Текст книги "Путеводитель потерянных. Документальный роман"

Раздались аплодисменты – мы слушали не студийную запись, а живую, из венской консерватории. С нашей стороны последовали хлипкие хлопки.

Бар Шай объявил тему следующей встречи – «Героическая» Бетховена.

Кто все эти люди?

Вертолеты перестали кружить над городом.

Мы с господином Стернфельдом шли по безлюдной улице, осталось вручить ему синопсис. Бедя живет, вдыхая кислород из трубочки, очень важно успеть, пока он жив…

Господин Стернфельд меня не слышал. Он восхвалял Бар Шая, его феноменальную память – тело разбито параличом, а ум и душа бодрствуют. Он живет лекциями. Готовится к ним. Из месяца в месяц.

– А кто все эти люди?

– Родственники в основном. И несколько бывших сослуживцев, они всегда приходят.

– Музыканты?

– Нет, бухгалтеры. Бар Шай был главным бухгалтером химкомбината.

– Химкомбината?

– Да. А кем был твой художник? Кем здесь все были?!

– Мой художник работал маляром, продавцом…

– Ну-у… – развел руками господин Стернфельд, – так чего удивляться!

Мы распрощались на углу. С синопсисом, свернутым в трубочку и торчащим, как градусник, из‐под мышки, господин Стернфельд спускался вниз по лестнице, носящей имя Сельмы Лагерлеф, а я подымалась вверх по улице Шауля Черниховского. Сельма уводила его во тьму, Шауль вел меня к свету.

Вдалеке грохнуло. Увы, это не было результатом неполадок системы Бар Шая. Минометный обстрел.

Я влетела домой и включила телевизор. По первой программе Перайя играл Моцарта, значит, все нормально. При терактах все израильские каналы переходят на прямой эфир.

***

Ночной Иерусалим. Мерцающая чаша огней простреливается через долину, но из нашего окна этого не видно – мы по другую сторону холма.

Звонит моя приятельница Амина, палестинская журналистка. Она училась в Москве и прекрасно говорит по-русски.

– Как ты там?! – голос у Амины бархатный, а звонит она из соседней деревни Бейт-Джаллы, откуда стреляют.

Рассказываю ей о том, как в поисках денег на фильм о старом художнике попала на лекцию старого бухгалтера, к тому же парализованного, к тому же про Чайковского, к тому же на иврите… Амина хохочет. Хохот вперемешку с выстрелами.

– Погоди, закрою окно. Теперь лучше слышно? Знаешь, Леночка, не могу уснуть… Всю ночь смотрю на часы.

–Не смотри. Этим ты только замедляешь время. Кстати, Бедя тоже не спит, считает минуты до рассвета.

– Это тот, про кого ты хочешь сделать фильм?

– Да.

– А ты-то чего не спишь?

– Пишу сценарий… «Я после потопа».

По-русски не звучит. А на иврите хорошо – ани ахарей мабуль. Русское название можно будет придумать потом, если понадобится. Если мы получим хоть какие-то деньги на монтаж. Если… Все у нас если.

Смерть Авеля

Большая ИСТОРИЯ разрасталась, и мы с Фимой колесили по стране в поисках тех, кто плыл шестьдесят лет тому назад на корабле «Атлантик». На это приключение сподвигнул нас Бедя. Разговор начался издалека.

– Я неверующий, хотя многое в моих картинах из Танаха. Давид не живет, он написан. Танах – это маска поэта, и кто за ней – неважно. Шоа нет в Танахе, но Всемирный потоп там написан. Если б я жил во времена Ноя… все это очень лично. У меня есть картины и Шоа, и рая. Рай я очень люблю. Он красиво написан. Это не Мильтон и Данте, куда красивее. Но я не так уж хорошо понимаю слова, я люблю цвета, я должен прикасаться к ним пальцами, они чувствуют, что к чему подходит. Кистью не получаются контрасты, а я люблю, чтобы краски вступали в поединок с лету. Не знаю, зачем я это делаю. Уверен, что никто мои картины не купит. Они грустные. Двадцать четыре часа на такое смотреть невозможно.

– Но ведь все равно истории из Танаха неслучайны. Наверняка неспроста возникла картина «Смерть Авеля»?

Бедя сощурился, смолк.

– Рассказать? – спросил он у Ханы.

Та пожала плечами.

