Текст книги "Средство от бессмертия"

Глава 19

И вот я снова оказался в клинике для душевнобольных, откуда так эффектно сбежал накануне. В этот раз я лежал, крепко привязанный ремнями к железной кровати, – и это было вполне заслужено, если учесть, что за последний месяц я натворил больше, чем иной не натворит за всю свою жизнь: как-никак, в моём психиатрическом анамнезе и в уголовном деле уже числились три тяжких преступления перед законом. Расскажи я об этом кому-то из знакомых ещё пару месяцев назад, тот точно повертел бы пальцем у виска.

Но я уже не был озабочен чужой молвой о себе. Я искал ответ на главный вопрос жизни: на самом ли деле я прикоснулся к великой тайне бытия, или же всё увиденное мною – просто привет от прогрессирующей шизофрении и последствия вчерашней контузии?

Как бы там ни было, я жалел только об одном – о том, что так отплатил за добро моему другу, устроив в клинике взрыв и ещё больше подорвав душевное здоровье его пациентов. Но самым скверным оказалось то, что я так и не смог объяснить, каким ветром меня занесло на крышу роковой высотки, что именно там делала Света, а главное – почему в тот вечер она осталась вдовой. Также имелся открытый вопрос о судьбе пропавшего без вести адвоката Полозова. Я, конечно, мог изложить следователю свою версию случившегося, но предпочёл воздержаться: для неё вряд ли нашлось бы место в уголовном деле, а в моей истории болезни и без того хватало исписанных страниц.

Неудивительно, что после ЧП с моим побегом Малика с самого утра задёргали проверками, и по их итогам он вполне мог лишиться практики. Но он отнёсся ко всему на удивление философски, сказав только: «Бог дал – Бог взял».

Сам я уже не ждал от будущего ничего хорошего и светлого. Моя жизнь была прожита, причём прожита не зря, а дальше меня ждало либо тюремное заключение, либо принудительное лечение уже в другом психиатрическом стационаре. Я просто лежал на больничной койке, размышляя о своей невесёлой судьбе.

Но тут случилось невероятное: тихо скрипнула дверь, и в палату вошла она – моя Лизавета. Молодая и красивая, словно и не было её болезни, в белом платье до пола, с распущенными волосами и с какой-то неземной печалью в глазах. Я дёрнулся изо всех сил, позабыв, что привязан к койке ремнями.

– Лизка, Лизонька, ты здесь, ты жива… Что же ты творишь?.. Я без тебя чуть с ума не сошёл… А может, уже сошёл? Где же тебя носило столько времени?

Лизавета медленно подошла, присела на край одеяла у меня в ногах и положила невесомую руку мне на колено:

– Ты прости, что я не пришла раньше. Но ты бы вряд ли мне поверил. Как смогла бы я объяснить, что меня уже нет в живых?

– Ты не шути так со мной, пожалуйста! Лиз, я ведь даже коснуться тебя не могу… Или мне всё это снится? Только прошу тебя, не говори, будто ты – призрак… Хотя после вчерашнего я во что угодно готов поверить…

У меня перехватило дыхание; меня душили слёзы, а я даже не мог их утереть. Я подумал: если это сон – то пусть я никогда не проснусь. Если это бред – то пусть моя болезнь никогда не закончится. Ну а если это был ангел, посланный мне в утешение, то, честно, я хотел только одного: поскорей закончить все земные дела чтобы оказаться там – вместе с нею…

Наконец я решился спросить:

– Лиза, ангел, ты мне о главном скажи: ты простила меня?

– Простила за что?

– За то, что я взял и решил за тебя твою судьбу.

– А кто же, если не ты? Тут главное, чтобы ты сам себя простил, – просто и безыскусно ответила мне Лиза.

Я смотрел на её образ, явившийся мне, словно призрачный сад посреди пустыни, словно последнее отрадное воспоминание в предсмертной агонии, и думал: что это – моя награда за всё хорошее, что я успел сделать в жизни, или, наоборот, моё наказание за упрямство и гордыню?

