Текст книги "Мёртвое море памяти"

Мёртвое море памяти
Елена Кузьмичёва

© Елена Кузьмичёва, 2015

© Максим Кузнецов, дизайн обложки, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Пролог

Снаружи занимается лиловый рассвет, готовый взлететь над горизонтом и смелыми лучами заструиться – сквозь окна, занавеси – в спящие дома. Обхватив руками колени, я сижу на широком подоконнике в комнате с белыми обоями и измеряю глазами толщину оконных стекол, между которыми лежит мёртвая бабочка, сложив за спиной потрепанные, полупрозрачные светлые крылья. Уже вторую ночь я не могу заснуть, но мне радостно смотреть на этот, ещё безлюдный, ветреный двор, предрассветную уличную тишь. На первые отсветы прохладного осеннего солнца над красной охрой кирпичных домов, где сейчас неохотно открываются чьи-то сонные глаза, готовясь изжить ещё один день и отбросить его прочь, ещё раз променяв его на следующий. В комнате колышутся батистовые шторы. Внутри меня бархатный покой.

Я должен закончить начатое. Я буду писать, как раньше, простым карандашом – как пишут обо всем сомнительном – чтобы всегда был шанс стереть всё и начать заново. И может быть, будет не так пусто вокруг меня, если однажды я буду держать в руках свою наполовину выдуманную жизнь. Она будет существовать за пределами меня.

Она будет существовать.

Страница 1
Исчезновение

Глухой треск старых часов, охрипших от времени, заполнял пустоту гостиной. Стены оглушительно струились вниз шалым потоком осколков и пепельной пыли. Секунды и доли секунд, не отложенные впрок, роняли тяжелые камни на останки снов и планов на завтра.

Не замечая у себя за спиной взметнувшегося пыльного тумана, на вокзале появился человек, разделивший свою жизнь на страницы. Его карманные часы хранили свои стрелки за прозрачным циферблатом из толстого стекла, а стрелки хранили своё время, застыв между двух секунд, отмеченных чёрными прочерками.

Приехав туда задолго до прибытия поезда, он едва успел к его отправлению, потому что его глаза вечно смотрели внутрь, даже если были широко раскрыты, – он хотел разглядеть на дне себя ядро жизни, агонию лавы в бурлящем кратере вулкана. Взлетая на гребне волны провожающих, – не его провожающих, – он запрыгнул в вагон и исчез из вида, как исчезает в ночи погасший фонарь или корабль уплывает вдаль, плавно минуя черту горизонта.

Этим человеком был я. Меня зовут Альберт – хотя это не совсем правда – меня так никто не зовет, – я сам придумал себе это имя. То, что дали мне родители, я не принимал с детства, оно казалось мне чересчур грубым, прямолинейным, посредственным. Я редко отзывался, когда меня звали, и уже тогда давал себе новые имена. Родители думали, что я привыкну, но этого не случилось: привыкли все, кроме меня. Поэтому я зову себя Альберт. Своё посредственное имя я оставил другим людям – почти всем, с кем был знаком.

Железнодорожный билет согревал мне ладони предчувствием дальних дорог, я внимательно вглядывался в цифры. Содрогался, думая о том, сколько лет, месяцев, дней и часов прожил здесь, среди невозмутимого порядка улиц, сходящихся в одну точку на центральной площади города, – как легко, стремительно я теряю целые года.

Мне хотелось остановить временной поток усилием мысли. Уверенным актом воли навсегда забыть о часах, и погрузиться в дивную, безвременную жизнь. Когда в моем присутствии называли время или дату, навязчивая мысль о собственном исчезновении прожигала дыру в сознании. Незадолго до выхода из дома я собрал в большой черный пакет стальные панцири часов, ледяные от неприкосновенности будильники, бумажные дни календарей, и почувствовал, как спадает с жизни тяжелый груз, когда сбросил их с балкона. Я оставил себе только карманные часы, из которых вынул батарейку. Стрелки остекленели, замерли, – с тех пор они показывают одно и то же время. 9.28. В эту минуту остановилась моя жизнь, я выпал из реальности, возрос до бесконечности, пожелав новых горизонтов.