– Считаешь, не стоит?

Хана улыбнулась в ответ.

– У меня в жизни был единственный друг, звали его Фриц Гендель. Мы познакомились в 1939 году на перроне в Праге и влепились друг в друга. У него – скетчбук, у меня – скетчбук. А впереди – счастливое будущее в Палестине. Мы были теми счастливчиками, кому предстояло попасть туда нелегальным путем. В ожидании парохода мы девять месяцев рисовали в Братиславе, потом на корабле, потом в Атлите, потом на острове Маврикий. В британской тюрьме поначалу было туго с искусством, но к сорок третьему у нас был свой театр марионеток, Фриц писал пьесы. Однажды в начале 1945 года мы с Ханой миловались в столярке и не обратили внимания на Фрица, который вошел, взял веревку и вышел. Мы были так очарованы жизнью, что проглядели смерть. Это написано в картине «Смерть Авеля». Безусловно, я не был к ней причастен впрямую, но безучастность – не меньшее зло.

– После того как Фриц повесился, выяснилось, что его жена, тоже, кстати, Хана, в положении. В августе 1945 года мы втроем приплыли в Палестину, а в сентябре родился Шломо.

– Где он?

– В Израиле. Живет в Срагиме, около Бейт-Шемеша, а мастерская у него в Мевасерет Цион.

Мы поехали к Шломо. Стройный, небольшого роста мужчина с окладистой бородой и пышной шевелюрой встретил нас с Фимой у ворот заколдованного сада. В глубине его был спрятан домик, а в нем – сундук с вещами, привезенный его матерью в Палестину, и шкаф с тремястами рисунками, которые нарисовали Бедя и Фриц. Сам Шломо тоже рисовал, и тоже для себя. По профессии он был садовником.

Фильму это давало пространство. Одной мастерской и комнаты Беди было бы мало. От Шломо мы получили адреса тех, кто оказался на острове Маврикий, и у них тоже были картины и рисунки Беди и Фрица. Кроме того, у них хранились нарисованные карты с маршрутом странствий и фотографии, снятые в пути. И свои истории. Их тоже было необходимо включить в сценарий.

Ловец облаков. Сценарий полнометражного документального фильма

Фильм о жизни и искусстве израильского живописца и графика Беди Майера (1906–2002) и его друга, карикатуриста и графика Фрица Генделя (1910–1945). Довоенная Чехословакия. 1939 год – бегство из фашистской Европы. Братислава. Встреча Беди с будущей женой Ханой. Долгое путешествие вплавь на кораблях по Дунаю, Черному и Средиземному морям к берегам Палестины. Оттуда по распоряжению англичан 1800 евреев-беженцев отправляются в следующее путешествие – на остров Маврикий, теперь уже в британскую тюрьму. Фриц кончает самоубийством. В августе 1945 года Бедя с Ханой и беременной женой Фрица приплывают в Палестину. Дальше обычная жизнь. В 1981 году Бедя вышел на пенсию и смог полностью отдаться тому, о чем мечтал с детства.

В фильме будут использованы:

– видеосъемки (1997–2005), сделанные в Израиле, Лондоне, Швеции, Чехии и Словакии;

– рисунки, картины, скульптуры, фотографии, документы из архивов семьи Макаровых, Шломо и Ханы Гендель, частных коллекций семьи Майер и других, а также архивов Института сопротивления (Вена), Яд Вашема (Иерусалим), Сионистского архива (Иерусалим).

Историю рассказывают: Бедя Майер, Хана Майер, Хана Гендель, Шломо Гендель, Томи Майер, Лео Крамар, Ури Шпицер и Елена Макарова.

1. Герцлия, ночь, луна, освещенный корабль во тьме – это дом престарелых.

Комната. Бедя, его жена Хана и две старушки играют в бридж. Лицо Беди крупным планом. В глубоких морщинах, как в растрескавшейся земле, два озерца – два голубых глаза, в них искрится счастье. Он выигрывает.

Голос Лены за кадром: «Мы как-то пошли с Бедей в ресторан на берегу моря. Я продала одну его картину, и мы проедали комиссионные. У Беди был роскошный платок на шее, при этом вел он себя как трактирный, возмущался официантом – небрежно обслуживает, в Ходонине его бы тотчас уволили.