В тот день я уже готов был принять существование Бога, которого я всю жизнь то считал выдумкой, то упрекал в халатности. И вот ведь какой парадокс: если бы я в своё время попросил Его об утешении – как делали многие достойные и отнюдь не слабые люди перед лицом тяжких испытаний, – моя судьба могла сложиться иначе.

В конце концов, Малик потерял гораздо больше, чем я: он потерял всю семью, оказался один как перст в чужой стране, однако сумел пережить лишения и утраты – не получив никакой помощи от своего Бога, он хотя бы нащупал в религии точку опоры, которая помогла ему устоять и не сломаться. Он обрёл новую семью, нашёл своё призвание в жизни и не знал особых забот – если, конечно, не брать в расчёт головную боль последних недель после моего приезда. Но он сам согласился взяться за моё лечение и, уверен, вряд ли поступил бы иначе, даже если бы мог угадать наперёд, чем оно обернётся.

Однако я выбрал не лучший момент для философских размышлений. Не зная, сколько ещё продлится наша встреча, я поспешил задать Лизе новый вопрос:

– Радость моя, ты ещё вернёшься? Я увижу тебя снова?

– Так ведь я никуда не уходила.

– Значит, ты всё время была рядом? Ты обо всём знаешь?

– Да. Ты спрашивай – я затем и пришла, чтобы всё тебе объяснить.

– Да я и так почти до всего дошёл своим умом. Тут легко догадаться: если есть чёрт, значит, существует и Бог. Ты мне одно растолкуй: как получилось, что мы с Полозовым столько времени провели вместе, разговаривали, дышали одним воздухом… да что там! – мы с ним пили на брудершафт, а я его так и не разгадал? Ведь он был, в сущности, человек неплохой. Конечно, со своими заскоками, но прямой и честный, способный на сочувствие… Что же с ним такое случилось? И откуда в нём это завелось?

– Да он и сам ни о чём не подозревал до поры до времени. Ты зря думаешь, будто это сидело в нём, как какое-то родовое проклятие, как врождённый порок.

– А как же знаки? Я про клеймо и про его сны с изгнанием из рая… Только непонятно, при чём там был я.

– То были не знаки, то было предостережение. А понял он всё и перешёл черту только тогда, когда сам сделал свой выбор. Как и ты сделал свой.

– Пусть так, с Сатаной мы разобрались. А что насчёт Бога? Ладно я грешный, но за что он так обошёлся с тобой? Почему не дал родиться нашему ребёнку? Почему не услышал Свету, не помог ей – она-то чем успела перед ним согрешить? Неужто она молилась неискренне? Да там дрогнул бы даже каменный истукан… В конце концов, откуда в этом мире столько язв и болезней, столько напастей и бед? Почему гибнут невинные люди, дети, младенцы? За что истребляют целые народы? Почему те, кто верят в Него, молятся на Него, взывают к Нему, так и не получают от Него ни помощи, ни ответа?

– Свету он услышал. И даже помог ей, как ты знаешь. И меня он услышал, и Малика, но помочь не сумел.

– Но почему?!

– Да потому, что он просто забыл о нас. Забыл не со зла: он сам живёт и не ведает, что когда-то сотворил этот мир. И теперь он не слышит ни живых, ни мёртвых, ни грешных, ни праведных. А если и слышит, то просто не понимает, что они взывают к нему…

* * *

Когда Лиза ушла, я остался лежать, потрясённый свалившимся на меня откровением, – оно оглушило меня, словно выстрел в голову. Я не смел пошевелиться, да что там – я не смел даже в мыслях озвучить страшную догадку, хотя она объясняла всё: и мои ночные кошмары, и наше с Полозовым древнее знакомство, и даже моё портретное сходство с Иваном, но при этом ужасала меня так, что хотелось биться головой о стену и кричать во весь голос.