Дата отправления: 19 ноября 2011 года.

Время отправления: 22.45.

Больше всего на свете я бы хотел, чтобы это была последняя дата в моей жизни. Меньше всего на свете я в это верил.

Одно я знал точно. Сегодня вечером я сяду в поезд и с первым рывком вагонного состава оставлю свою жизнь позади под невнятные разговоры засыпающих пассажиров. Найдется ещё много людей, которые в этот вечер придут на вокзал. Они протянут проводнику такой же железнодорожный билет, рассядутся по вагонам, – поезда готовы принять каждого, – и, прикорнув на твердых полках, задремлют в ожидании своей станции. Они спешат в пункт назначения, и потому знают, куда направятся, очутившись в километрах от дома, сколько времени будут длить поездку, кого навестят по пути. Ничего этого я не знал: с немой яростью стихийного порыва я спешил в путь. Мне было безразлично, что будет дальше. Внезапным откровением родилась мысль, что я буду чувствовать себя счастливым только между «там» и «здесь», в бездонном пространстве расстояния от одного решения до другого, в промежутке между двумя смыслами. Нет ничего бесценней, чем путь, который люди хотят скорее преодолеть, – я хотел длить его до бесконечности, раствориться в километрах.

Уже давно я боролся со жгучим желанием сесть в самый пустой вагон случайного поезда и ехать прочь, дальше, быстрее всех встречных ветров. Я мечтал уехать в то время, когда на улице будет моросить вялый осенний дождь, чтобы по внешней стороне оконного стекла стекали торопливые капли, чтобы выходя на коротких станциях, ощущать, как влажный воздух освежает лицо. Чтобы больше никогда не быть «там», чтобы никогда больше не быть «здесь». Чтобы больше никогда не знать людей, которые врывались в мою жизнь зудящим, инородным потоком тел, неосмысленным молчанием и разбитыми стеклами. Я хотел выдумать себе другой маршрут. Неважно, где будет пролегать мой путь, лишь бы на полметра выше, чем их опущенные вниз головы, их головы, вбирающие в себя всё внешнее безнадежно слепыми ко всему прочему глазами. Да, тогда я презирал людей, я хотел извлечь себя из их поля зрения, чтобы они не рассматривали, как я одет, чтобы не рассуждали о том, насколько аккуратно выбрит мой подбородок, не скользили по коже внимательными, цепкими до изъянов глазами. Когда-то я был слишком откровенен с теми, кого считал близкими. Но с должным ли тщанием я выбирал себе близких? Не слишком ли быстро сокращал расстояния? Я был легкомыслен, беспечно даря себя непонимающим. Теперь я решил хранить себя в себе, как морскую глубь, как драгоценную тайну – как тысячу тайн – чтобы они взвились каменной высью между мной и другими, я решил длить молчание и километры, чтобы выросла до неба глухая, непробиваемая стена.

Я долго боролся с желанием сбежать, но однажды я устал бороться с собой. Я хотел остаться один, чтобы никто не стучал в мою дверь, не переминался у порога с ноги на ногу, ожидая – напрасно ожидая – разрешения войти. Я любил лес, где между верхушками деревьев небо находило для себя серую фигуру с рваными краями, и оставалось в её пределах, скрывающих бесконечность. Я любил дождь за пустоту улиц и за спокойное потрескивание проводов. Я сбежал. И остался один – за чертой памяти. На краю света. На краю жизни.

Страница 2
Разбитые стекла

Казалось бы, совсем недавно календарь кричал мне о том, что было 8 ноября. Тогда я проснулся раньше, чем прозвенел будильник, и сразу отключил его, стараясь уберечь от резких звуков чувствительный утренний слух. Моя пожилая соседка уже оглушительно слушала выпуск новостей, где быстрый женский голос торопливо втискивал слова в минуты. Я не разбирал этих слов: в новостях всегда рассказывают об одном и том же.