Однажды в отсутствие Ханы я протерла Беде слипшиеся веки, и тут она вошла и закричала: „Ты считаешь, я плохо слежу за ним? Уходи!“ Хана была ревнива. На Бединой гравюре тридцать третьего года изображена танцующая парочка, юный художник и красавица. Когда Беди не стало, Хана велела мне забрать из дому фотографию красавицы вместе с гравюрой. Мало ли что они делают на том свете!»

Хана тасует карты.

Бедя Майер, «Танец», гравюра, 1933. Архив Е. Макаровой.

2. Мевасерет Цион, мастерская Шломо Генделя.

Шломо (водит марионетку-аиста, сделанную отцом на Маврикии): «Отец для меня – это его рисунки, скульптуры, то, что я с детства любил щупать, рассматривать, нюхать. Я начал рисовать из‐за отца, чтобы почувствовать, что он чувствовал… (показывает рисунки)».

3. Сионистский архив, Иерусалим.

Лена читает документы из архива Лео Германна об отправке корабля с беженцами из Братиславы в Палестину.

Л. Германн жене, 1939 год: «Дорогая! Сегодня наконец я получил соглашение на отправку. Сторфер уплатил грекам столько-то и столько-то паундов…»

Хана Майер, 1999. Фото Е. Макаровой.

Лена: «Если еще в эту историю провалиться… Роль англичан в ней была столь гнусной, что по сей день относящиеся к ней документы хранятся под грифом „секретно“. Хотя всем известно, что они не впускали еврейских беженцев, дабы не будоражить арабское население подмандатной Палестины. Но есть Сионистский архив, а в нем – частная переписка между организаторами сделки по переправке беженцев. Волосы дыбом встают, когда читаешь письма представителей „Джойнта“, связанных с Чешским правительством в изгнании. При том что еврейский бизнесмен Бертольд Сторфер сумел договориться с самим Эйхманом и купить на собственные деньги корабль для отправки евреев в Палестину. Ссылаясь на британские циркуляры, тамошние бюрократы тянули резину. Шла война, долгий путь вплавь становился крайне опасным. На кораблях началась эпидемия тифа, трупы выбрасывали за борт. Англичане и представители „Джойнта“ вели себя как подонки. А Сторфер – герой, ему удалось спасти 9096 жизней. Но не свою, увы. Где только он ни прятался, но его нашли и уничтожили в Освенциме.

Беде снится „Пурим в раю“, а я собираю факты, дабы убедиться в реальности истории, которая кажется сном».

Шломо Гендель, 2002. Фото С. Макарова.

4. Дом престарелых, Ришон ле Цион. Комната Ури Шпицера.

Ури молод, подвижен, весел, недавно обзавелся подругой в доме престарелых. В его комнате висят рисунки Фрица Генделя: улицы Братиславы, общежитие, карикатура на Бедю, выспрашивающего позволения у словацкого фашиста («Глинкова Гарда») на выход из общежития.

Лена: «Что мог просить Бедя у чиновника?»

Ури: «Он был в хороших отношениях со всеми. Наверное, паспорт, иначе не выйти в город».

Лена: «Как было в Братиславе?»

Ури: «Поначалу тяжело. Нас поселили в „Слободарне“ – общежитии для холостяков. Мужчины спали внизу, женщины – наверху. Я женился, но не мог жить вместе с женой. „Глинкова Гарда“ разрешала нам три часа ходить по двору или играть с ними в карты. Хорошее развлечение в медовый месяц. Но мы были молоды и объяты общей мечтой – Палестина, кибуц… Для нас это неудобство было временным, и мы легко его переносили. Страдали пожилые».

Лена: «Объясни, пожалуйста, про „Глинкову Гарду“».

Ури: «Это как СС в Германии. Вот этого повесили после войны (смотрит на рисунок Фрица, на котором изображен член „Глинковой Гарды“). Не знаю, что он потом наделал, но при нас он был в порядке. Как-то попросил убрать снег около своего дома. Я убрал – и получил пропуск на выход в город. Один раз попросил починить радио. Никто из нас в технике не разбирался, но я и еще двое вызвались. Нас угостили кофе и пирогом, что, видимо, обострило зрение. Я заметил болтающийся без дела проводок, соединил его с другим – и радио заработало».

Лена: «Как выглядела квартира?»

Ури: «Ничего примечательного. Кроме его огромной жены с отрыжкой».

Лена: «Ты помнишь имена?»