Я разом вспомнил всех, с кем мне довелось встречаться в этой жизни, и кого я тогда не услышал, или кому не сумел помочь, и – самое горькое – тех, от кого я просто отмахнулся, словно от назойливых мух. Я вспомнил альбатроса из недавнего сновидения – то ведь была душа какого-то скитальца, что прилетела ко мне за отпущением грехов, за вечным успокоением и принесла к моим ногам самое дорогое своё сокровище, – а я в ответ лишь брезгливо отвернулся…

Затем мне в голову пришла новая мысль, отчего мне захотелось смеяться диким, отчаянным смехом. Но я опять сдержался – хотя в моём положении не возбранялось ни вопить что есть дури, ни хохотать без видимой причины: в глазах окружающих я и без того уже пал так, что ниже некуда. А насмешила меня вот какая нелепость: всю свою сознательную жизнь я гордо отказывался принимать «опиум для народа», причём не столько в силу полученного воспитания, сколько из собственных, внутренних убеждений. И в итоге вышло так, что все эти годы я отказывался верить… в самого себя.

Потом снова отворилась дверь, и в палату заглянул Малик.

– Ну здравствуй, любимый пациент! Ты с кем тут беседовал?

– Да ни с кем. Просто мысли вслух.

– Ты говори, если начались галлюцинации. А то будешь мне здесь чертей гонять…

– Сказал бы я тебе…

– Прости, не расслышал?

– Будь добр, помоги мне.

– Нет, друг любезный, даже не проси, не отвяжу! Я и так схлопотал из-за тебя ото всех инстанций. Понимаю, что сам виноват, – не доглядел, но больше рисковать не имею права. Кто знает, что ты выкинешь в следующий раз: зарежешь кого-нибудь, клинику мне подпалишь или самолёт с заложниками угонишь?

– Да я не о том. Просто открой, пожалуйста, форточку.

– Это без проблем.

– Спасибо. А теперь, будь добр, оставь меня одного. Только свет не гаси.

– Как скажешь.

Уже смеркалось. Через пару секунд после ухода Малика я услышал за окном шум – глухие удары и хлопанье крыльев. Потом через открытую форточку в палату влетела уродливая тварь, похожая на ублюдка дракона и летучей мыши. Несколько мгновений она металась из стороны в сторону, ударяясь о белые крашеные стены и потолок, сбитая с толку, ослеплённая ярким светом. Наконец тварь рухнула на пол и поползла в сторону моей кровати. Хотя я был привязан ремнями за кисти рук и лодыжки, я не чувствовал ни страха, ни брезгливости, ни гнева. В этом крылатом уродце я узнал черты новопреставленного грешника Ивана.

Очутившись рядом с моей койкой, тварь встала на колени и принялась бить себя в грудь, истошно вопя: «Отче наш, Иже еси на небесех…»

Часть II. Алгоритм Шестова

Глава 20

Пусть это прозвучит как бред сумасшедшего (а я им и был, чего греха таить: в моей истории болезни чёрным по белому был вписан диагноз «параноидная шизофрения», закреплённый вердиктом суда), но в те дни я был по-настоящему счастлив. В моей душе царили умиротворение и гармония, каких я не знал, пожалуй, с младенческих лет.

И это несмотря на то, что мой паспорт хранился в сейфе у Малика (он теперь был не просто моим лечащим врачом, но и – кому рассказать! – опекуном в связи с моей недееспособностью), меня лишили водительских прав, а ещё я был обязан носить электронный браслет, дабы стражи порядка могли днём и ночью отслеживать перемещения моего бренного тела.

Но, сказать по правде, всё могло обернуться гораздо хуже: как-никак, находясь под следствием по обвинению в тяжком преступлении, я умудрился ещё дважды провиниться перед законом. И не важно, что бесславный конец Ивана был написан под диктовку его неправедной жизни (он и сам признавал это всякий раз, когда прилетал ко мне каяться в образе хтонического уродца). И что единственным пострадавшим от того взрыва оказался я сам: полученная мною контузия до сих пор давала о себе знать в виде нервного тика с левой стороны лица. Всё равно отныне я был заклеймён в глазах общества как социально опасный тип.