Было 7:38 по моим часам, в тот день ещё не отвергнутым, которые безумно спешили, словно предчувствуя свою скорую смерть. За окном повисло блеклое, молочно-пасмурное небо, воздух был тяжелым и теплым. Я накинул халат и вышел на балкон, ожидая грозовых туч на горизонте. В раскрытом окне ветер раскачивал полупрозрачную вуаль занавесок медлительными, плавными волнами. Я поджег сигарету, глубоко вдохнул дым и взглянул сверху на людей, которые всегда казались мне опаздывающими. На лице у меня была улыбка человека, проснувшегося впервые за много дней в мирном настроении, снисходительном к насущным проблемам, непредвзятом к жизни. Однако эта эмоция была обречена.

Утреннее затишье оборвалось нервным звуком бьющегося стекла. В доме напротив на балконе стоял человек. Я разглядел тусклую седину его волос и синюю рубашку, которая распахнулась, обнажая грудь. Он разбивал руками стекла и что-то громко и неразборчиво кричал. Я слепо наблюдал за ним в припадке бессильного предчувствия. Мне представились его кровоточащие пальцы, не понимающие боли. Когда все стекла были разбиты, он перевалился через подоконник и выпал из окна.

Мой взгляд застыл в точке соприкосновения тела с асфальтом, я чувствовал, как напряженно замерли мышцы рук, выронивших сигарету и вцепившихся в деревянный брус балконной рамы. Мне казалось, что он падал бесконечно, хотя на самом деле не прошло и секунды, как он ударился об асфальт и застыл в искривленной смертью позе. В припадке бессилия я смотрел вниз. Было 7:40, когда кто-то спасительно позвонил в мою дверь. Не внимая дверному звонку, я бросился к кровати. Руки ощупали складки одеяла и, отыскав телефон, набрали номер скорой помощи. Но помощь не понадобилась.

Чуть позже, в очереди продуктового магазина, я непреднамеренно подслушал разговор двух сплетниц, живших по соседству. Одна из них доставала из корзинки бисквиты, другая держала толстыми руками, крепко прижав к животу, коробку молока. Из её возбужденной, захлебывающейся речи я узнал, что мужчина жил один. Его жена умерла ещё год назад, но он до сих пор не мог поверить в её смерть. Я сразу вспомнил, что часто видел их на улице, пьяных и одетых как попало, видел ту же клетчатую рубашку, небрежно оголявшую грудь. Они всюду были вместе. Она умерла в грязной, всеми забытой комнате, под умоляющим, блестящим, пьяным взглядом мужа, а он стал пить ещё больше. Чтобы помнить ещё меньше. Дочь хладнокровно запирала его на ключ, чтобы он не мог ходить в магазин за портвейном. В день разбитых стекол он звал свою жену по имени, и крик его с молчаливым соучастием, с ленивым бездействием слушали все соседи. Потом он упал на асфальт, так и не узнав о смерти своей жены. Я не знал, была ли это история любви или алкоголизма. Я не знал. Мне хотелось думать, что это была любовь, и я поверил в это.

День был зачеркнут траекторией полета. Из дома я так и не вышел. До вечера я лежал на диване и смотрел на пустое небо, которое измерял проёмом окна, на полупрозрачные занавески, которые колыхались и колыхались, как тихие и неизбежные волны. Пейзаж за окном плавно перетекал в другие, вечерние картины. Стремительно сгущалась темнота. Сначала ещё виднелись тёмные силуэты зданий на фоне холодного сапфирового неба, но потом и они исчезли. Осталось только чёрное небо, чёрный город и оранжевый свет фонарей, окон, мигающих светофоров.

Я смотрел на мерцающее полотно города сквозь оконное стекло. Сквозь стекло я смотрел на всё, наблюдая задумчивые глаза друзей, чужие лица, вызывающие чувство брезгливости, злые глаза, смотрящие в сторону, чужие поступки, свои ошибки. В стекле отражалась обстановка комнаты, – весь мир был покрыт снегом моих иллюзий. Скорректированные памятью воспоминания о прошлом, выдуманные картины благополучного будущего, в которое я не верил, распростертое передо мной жалкое и пустое настоящее.