Ури: «Надсмотрщиков было двое. Стефан большой и Стефан маленький. Стефан большой был страшно высоким. И страшно тупым. Помню, евреи Братиславы устроили нам свадьбу в фойе общежития, и два Стефана за этим следили. Прошло два часа, и Стефан большой скомандовал: „Всем наверх!“ Я тайком дал ему взятку – бутылку сливовицы. Он сказал: „Оставаться на местах, продолжать праздник!“»

5. Заколдованный сад в Мевасерет Цион.

Шломо: «Бедя мне отдавал отцовские вещи постепенно. Каждый раз что-то одно. Он был мне вместо отца. Я все-таки ни от кого не могу добиться, зачем отец это сделал. Мама говорит, что он все время записывался в армию, сначала в британскую, потом в еврейскую бригаду… Но все же на Маврикий многих не брали по состоянию здоровья, и никто из‐за этого на себя руки не наложил…»

Лена: «Я в архиве набрела на воспоминания некоего Гольчи».

Шломо: «Гольчи! Я его прекрасно знал, я с детства был окружен теми, кто был на Маврикии, весь мир, как мне казалось, приехал с острова Маврикий в Палестину. Кроме моего отца. А что пишет Гольчи?»

Лена: «Фриц просил Гольчи повлиять на Хану, чтобы та отпустила его. Но потом сказал, не надо, он все сам утрясет. И тут раздался страшный крик. Кричала Хана. На следующий день Гольчи спросил у врача, не мог ли конфликт из‐за армии привести к самоубийству. Врач ответил, что причины куда глубже. На что он намекал? Как ты думаешь?»

6. Дом престарелых, Герцлия. Комната Ханы и Беди Майер.

Бедя: «Человек непознаваем, мы ничего не знаем о себе, все наши знания – это миф, мираж, сон. Мы играем роли и носим маски. Думаю, я подозревал об этом и в юности, но после того, что проделал над собой шутник и жизнелюбец, я понял, что ответы прописаны не по адресу вопросов».

Фотографии юного Фрица в компании, все с игрушками и улыбаются.

7. Дом престарелых в Ришон ле Ционе. Комната Ури Шпицера, 2004 год.

Лена: «Кто автор фотографий?»

Ури: «Эгон Розенблат. У него была фотокамера, и он снимал то, что происходило на корабле и потом на Маврикии. При первой же возможности он проявил пленку и начал продавать фотографии. У меня все в компьютере, могу прислать диск».

8. Протокол путешествия. Съемки на фоне рисунков и фотографий. 1940 год.

Из Братиславы – в Палестину.

«Четвертого сентября мы отплыли из Братиславы. Одиннадцатого сентября прибыли в румынский порт Тулча. Там нас погрузили на корабль „Атлантик“ и отправили в „Панаму“, как было написано в паспортах. По пути к греческим островам погода была хорошая. У острова Лесбос нас застал страшный ураган, корабль болтало, капитан командовал: „Всем налево – всем направо!“

Началась война между Италией и Грецией. Греки испугались и ни за какие деньги не желали везти в Палестину евреев с фальшивыми визами. Корабль встал. Якобы кончилось топливо. Тогда наши ребята арестовали капитана и сами повели судно. Меж тем матросы-греки выбросили в море весь уголь. Но мы не сдались и стали сжигать деревянные части корабля. Корабль превратился в скелет. В открытом море между Турцией и Кипром мы наткнулись на три английских корабля. Англичане снабдили нас углем и едой и проводили до Хайфы. Когда мы увидели гору Кармель, мы запели „Атикву“.

В порту Хайфы началась переброска на лодках с корабля „Атлантик“ на корабль „Патрию“. Это очень большой корабль. Мы поняли, что англичане хотят нас отправить дальше. В первый день с „Атлантика“ на „Патрию“ перебросили несколько сотен человек. На следующее утро мы грузили чемоданы, и вдруг раздался страшный взрыв. Это было 25 ноября в восемь утра. Мы посмотрели в сторону „Патрии“ – она исчезала на глазах».

9. Дом престарелых в Ришон ле Ционе. Комната Ури Шпицера, 2004 год.