Правда, с меня сняли подозрение в убийстве моего адвоката. Уступив настойчивости следователя, я наконец решился дать показания – просто чтобы не изводить зря время на напрасные разговоры. Мои неуклюжие пояснения, из коих выходило, будто кандидат юридических наук Евгений Андреевич Полозов по своей доброй воле спрыгнул с крыши, обернувшись падшим ангелом, были встречены следователем с пониманием и невозмутимо приобщены к делу – что ж поделать, такая у него работа…

Но поскольку тело Полозова так и нашлось там, где оно должно было оказаться сообразно траектории полёта, следствие пришло к выводу, что Евгений Андреевич просто где-то загулял. В конце концов, для него это было не впервой, да и повод для загула имелся: тот позорный скандал в аэропорту встретил справедливое порицание в профессиональном сообществе, а узнав, что Полозов между делом лечился у психиатра, от него отвернулась вся его клиентура.

Мне же помощь пришла оттуда, откуда её никто не ждал. Перед сильными мира сего за меня заступился крёстный Светланы – не зря же я тогда спас ей жизнь, рискуя собственным здоровьем. Причём крёстным отцом Михаил Аркадьевич был не только по праву совершения церковного таинства: он действительно оказался не последней фигурой на доске криминального мира, но об этом чуть позже. (Не полагаясь больше на свою неверную память, я уже пометил в особом блокноте, что когда-нибудь зачту ему этот поступок.)

Благодаря его вмешательству я так и остался жить в клинике моего друга. Малик не держал на меня зла, помня всё хорошее, что я сделал для него в нашей молодости. Он даже сохранил за мной мою палату – в последние месяцы я успел там обжиться и привык к ней, как ко второму дому. Но уже скоро, устав маяться от безделья, я едва ли не на коленях стал просить дать мне какую-нибудь, хоть самую неказистую работу. И, к своей радости, я её получил.

Ещё одним поводом для радости стало неожиданное выздоровление Светланы. Именно она, снова обретя дар речи, поведала о моём подвиге крёстному отцу. Хорошо ещё, что ей хватило ума не рассказывать о том, кого она увидела во мне в своём помешательстве, – иначе нам с нею ещё долго пришлось бы встречаться в стенах больницы. Но Света меня не забывала и приходила навещать, хотя и нечасто – в её положении хватало других, более важных забот. Из разговора с её крёстным я понял, что он возьмёт на себя все расходы и хлопоты, если новорождённому ребёнку потребуется лечение. И я поставил в своём блокноте ещё один плюсик, уже размером побольше, напротив строки «Михаил».

Возвращаясь к тому, с чего я начал: это было счастливое время. Я вставал на заре и, заглянув по дороге в дворницкую, выходил подметать дорожки в парке. Работы было немного: лето едва подходило к концу, и я только предвкушал те дни, когда буду убирать опавшие листья клёна и липы, радуясь их сочным краскам и пряному, горьковатому запаху.

Когда я садился на скамейку чтобы отдохнуть от трудов, ко мне приходила Лиза, и мы говорили долгими утренними часами до тех пор, пока вокруг не начинал собираться народ. Но я и тогда не спешил прерывать наших с Лизой бесед: в моём нынешнем, с виду незавидном социальном статусе были свои неоценимые преимущества.

(Возможно, вы спросите сейчас: «Да как же вы, Олег Николаевич, могли пребывать в таком благодушном смирении, покуда дьявол во плоти гулял на свободе, покуда весь род людской страдал от его бесчинств, а Землю разоряли бесконечные войны, эпидемии, катастрофы?» А я отвечу в своё оправдание, что хоть я и был Богом, но Богом далеко не всезнающим и не всемогущим, а наоборот, ещё совсем неопытным и неумелым. Мне многое предстояло понять и многому научиться, чтобы я смог навести порядок в мире, где царил веками копившийся хаос. И с моей стороны было бы преступной самонадеянностью взяться за столь ответственную работу, не имея за душой необходимых навыков и знаний. К тому же, я неуклонно следовал мною же ниспосланному завету: если хочешь спасти мир, для начала спаси хотя бы одного человека; если хочешь навести порядок на всей Земле, сперва наведи порядок в собственном доме и в собственной голове. А посему я поклялся себе, что отныне не откажу никому, кто бы ни обратился ко мне за помощью. И вскоре представился случай сдержать эту клятву.)