Я берег свой стеклянный мир, хотя и понимал, что это нечестно – жить в замкнутом пространстве себя, когда другие живут в обыкновенном, бесцветном – предметном – мире.

Это не могло продолжаться бесконечно.

Стекло разбилось.

Тот мужчина, прежде чем спрыгнуть с балкона, разбивал руками стекла. Я не смог уберечь хрупкие стены, которые возвел вокруг себя. Стекло растрескалось и разлетелось, как замерзшие брызги воды. Было больно, но я выдержал. Мужчина упал на асфальт. Я остался стоять на балконе.

С тех пор мир стал бесцветным и для меня. Серые лица. Серое небо. Чёрные складки на серой одежде. Белое солнце. Серый дождь. Серые движения и чёрные взгляды исподлобья. На асфальте лежал серый труп. Из разбитого черепа вытекала чёрная кровь. Я мыл свои чёрные руки под холодной белой водой, но они не становились от этого даже на полтона белее. Белые часы отсчитывали чёрные секунды.

Есть люди, которые живут настоящим, воображая каждое мимолетное мгновение единственным. Они счастливы каждой секунде, потому что думают, что кроме этой неповторимой секунды у них ничего нет, – они так бедны, обладая лишь одним мгновением, хотя порой я не могу удержаться от зависти к ним. Я отвратительно богат, храня в своём сундуке целые годы. Прошлое падало на мою непокрытую голову тяжелым, почти свинцовым снегом, который кроме холода вовсе ничего не приносил. Каждая секунда уносила с собой часть меня. Каждый час приближал меня к смерти. Каждый вечер я ложился спать с сознанием того, что многое потерял. По крайней мере, один день своей жизни. Я потерял столько минут, часов и лет, что пора было что-то приобрести. Но время приобрести нельзя. Оно утекает минутами сквозь пальцы, словами сквозь губы. Бороться с ним всё равно, что бороться с ветром. Но я решил попробовать. Невесомые секунды были слишком тяжелы для меня, а жить только в одной из них я не умел. Тогда я впервые решил остановить время. Хотя бы в своих часах. Этим вечером я вынул из них батарейку. А следующим утром купил свой первый билет в бегство. На здании вокзала проступали серые вертикальные подтеки дождя.

Страница 3
Шахматист

– Ну что, сыграем? – услышал я вслед за коротким гулким стуком в металлическую дверь. На пороге стоял сосед с третьего этажа, приятный старичок с белоснежной сединой, редеющей на висках. Можно было признать в нём шахматиста, лишь мельком глянув на клетчатый жилет, застегнутый на все пуговицы, глянцевую оправу прямоугольных очков, узловатые пальцы аккуратных, всегда чистых рук, экономию движений, паузы стратегических раздумий в разговоре.

Последнее время мы встречались каждый день, разыгрывая по одной партии. Меня успокаивала его рассудительная седина, придававшая иллюзию логики моей собственной жизни. Его же просто развлекала моя легкомысленная молодость, чуждая шахматному расчету. Его обезоруживали мои хаотичные блуждания сквозь ряды и диагонали квадратов, которые внезапно складывались в шах и мат, рожденный сплавом восхитительных случайностей.

Но сегодня я не хотел играть. Мимо сознания прошли все первые ходы, которые механически исполняла правая рука. Мы почти никогда не разговаривали, отыграв партию, он вставал и выходил в раскрытую мною дверь, произнося «До свидания». Иногда это было «Прекрасно сегодня играли». На вопрос «как дела?» он всегда отвечал «хорошо». У него всегда всё было хорошо, а я всё же каждый раз спрашивал, в глубине души надеясь, что однажды он выразится иначе. Но сегодня я не спросил. В меня проник туман оцепенения, вязкая апатия, которые не давали хаосу восторжествовать над стратегией в пределах шахматной доски. Лениво переведя взгляд от ладьи к ферзю, я признался, что не могу играть и опрокинул короля. Не сказав ни слова, старик вышел, неуютно пошаркивая домашними тапками. «До встречи» – на всякий случай произнес я, не двигаясь с места. Он захлопнул дверь.