Ури: «Дабы воспрепятствовать депортации прибывших из Европы беженцев, „Хагана“ решила привести корабль в негодность – подложить бомбу в двигатель. Взрыв был сильным, пробило днище корабля. Все находившиеся в порту бросились спасать беженцев – и арабы, и британские солдаты, и полицейские. Однако спасателям не удалось разгерметизировать нижние трюмы. Корабль затонул в течение пятнадцати минут. Большинство пассажиров удалось спасти, но более 250 человек погибли. Их похоронили в Зихрон-Яакове. Дети, потерявшие при взрыве своих родителей, были отданы в приют.

10. Дом престарелых, Иерусалим. Комната Ханы Гендель, вдовы Фрица Генделя.

Хана (ухоженная дама в перманенте, на пальцах – увесистые перстни): «В лагере Атлит, где нас держали за колючей проволокой, нам сообщили, что мы должны собрать вещи и быть готовыми утром к отъезду. От „Хаганы“ мы получили распоряжение сопротивляться. Англичане пытались уговорить нас по-хорошему. Но мы не сдавались. Мы разделись догола и недвижно лежали в бараках. Тогда нас стали бить чем попало. В бараках погас свет, смешались в кучу люди и вещи. Утром нас силой вывели по одному, завернули в коричневые одеяла. Состояние унижения. Некоторые из нас кричали в порту: „Евреи, услышьте нас, нас отправляют!“

Евреи – работники таможни – стояли, подавленные зрелищем: вот, оказывается, что происходит в Эрец Исраэле во время войны с немцами. Нас посадили на голландский корабль „Йоанн де Вит“. Мы были голодными. Уборщики-негры, которые выносили мусор с корабля, бросали в трюмы остатки еды, люди набрасывались на нее, как голодные звери. Через две недели мы были на Маврикии. Островное начальство поднялось на пароход. Нас не хотели принимать и несколько дней держали в порту. В конце концов мужчин отправили в тюрьму и расселили по камерам, в которых прежде содержались приговоренные к смерти преступники. А нам с детьми и стариками достались сараи с соломенными крышами. В первое время от малярии и тифа умирало за день по меньшей мере человек пять. Потом условия улучшились».

Лена: «Как вы познакомились с Фрицем?»

Хана: «В Братиславе. Фриц всех веселил, он много рисовал, учил меня ивриту, он ни минуты не сидел без дела. Он не был красавцем, но очень обаятельный, и, конечно же, я гордилась тем, что он выбрал меня».

11. Дом престарелых, Герцлия. Комната Ханы и Беди Майер.

Рисунок Беди – они с Фрицем несут Хану на носилках. На Беде – шейный платок.

Хана: «У меня была малярия. А этот маврикийский юноша работал у нас, он был влюблен в меня и постоянно приносил мне старые выпуски маврикийских новостей. Бедя обожает шейные платки!»

Бедя: «Без них меня никто не узнает! На Маврикии была выставка, в 1942 году. Кроме меня выставлялись еще шестеро, огромный успех. Даже был прием у лорда, где говорили, что еврейские художники привезли искусство на остров Маврикий».

Хана: «В один прекрасный день Бедя и Фриц решили, что будут делать кукол из дерева. Фриц такие смешные вещи рисовал, но в душе у него жила смерть».

Бедя (сидя в вальяжной позе и потрясая рукой): «У него столько всего было на уме, что голова лопалась. Мультиталант, трудяга! Успех – это труд, а я лентяй, я не хочу трудиться! Если бы я жил во времена Ноя, выглядел бы вот так! (Указывает на картину „Я после потопа“.) Нет, я не принимаю эту жизнь всерьез!»

12. Иерусалимский театр, открытие выставки, декабрь 1999 года. Бедя впервые видит каталог своих работ. Застолье, счастье, много цветов. Клоун играет на саксофоне.

Бедя («тронная речь»): «Большое спасибо, в первую очередь моей жене Хане, которая делает все, чтобы я мог рисовать в своем ателье, ателье – это громко, конечно, сказано, гм-гм. Она сделала все для того, чтобы я дожил до этих лет и сюда к вам приехал. В своем ателье я безобразничаю, но, конечно, только с красками. Иногда мне достается от Ханы за испачканную одежду. Я думал, что моя выставка состоится в галерее „Парадизо“, но тут появилась Лена и сказала, что первое испытание мы пройдем в Иерусалиме. Тогда я спросил своих шутов, которые уже двадцать лет не высовывали нос из чулана, хотят ли они выехать в свет. Они согласились, и вот мы здесь. Спасибо им, Лене и Хане».