* * *

Между тем жизнь продолжалась. Чуть было не сказал по привычке «свято место пусто не бывает» – но применительно к нашему случаю это было бы кощунством. В соседней палате – той самой, где раньше лежал Полозов, – поселился новый пациент. Я бы и не обратил на него внимания, но меня несколько дней подряд допекал Иван: мой новый сосед оказался каким-то «крутым» хакером или экспертом по сетевой безопасности – хотя, скорей всего, он успешно совмещал оба амплуа в одном лице. Поскольку Иван не имел возможности обратиться к Антону напрямую (тот попал в больницу не потому, что повредился умом, а из-за полученной черепно-мозговой травмы), мне пришлось самому отправиться к его кумиру чтобы завязать это интересное, но не слишком нужное мне знакомство.

В отличие от Ивана, Антон работал не просто на крупную фирму, а на гигантскую корпорацию и один держал в голове все ходы и выходы к компьютерному коду ценою в сотню миллионов единиц иностранной валюты. Но вот беда: этой самой головой он нисколько не дорожил, а всё свободное время посвящал различным экстремальным развлечениям – от лазания по горам без страховки до катания на роликовых коньках по магистральным улицам города. И ладно бы он просто катался! Но он ещё умудрялся читать на ходу книгу или смотреть в какой-нибудь гаджет и на этой почве постоянно ломал себе то руки, то ноги.

Видно, Антона ничему не научил печальный опыт Криса Касперски (тот, как выяснилось потом, был кумиром кумира нашего Ивана), и вот судьба его догнала: на одном из крутых виражей он настолько крепко «приложился» головой, что был вынужден лечь в больницу для восстановления пары терабайт утёкшей в неизвестном направлении памяти.

Зашли мы, прямо скажу, издалека, словно какие-то шпионы, что ищут «крючок» для своего объекта. Несколько дней подряд я, теряя терпение и то и дело поминая моего бывшего адвоката, писал под диктовку Ивана алгоритм построения бинарного дерева на языке Object Pascal. А потом ещё несколько дней писал к коду комментарии, чтобы самому не заблудиться во всех его лабиринтах. Но наши старания не пошли прахом: алгоритм получился весьма интересным и даже «красивым», и Антон был приятно удивлён, когда случайно заглянул через моё плечо на экран планшета.

– Надо же, не ожидал… Как называется?

– Алгоритм Шестова, – ответил я первым, что пришло в голову (а сам в это время озирался по сторонам, ища Ивана: того, как на грех, где-то носило, когда он мне был нужен до зарезу чтобы хоть как-то поддержать беседу при помощи его подсказок).

– Вас, кажется, Олегом Николаевичем зовут? А это, случайно, не ваша синяя «Гранд Витара» стоит на парковке?

У меня отлегло от сердца: наш разговор сам собой перетёк в то русло, где я имел все шансы не захлебнуться.

– Моя, – ответил я Антону. – Только я вряд ли когда-нибудь за неё сяду: и прав больше нету, да и ехать некуда и не к кому.

– Так, может, продадите? Если, конечно, не жалко.

– А чего жалеть-то? Всё равно стоит без дела, «на приколе». Вот только продать будет непросто: я же поражён в правах. Об этом нужно с Маликом договариваться, хотя он вряд ли будет против. Только зачем она вам? Там и пробег немалый, да и ездил я на ней далеко не по паркету.

– Ну, есть у меня одна задумка… Так продаёте или нет?

– Да с чего бы нет? Забирайте, коли надо.

Глава 21

Иван Крылов прилетел в клинику только под вечер и выглядел почти таким же ошарашенным и всполошённым, как во время нашей с ним первой встречи. Надо сказать, у меня с ним сложились особые отношения, и не только потому, что он впереди других душ прорвался ко мне на «аудиенцию», но и потому, что именно я в своё время поспособствовал его переселению в это крылатое страшилище.