Сжав руками ручки кресла, я сказал себе, что больше не стану играть в шахматы. Зачем мне шахматы? Всё, что осталось мне от некогда бесценной жизни, потерянной между прошлым и настоящим, обернулось ласкающей пустотой и заполнило невидимым морем пространство между полом и потолком. Зябким утром, спускаясь с кровати, я осторожно прикоснулся к пустоте, боясь беззвучного плеска её холодных волн. Шевеля замерзшими пальцами, я хотел добраться до окна до тех пор, пока серые кулисы туч не заслонят собой небо, но не успел, и потому вернулся в кровать и накрыл себя белым одеялом, как погребальным саваном.

Пустота подкралась к изголовью и просила меня лишь открыть глаза. Открыть для того, чтобы признать её существование. Чтобы окинуть усталым взглядом просторы своей жизни, сквозь голубизну неба проникнуть в чёрные высоты космоса, и сказать себе: «Да, здесь совершенно пусто».

Я упрямо не открывал глаза и думал о том, как ещё недавно им был открыт смысл каждой секунды, ещё недавно руки не пытались отчаянно схватиться за воздух, распуская лепестки пальцев и увядая, бессильно падая поверх белой простыни, столь похожей на саван. Совсем недавно мои руки были теплыми, а теперь они лишь мёртвые цветы, которые спустя несколько часов или дней станут ещё на пол тона белее и на несколько градусов холоднее. Спустя несколько часов или дней пустота сделает медленный и тяжелый вдох, опустившись рядом со мной на край кровати, и я начну исчезать. Я не знаю, когда это произойдет, но что произойдет – знаю точно.

Я буду пропадать в Ничто не спеша, как самый длинный и бесподобный реквием музыканта, имени которого никто так никогда и не узнал. Первыми сойдут на нет ледяные кончики пальцев, затем кисти рук и предплечья. Закрытые веки скроют собой исчезновение глаз. Я исчезну подобно всем мечтам, которые не умели сбываться и лежали, как траурные венки, на могилах чьих-то надежд. Я исчезну, как исчезают из памяти сны, едва успеешь встать с постели, как исчезают с плеч чьи-то теплые руки. Я исчезну, как исчезают слезы, высыхая на чьих-то нежно-персиковых щеках. Я исчезну, и вместе со мной исчезнут мои воспоминания. Воспоминания о том, что ещё не произошло и уже никогда не произойдет.

Я мечтал пропасть для всех вокруг и для себя самого. Сойти на нет, подобно разбросанным шахматам, которые я раздраженно сбросил со стола. Деревянная коробка жалобно скрипнула, ударившись о пол.

На самом деле я любил шахматы, но до тех пор, пока не появился мой сосед, мне не с кем было играть. Мы познакомились по вине его глупой пушистой кошки, которая однажды перебралась через два балкона ко мне домой и беззастенчиво принялась за мой завтрак, пока я приводил себя в порядок, собираясь на работу. Я постучал к нему в дверь, держа кошку двумя руками, она яростно царапалась, вокруг летела серая шерсть. Сосед удивленно отворил дверь: к нему никогда не приходили гости. Я думал, что он станет извиняться, но он сдержанно рассмеялся и взял кошку. У него на руках она сразу присмирела.

– Как вам нравится моя Матильда? – Просто спросил он, пока я пытался очистить пиджак от шерсти.

После отъезда я часто вспоминал о нём и скучал по его шахматной рассудительности, по молчаливому пониманию, по строгости, которую он неизменно так же молчаливо выказывал, если я был несдержан и неразумен.

Я и теперь по нему скучаю.