13. Дом Томи Майера, Лондон, 2000 год.

Красивый двухэтажный дом на окраине Лондона окружен пышной растительностью и чем-то напоминает дом Шломо в Мевасерет Цион.

Высокий старик с длинными седыми волосами, похожий на индейца, показывает эскизы к декорациям, которые делал на Маврикии.

Лена, голос за кадром: «Как-то Бедя обмолвился, что после войны посылал из Израиля апельсины в Лондон. Я спросила: кому? Удачливому ученику, который перебрался с Маврикия в британскую столицу и стал там художником-оформителем. Адрес есть, но они лет сорок как не переписывались.

Томи: «Я, помесь креола с англичанкой, жил тогда на Маврикии и работал инженером по связи. Узнав, что среди привезенных евреев есть два художника, я решил учиться рисовать. По воскресениям мы занимались искусством в приемном отделении тюрьмы. Смешно, что моя фамилия тоже Майер, но пишется иначе».

Лена: «Что был за спектакль, который вы собирались поставить вместе?»

Томи: «„Сад богинь“. Сначала декорации заказали Беде и Фрицу, но они потребовали денег. А я взялся бесплатно. Однако автор либретто ежечасно менял сюжет, и „Сад богинь“ так и не состоялся».

Лена: «Хочешь посмотреть на Бедю?»

Томи смотрит на Бедю на экране телевизора.

Бедя (крупный план): «На картине Шоа у моих кукол ангельские крылья. Они сдаются ангелу смерти за просто так. Я – нет! Пусть я не выполнил предписаний режиссера, пусть упустил множество возможностей, но ангелу смерти просто так не сдамся, нет!»

14. Комната Ханы и Беди Майер, Герцлия, 2000 год.

Бедя с Ханой смотрят на Томи.

Томи (глядя в камеру): «Бедя, не сдавайся! Я тоже ничего не достиг и живу припеваючи. Жена мастерит шляпки на заказ, а я вожусь с садом, копаю, поливаю, беседую с цветами. Раз в год дарю правнукам книжки собственного производства. В единственном экземпляре».

Томи Майер, 1998. Фото С. Макарова.

15. Больница в Кфар Сабе, 2002 год.

Бедя лежит в наушниках, смотрит в глазок видеокамеры. Там – его новая большая выставка. Он доволен. Рядом хрипит старик.

Бедя: «В стране засуха, а во мне столько жидкости, я мог бы существенно повысить уровень воды в озере Кинерет, ха-ха! (Умолкает, прислушивается. В ухо ему говорят, что он очень хороший художник, и он улыбается во весь рот.) Может быть, а что может быть… Что это за рама?»

Лена: «Новая».

Бедя (возмущенно): «Моим картинам не нужны рамы!»

Бедя Майер, 2001. Фото С. Макарова.

Маги

У Беди нет денег на краски и холсты, у нас с Фимой – на фильм. При этом он продолжает рисовать, а мы – снимать. За мольбертом Бедя уже стоять не может, рисует по-пластунски.

– Шут гороховый поймал жар-птицу, – смеется он в камеру и показывает нам распухшие пальцы, вымазанные в желтой краске. – Ха-ха-ха… Когда ноги не держат тело, а руки не держат кисть, рисует голова!

В очередной раз уезжая из Герцлии, мы думаем: а будет ли следующий?

Заходит солнце. Мы выруливаем на приморское шоссе, останавливаемся у киоска с мороженым. Фима угощает – пломбир в вафельных стаканчиках.

– Красиво живем, – говорит он. – Мы маги, нас невозможно купить – нам нет цены.

В машине Фима первым делом включает радио. Он монтирует вечернюю новостную программу, и ему необходимо знать, на каком мы свете.

Шум-крик-сирена скорой помощи. Взрыв на автовокзале в Хедере.

– Может, не поедешь в Иерусалим?

– При чем тут Иерусалим?

Когда все это кончится? Не пора ли монтировать другое кино?

Страница на иврите

Мы встретились с господином Стернфельдом в обшарпанном здании министерства индустрии, от которого вскоре останутся одни стены, ампирное здание пойдет на капремонт.

– Историю надо уметь подать красиво. Если ты все еще полагаешь ее продать. Откуда столько новых героев? Не кино, а наводнение! Дай мне одну внятную страницу на иврите, – повторял он как заведенный, бегая по коридорам в поисках девушки, которая умеет обращаться со здешним видео.

