил ошибку, когда не дал выход горю, когда загнал его глубоко внутрь, но таков уж был мой нордический темперамент. На Востоке скорбящие родственники рвут на себе одежды, раздирают ногтями лицо, толкают вдов в погребальные костры мужей, а кочевники-бедуины, хороня знатного родича, бросали в могилу живого верблюда с перерезанными сухожилиями и оставляли его медленно издыхать от голода и жажды, как будто мучения бессловесной скотины могли скрасить их траур по дорогому покойнику. В моих родных краях ещё не так давно на похороны приглашали народных плакальщиц, и старухи своими воплями и причитаниями как бы снимали часть груза с души тех, кто скорбел по-настоящему, а не напоказ. Мои же глаза оставались сухими; я не пролил ни слезинки не то что на людях, а даже наедине с самим с собой. (И если бы знать заранее, чем мне аукнется эта внешняя твердокожесть!)

* * *

Мы с Полозовым были заняты тем, что день за днём восстанавливали в обратном порядке события прошедших месяцев.

– Так, что у нас, Олег Николаевич… Двадцать третье марта, четверг. Я в тот день был в мировом суде Приморского района, по делу о разводе, – перевернул Полозов очередной лист своего ежедневника.

– А я где-то в эти дни принимал для утилизации партию бочек с крезолом. Бочки были совсем худые, решил проследить лично.

– Двадцать второе марта, среда… Встречался с клиентом – арбитражный спор двух хозяйствующих субъектов.

– А я в тот день решил срезать по целине – и потерял в снегу унт. Потом вернулся с лопатой, перекидал три КамАЗа снега, ничего не нашёл.

– Двадцать первое марта, вторник… Отгонял машину в сервис.

– Я в тот день из дома не выходил: метель была такая, что в метре ничего не было видно.

– Олег Николаевич, а вам не кажется, что мы какой-то ересью занимаемся? Эдак мы с вами до сотворения мира дойдём и будем вспоминать, кто из нас что делал в первую седмицу…

И так мы бились не один день, пытаясь найти хоть какие-то совпадения, извели кипу бумаги на вычерчивание сложных схем, а сторонний наблюдатель наших с Полозовым изысканий, перемежавшихся то выразительными жестами, то долгими паузами озадаченного молчания, по праву вручил бы нам приз как образцовым постояльцам этого дома призрения для умалишённых. Зная о моей гипертрофированной любви к порядку, Малик вписал в мою медицинскую карту диагноз «обсессивно-компульсивный невроз», пока что со знаком вопроса (а какой диагноз он вписал в карту Полозова, до сих пор скрыто врачебной тайной).

Иногда наши беседы продолжались и по ночам, когда мы оба просыпались от своих кошмаров. Потому что стоило Полозову сомкнуть глаза ночью или прикорнуть днём, как я тут же являлся ему во сне и с маниакальным упорством отправлял адвоката в последний головокружительный полёт.

– Что у вас в этот раз, Олег Николаевич? – спросил меня Полозов как-то утром. – От кого сегодня отмахивались?

– Не поверите, Евгений Андреевич! В этот раз явился конь с крыльями. Точь-в-точь как у того старичка-маразматика с игрушечной лошадкой, только в масштабе двенадцать к одному. Кстати, что-то его самого сегодня не видно… А у вас как проходит полёт?

– А я, Олег Николаевич, наконец-то сподобился долететь до земли. Но странное дело: я не убился насмерть, а словно внутри меня сломался какой-то стержень. А что дальше творилось, и рассказывать не хочется.

Сказать по правде, у нас не было шанса разгадать эту тайну, продолжай мы поиски в том же направлении. Я даже попросил врача взять у Полозова образец чернил с татуировки и собственноручно выполнил анализ в лаборатории при клинике – но и эта болезненная и технически сложная процедура не продвинула нас ни на шаг. Чтобы было понятней: представьте себе, как двое дикарей впервые в жизни держат в руках бумагу с написанным на ней текстом. Что бы они ни делали, как бы ни бились – мяли её в руках, пробовали на зуб, сжигали на костре – всё равно они не смогут понять смысла даже одной буквы или цифры. И как им дойти своим умом до того, что сперва нужно выучить азбуку?

* * *

Нам удалось продвинуться только в одном: татуировки, непонятно откуда возникшие на теле адвоката, действительно оказались собачьим клеймом. Как только Полозов согласился рассмотреть мою «бредовую» версию, наше расследование развивалось в духе чеховской классики: среди интимных знакомых Евгения Андреевича отыскалась некая дама с породистой собачкой, а у собачки на ухе и в паху было набито клеймо кинологического клуба, с точностью до знака совпавшее с искомой комбинацией.