Страница 4
Алла

Когда-то меня мучили ночные кошмары: будучи нервным ребенком, я прятался с головой под одеяло, долго и тщетно пытаясь заснуть, – тогда я верил, что души умерших обитают в домах, где заканчивается их телесная жизнь. Они разговаривают между собой, бродят из комнаты в комнату, мы не замечаем их, но два наших одинаково мертвых мира накладываются друг на друга, как две плоскости, сведенные в одну. Я всегда боялся мира мертвецов: мне казалось, будто я вижу его слишком отчетливо. Разумеется, потом я перестал бояться, но вязкая вечерняя тревога не покидает меня и теперь, как последствия тяжелой болезни остаются надолго после выздоровления слабостью рук, бледностью лица…

Но однажды вечером я вдруг почувствовал себя поразительно спокойным. Вокруг была темнота, но я не видел в ней ничего, кроме привычных предметов. На стенах я видел обои, а не чудовищные образы моего истерического воображения. Я искал их привыкшими к темноте глазами, но нет – пустые обои, серые стены, каприз бессонницы. Меня охватил страх, это был страх спокойствия, будто бы тишина и покой дарили сознанию лишь смертельно опасный обрыв, и провал в топкую бесчувственность, сонную бездумность. Я спешил уснуть. Это случилось несколькими днями раньше моего внезапного бегства, дата и время которого до последней минуты были тайной не только для всех, кто меня знал, но и для меня самого.

Она впервые снилась мне этой спокойной ночью – Алла. Я боялся утратить этот призрачный, муаровый сон и утром проснулся лишь на последнем звонке телефона, по которому кто-то искал моего голоса, но так и не нашёл. В тот же день я выдернул телефонный провод из розетки, внезапно обнаружив, что он существует.

В моём сне мы молча лежали на чёрном шелке одеяла в комнате с выключенным светом. Там было единственное окно, в которое заглядывал рыжий фонарь, высвечивая округлые капли дождя, застывшие с обратной стороны стекла и дожидающиеся лишь солнца, чтобы умереть. Я слышал, как она дышит, ровно, с сонной медлительностью. Ветер уютно постукивал ветвями о крышу дома. Проснувшись, я долго не мог избавиться от этого сна. Я начал думать о ней и думал, и думал, пока в комнате не посветлело, и в утренние сумерки ворвалось бесцеремонное солнце, быстро осушив капли дождя на совсем другом оконном стекле.

В тот же день, благодаря изысканной игре случая, я встретил её близкую приятельницу, которая проходила мимо.

– Как дела у Аллы? Я не видел её очень давно.

– Она изменилась.

– Как?

– Смотрит на мир по-другому. Это сложно объяснить. Я не видела её несколько месяцев, а когда мы встретились, просто почувствовала это. Так бывает, знаешь..

Я сменил тему разговора, продлив его ещё на минуту, после чего ушёл в неизвестном для себя направлении, сказав, что тороплюсь.

Знаю. Я знаю, как легко рождается и метко терзает это чувство: человек стал другим. Но я не хотел испытывать этого по отношению к ней. Мы слишком понимали друг друга. Порой мы до рассвета просиживали на ночных крышах и балконах, не замечая времени и согреваясь красным вином, которое пили прямо из коробки, оторвав её картонный уголок. Эти часы бестелесной близости сложно уместить в слово «понимали». В них было что-то большее, что никак не обозначить определенным словом из n-ого количества букв, расположенных в строгой последовательности.

Эти слова не давали мне покоя. Она изменилась. Что, если мы встретимся вновь, и я найду вместо неё другого человека? У этого человека будут такие же длинные каштановые волосы, шелковые наощупь, такие же глаза цвета мирта, тёмно-зелёные с серыми, как бы серебряными, прожилками, которые появлялись в моих снах и искали смысла под моими ресницами, те же мягкие руки, которые я забыл и был обречен вспомнить, чтобы никогда больше не забывать. Все будет так же, только человек будет другим. Мы обменяемся парой слов без смысла и, когда она поймает мой настойчивый взгляд, то не ответит на него, а просто спросит громко, чтобы было слышно всем, кто стоит вокруг: «Почему ты так странно смотришь?» Я сделаю вид, что не понимаю, о чем она говорит. Мы обменяемся недоумевающими взглядами и навсегда утратим друг друга под звон бокалов и всеобщий смех, не замечающий чужих потерь.