Девушка нашлась, но аппарат оказался неисправным. Показывает то в черно-белом, то в цвете, но со звуком. Потея, мы пялились в экран, где Бедя учил стариков рисовать, писал картины, говорил, что живет прошлым, выжимает его на палитру, как сок из лимона… Да, именно здесь мы сидели с Барсуковым, в ту пору это был роскошный кабинет с секретаршей при входе. Но тогда речь шла об игровом фильме с миллионным бюджетом, а сейчас – о чепуховой сумме, собственно, оплате монтажной и монтажера. У Фимы из‐за никчемных моих идей солидный минус в банке.

Промо господин Стернфельд одобрил и велел идти к продюсерше Нив, прямо сейчас.

– Покажи ей видео. Сделайте вместе одну страницу на иврите и принеси мне.

Значит, пронял его Бедя? Да нисколько. В Израиле можно снять кино про любого.

– Тогда зачем страница на иврите?!

– Пусть будет. В худшем случае не помешает, в лучшем – поможет.

***

Нив, загорелая красотка в белой майке, удивилась просьбе господина Стернфельда. Я показала ей промо. Ее вдохновила сцена, где Бедя играет в бридж.

– Есть зацепка! Старушка, на фильм о которой я уже три года не могу получить ни копейки, тоже играет в бридж. И судьба у нее ого-го. Что, если подать на короткометражную серию? Четверо стариков играют в бридж, и разворачиваются истории…

Что-то бухнуло, посыпались стекла.

Нив переключилась с видео на первый канал. Взрыв в центре Иерусалима, на углу Яффо и Кинг-Джордж. В кафе, отремонтированном и вновь открытом после первого теракта. Я миновала его по дороге к Нив.

По скоростному оказанию медицинской помощи мы впереди планеты всей. Только вывезли раненых, а уже поступают сообщения из больниц: туда-то доставлено столько-то, по предварительной оценке состояние стольких-то оценивается как критическое, стольких-то как тяжелое, стольких-то средней тяжести… Имена погибших объявят позже.

Звонит Фима:

– Ты где?

Объяснила. Нив по городскому телефону уговаривает сына пойти к соседям и ждать ее там. Все дороги перекрыты, выехать отсюда пока невозможно.

Нив садится за компьютер.

Тот ли сценарий мы пишем?

Возвращаюсь домой пешком с готовой страницей на иврите.

На автобусной остановке стоит молодой человек в кипе.

– Автобусы еще не ходят, – говорю я ему.

– Без тебя знаю. Безобразие, перекрыли весь центр для нагнетания паники и на радость врагам.

– Когда-нибудь все это кончится, – говорю я.

– Известно когда, – отвечает он так, словно получил донесение от секретных служб.

– Когда же?

– Когда придет Мессия.

Пожалуй, и этому надо подарить сачок.

Билет на пароход в рай

Бедя умер в марте 2002 года, Хана вслед за ним, осенью.

В 2005 году в Терезине, там, где Лео Майер нарисовал автопортрет в чалме и шароварах, открылась выставка «Билет на пароход в рай». На ней кроме всего прочего экспонировалась фотография «футуристической виллы», спроектированной компанией «Абелес и Майер» и обнаруженной Лео Крамаром и его супругой Гунилой неподалеку от киностудии Баррандов, на углу Баррандовской, 60, и улицы Скальни. Дом был построен в 1934 году для Йозефа Авербуха, директора «Союза кино», и его жены Ольги.

Нынешний хозяин виллы господин Хлупачек (по-чешски «волосатый») не пустил нас внутрь, сославшись на то, что несколько дней тому назад здесь была американская группа, которая снимала кино по заказу внуков Авербуха. Тот продал виллу еще до начала войны какому-то чеху и эмигрировал со всей семьей в Америку.

У наших Майеров наследников не было. Господин Стернфельд вышел из игры. Барсуков умер, не дождавшись ни прижизненной, ни посмертной славы. Мы с Фимой перевели в цифру несметное число кассет и ждем у моря погоды. Я – в Хайфе, он – в Тель-Авиве.

Бедя ушел и унес с собой сачок.

Лео Майер, «Дом Авербуха», 1934, Прага. Архив Е. Макаровой.