В своей старой, земной ипостаси Иван был наделён вполне обычной внешностью, даже не лишённой некоторой приятности (говорю об этом объективно, а не из желания польстить самому себе – если кто помнит, мы с ним были внешне похожи, разумеется, со скидкой на возраст). Но так уж сложилось, что Ваня с детства был одним из тех неудачников, кого постоянно дразнят и «подкалывают» сверстники. Так было и в детском саду, и в школе, и в институте, и даже после его окончания Ивану порой доставалось от коллег по работе. Сия чаша не миновала его и в потустороннем мире: его там шпыняли и черти (хотя я им этого не велел, да разве они меня слушали?), и другие грешные души. Да что там! Даже сама Елизавета Ефимовна была не прочь над ним подшутить. (И ведь не исправила её могила! Какой была, такой и осталась: наполовину «синий чулок», а на другую половину – язвительная бестия, хотя и с ангельскими крыльями за спиной.)

И только рядом со мной Ванина душа обретала мир и покой, поэтому он, на своих правах «вольноотпущенного», предпочитал проводить время в клинике или в её окрестностях. А иногда просто отсыпался где-нибудь в укромном углу, сложив перепончатые крылья и повиснув вниз головой. В целом мы с ним неплохо ладили, но в тот вечер я встретил Ивана неласково:

– Надо же, явился, и года не прошло! Где тебя черти носили столько времени?

– Не-е, они тут как раз ни при чём – я своим ходом летал. Просто дело было одно неотложное. Вы уж не гневайтесь, Олег Николаевич! – ответил мне он, едва отдышавшись.

– Не гневайтесь… Ты где слов-то таких нахватался?

– Да пришлось тут помыкаться со всякими… Нет, вы не подумайте, я на вас не в обиде! Вы ещё со мной по-божески обошлись. А могли ведь к Евгению Андреевичу отправить.

– Кстати, как он сам? Ты давно его видел?

– Да буквально на днях, в каком-то кабаке на Сенной. Всё кутит, не просыхая, на те деньги, что я ему дал.

– Ну и бес с ним!

– Да уж, конечно, с ним, причём не один! Кто ж такое пропустит? И ведь что творят, черти!..

– Так, подожди, ты мне зубы не заговаривай! Это что ж получается? Ты сам столько дней таскался за мной, канючил, потом мозг мне выносил своей программой. А в итоге чуть дураком меня не выставил – взял и «слился» в самый ответственный момент. Вот как это назвать?

– Да всё я понимаю, знаю, что виноват! Но тут такое дело: жена у меня сегодня рожала.

(Правильно было сказать «вдова», но я не стал придираться к формулировке, тем более в такой день.)

– Да ну?! И как, разродилась? Девчонка, как и ждали?

– Олег Николаевич, ну что вы прикидываетесь, ей-богу! Как будто сами не знаете!

– Слушай, не дерзи! У меня, между прочим, и других дел хватает – не только за вами подглядывать. Давай, рассказывай всё по порядку! И, кстати, тут на мою машину покупатель нашёлся, так что я вам скоро деньгами помогу. Главное, чтобы Света их не спустила на всяких проходимцев, но за этим дядя Миша присмотрит…

…Увлёкшись беседой с Иваном об обстоятельствах появления на свет его дочки (Ванина вдова решила назвать её Елизаветой, нетрудно догадаться, в чью честь), я и не заметил, что Михаил Аркадьевич всё это время наблюдал за мной со стороны. Он стоял поодаль, пока я подметал дорожку, и, по счастью, не мог слышать моих ответных реплик.

У «дяди Миши» явно было ко мне какое-то дело (не зря же он приехал в клинику в такой неурочный час?), но он не спешил прерывать нашу с Иваном беседу (хотя с его стороны она смотрелась как разговор сумасшедшего с самим собою). Уж чего, а выдержки ему было не занимать: как сказал в своё время один из моих сокамерников: «Когда отсидишь три раза по пять, поневоле научишься и терпению, и смирению». Наконец Михаил Аркадьевич подошёл ко мне:

– Вы уж простите, Олег Николаевич, что отвлекаю вас от трудов праведных!