Весь день я не находил себе места. Желание увидеть мгновенно возникло, как только я испугался потерять её навсегда. Желание увидеть и убедиться, напрасны или оправданы были мои страхи. Страхи, эти вечные инстинктивные страхи быть непризнанным, остаться непонятным, – стать для всех чужим. Увидеть её взгляд, который исчерпает все мои сомнения. Весь день я не находил себе места. Она изменилась. Эти два слова вобрали в себя суть каждого страха, и я выбежал из дома.

О, как я боялся реальности! Я выбежал из дома вовсе не для того, чтобы увидеть её, нет – чтобы никогда больше не встречаться с ней. Чтобы оставить для себя возможность думать, что она осталась прежней. Чувство, что Алла изменилась, для меня было бы непереносимо, – так я думал. Я хотел продолжать верить, что, даже засыпая в разных комнатах, мы смотрим одни и те же сны. Я хотел верить, что не только мне снилось, как мы лежим на черном шелке под пронзительным светом фонаря. Хотел верить, что, когда я очнулся от странного сна и застал её в своих мыслях, она тоже вспомнила меня.

Временами я понимал, что в своей вере зашел слишком далеко. В такие дни я разочарованно следил за прохожими из распахнутого окна, стараясь побороть в себе тошноту, томился бездействием и задергивал шторы, едва в них заглядывало солнце. Я становился всё более настойчивым в своём одиночестве.

Я отделил сон от реальности, и теперь проживал две жизни одновременно. Однако я знал, что обладая ею во снах, я теряю её в реальности. И я гнал её из снов. Она вновь приходила в них и, нахально дублируя жизнь, сжимала мои пальцы, произнося: «Я помню твои холодные руки». Я кричал на неё во сне и ломал её нежные пальцы, смотрел на её слёзы, которые были солонее Мертвого моря.

Мертвое море родилось внутри меня и растекалось всё шире и шире, иссушая моё существование. Я тонул в Мёртвом море, захлебываясь в волнах любви и ненависти, но не называя их своими именами. Я бессовестно лгал себе и тщательно скрывал от себя то, что всегда ищу возможности нашей встречи.

Мой старый знакомый пригласил нас обоих на день рождения. Я сказал ему, что в этот день я очень занят, но всё же пришел. Я пришёл туда, тщательно побрившись, надев чистую рубашку, и держа в голове тысячу вопросов, которые родились как бы случайно, но были созданы лишь для того, чтобы задать их ей. Однако их пришлось задать самому себе. За большим столом в кафе пустовало ровно одно место. Простенький бордовый стул с округлой металлической спинкой, на изгибе которого застыл матовый блик. Я пытался заполнить пустоту внутри, но снаружи стул всё равно оставался пустым. Я был весел и разговорчив, как всегда, много пил и смеялся, говорил о чём-то неважном, я любил своих друзей, как любят всё близкое, духовно родственное. Но внутри разрасталась пустота, я прерывался на полуслове, умолкал, проводил рукой по лбу, сжимал в руке стакан, наблюдая, как белеют кончики пальцев, я все чаще смотрел в окно, за которым ничего не было видно, кроме чёрной пропасти пространства и силуэтов, которые то и дело выныривали из темноты, приближаясь к входу. По правде сказать, я знал, что будет так, ещё до этой встречи, – до этой невстречи, – но я все же надеялся, что ошибаюсь, закадрово осознавая всю непригодность – даже унизительность – чувства надежды.

Вернувшись домой, я утонул в голубой комнатной прохладе, лелея твёрдое намерение выбросить Аллу из головы. Ведь, по правде сказать, я вовсе не любил её. Я не искал определений для своих чувств, я не искал границ, отмахиваясь от избитых клише, придуманных не мной. В конце концов, я захотел увидеть её, лишь вспомнив поутру сон, всё шелковое очарование которого не смогло бы помочь ему стать реальностью. Я вовсе не любил её. Знать это было вполне достаточно, – думаю я теперь. Но тогда я повторял эти пять слов слишком много раз на дню и в конце концов не оставил себе ни единого шанса избежать чувств, которых я вовсе не хотел испытывать.