– Да какой из меня праведник, Михаил Аркадьевич? Сами всё знаете не хуже других.

– Ну, не мне вас судить! Найдётся минутка поговорить?

Сказать по правде, я плохо представлял себе, как вести разговор с этим человеком. До недавнего времени моё общение с криминальным миром сводилось к ночи, проведённой в камере ИВС, да ещё к покупке чёрной «девятины» у бандитов из Нижнего Тагила образца начала девяностых (последнее относится как к транспортному средству, так и к его бывшим владельцам). Машина, к слову, была знатная: форсированный движок, длинное крыло (что по тем временам было верхом пижонства), кожаный салон, задний спойлер и тонированные стёкла. Правда, поначалу я никак не мог взять в толк, отчего на меня так нервно реагируют сотрудники дорожной инспекции, когда я безо всякой задней мысли подруливал к постам чтобы просто спросить дорогу: заприметив меня ещё метров за сто, один из них непременно тянулся за рацией, а второй вставал на колено и передёргивал затвор автомата… Но что-то я увлёкся – уж простите мне мою слабость. Первая машина – это почти как первая любовь…

– Кстати, Светка родила буквально час назад, – поделился со мной дядя Миша радостной новостью дня.

– Да я уже в курсе. Девочка, пятьдесят три сантиметра, три двести восемьдесят. Как сказали акушеры, «длинная, что твоя макаронина».

Я тут же пожалел о своей болтливости, на ходу придумывая какую-нибудь легенду чтобы объяснить столь необычную осведомлённость. Но Михаил Аркадьевич почему-то не был ею удивлён:

– Ну да, наверняка манекенщицей станет, когда вырастет. Хотя я до этого времени вряд ли доживу.

– Да ладно, какие ваши годы!

Мы с ним были почти ровесниками, причём немалую часть жизни провели примерно в одних и тех же местах, только по совершенно разным причинам. Михаил Аркадьевич был ростом чуть выше моего плеча, но крепкий и жилистый: в его манерах и походке читалась давняя спортивная закалка. Он и в самом деле когда-то подавал большие надежды в спорте, но, как нередко случалось в те времена, предпочёл олимпийским медалям совсем другую славу. Одет он был неброско, без особых изысков: было видно, что он давно поднялся над подобной мирской суетой. Самым примечательным в его облике было лицо – если бы не пара шрамов на лбу и над верхней губой, я бы назвал его лицом типичного питерского интеллигента.

– Да тут дело не в годах, – ответил он мне, достал сигарету и закурил.

– Неужто происки врагов? Или, может, болезнь какая привязалась?

– Нет, с этим я бы разобрался. Тут скорее другое сведёт в могилу. В общем, сам не верю, что это говорю, но помощь мне ваша нужна. Очень нужна.

– Михаил Аркадьевич! Если это из-за того, что вам Света про меня наболтала, – то просто выбросьте всё из головы. Сами знаете, с каким диагнозом она тут лежала.

– А что она должна была мне про вас наболтать?

(«Язык мой – враг мой», – подумал я и с этого момента решил держать за зубами мой «празднословный и лукавый» чтобы меньше говорить и больше слушать.)

– Да Света тут как раз совсем не при делах, – продолжил дядя Миша. – Я от неё знаю только, что человек вы хороший, отзывчивый. А мне нужно кое-кого разыскать – вопрос жизни и смерти.

– Михаил Аркадьевич, вы ничего не попутали? Да и кто этот человек? Если это мой бывший адвокат, то приходите через пару часов – я вам черкну адресок. А больше я никого из пропавших не знаю.

– Да на кой он мне сдался, этот клоун? Хотя его кое-кто разыскивал на днях, так что я на вас сошлюсь, если не возражаете. Тут совсем другая история…