Текст книги "Путеводитель потерянных. Документальный роман"

Примо примиссимо

Декабрь 1997 года.

Круглолицый румяный Манци полулежит в кресле после операции на сердце, а его хрупкая, тоненькая жена раскладывает по тарелочкам малюсенькие бутерброды. Манци молча следит за ее движениями. Голубизна глаз, румяность щек – он кажется ребенком, сиганувшим с моста в реку по имени «старость».

Я объясняю, что приехала со списком людей, которые читали лекции в Терезине, мне важно узнать о них что-то помимо того, о чем они говорили. Или молчали.

– Честно говоря, мне не хочется туда возвращаться.

Он мне и по телефону сказал, что отказался участвовать в «Шоа», проекте Спилберга. Всю жизнь их никто ни о чем не спрашивал, а тут на старости лет душу перед камерой выворачивай! Я убедила Манци в том, что это не сбор показаний по опроснику Спилберга, и пообещала приехать не только без камеры, но и без магнитофона.

– Как же вам удается узнать, кто и о чем молчал?

– По названиям лекций и их содержанию. Скажем, слово «еврей» упоминается многократно, а такие слова, как «голод» или «смерть», – впрямую ни разу.

– Голодом мы вас морить не собираемся. Давайте список!

Стол накрыт, чай налит, список у Манци в руках. Жéнка подсела к мужу – следить за именами в четыре глаза. Для быстроты дела я пометила галочкой лекторов из Простеёва, откуда родом и Манци, и Женка. В этом маленьком городке была большая еврейская община и огромная синагога. Мауд показывала мне на фотографии, кто на каком месте сидел. Но палец Женки останавливается не на Простеёве.

Йозеф Мануэль, Манци, 1998. Фото С. Макарова.

– Зиги Квасневский! Он был воспитателем немецкоязычных мальчиков и предложил мне обучать их земледелию. Мы ж готовились к жизни в Палестине, правда, местность была скорее заболоченная, нежели пустынная, но базовые навыки можно приобрести на любой почве. Еще мы научились красть, у нас были вшивные карманы, был даже патент на брюки с подкладкой, куда можно спрятать огурец или помидор. У нас есть фотография Зиги, сейчас принесу. Вот он, симпатяга! Дети, правда, его доводили… Кстати, у Зиги в Терезине была жена. Как-то мы гостили в Канаде у друзей, тоже из Терезина, и они говорят, неподалеку живет Труда такая-то, назвали ее фамилию – мы хором закричали: «Это наша Труда!» Те позвонили ей, говорят: Труда, только не падай со стула – и передают мне трубку. Назавтра она приехала к нам, вдова Зиги, живая…

– А можно будет переснять эту фотографию для книги?

– Конечно, мы вам все дадим, правда, Манци? Я оставалась в Терезине до конца, кое-что удалось сохранить.

Манци молча ждал, когда Женка доскажет свою историю. Он что-то обнаружил…

– Смотри, раби Шён1313
  Альберт Шён родился 29 ноября 1913 года в Простеёве, Моравия. Выпускник раввинской семинарии в Братиславе. Получил раввинский сан в возрасте 23 лет. Раввин в Простеёве. Член движения «Тхелет лаван». Депортирован в Терезин из Угерского Брода 31 марта 1942 года. Член группы Манеса. Духовный лидер религиозной молодежи. Служил на свадьбах и похоронах. Организатор программы «Ханхала». Депортирован в Освенцим 29 сентября 1944-го. Погиб. Подробно о нем – в КНБ-3 и КНБ-4.


[Закрыть]! Сколько же он прочел лекций в Терезине…

Суть еврейства

Филон Александрийский – грек и еврей

Евреи и еврейство в Египте

Пятикнижие

Пророчество и пророки

Понятие искупления в иудаизме

Религиозная жизнь в Терезине

Социальная идея иудаизма

Слово Божие в традиции и науке

Наука и исследование

Религия и конфессия

Жизнеутверждающее мировоззрение

Один день в Иерусалиме

Исторические места Палестины

Еврейский юмор

Из лаборатории старого еврейского сказочника

Саббатианство и хасидизм

Афины, Рим и Иерусалим

Еврейские секты

Моисей и Магомет

Моисей и Павел

Моисей и Будда

Традиция и наука

Евреи и иудаизм в Египте

Песах: практика и обычай

Оптимизм в иудаизме

– Откуда все это?

Объясняю: один источник – отчеты отдела досуга о проведенных в гетто культурных мероприятиях, списки посылались в комендатуру на утверждение, другой – упоминания о лекциях в дневниках и подпольных журналах, третий – письменные и устные воспоминания послевоенного времени.

– Посмотришь на такой список и задумаешься: а были ли мы вообще в Терезине? Я ни одной лекции там не слышал, вообще ни о каких лекциях не знал. Но что мы с Женкой знаем наверняка, что нас поженил раби Шён!

– Это наш раввин из Простеёва. Он был убежденным сионистом, преподавал нам иврит. Он влюбился в меня и попросил раби Иосифа Гольца, моего дядю, главу общины, засватать меня. Я стала смеяться: нет, раби, ты очень хороший, но у меня есть Манци.

Раввин Альберт Шён, 1939. Архив Е. Макаровой.

Женка приносит альбом с фотографиями.

– Смотри, вот он, Альберт Шён, по-немецки, – красавец. Он и правда был хорош собой. Бедняга, – вздыхает Женка, глядя на отверженного жениха.

– Материала у нас много, – говорит Манци. – Одних только вещей оттуда… Но не сегодня. Я еще не отошел после операции… А если мы будем входить в подробности… Я вижу, тебе все интересно… Выходит так: бросаем камень – от него расходятся круги… Давай держаться какой-то линии. Вернемся к раби Шёну. В Простеёве он занял место покойного доктора Гольдшмидта. Ему было двадцать три года, и он уже получил раввинский сан. При том что был сионистом левого толка и состоял в организации «Тхелет Лаван». Мы с Женкой тоже туда вступили. Мы увивались за ним. Юноша – и духовный наставник. Нет, мне нельзя много говорить.

– Он был примо примиссимо, – продолжила Женка. – Все было при нем, а главное – юмор. Человек столь образованный, и шутник при этом, и молодой при этом – снимите шляпу.

Манци смотрит в список лекций.

– «Один день в Иерусалиме», Женка, помнишь, он ведь и нам рассказывал про поездку в Эрец Исраэль? Так что одну его лекцию мы все-таки слышали. Но в Простеёве. Зачем он вернулся из Палестины?! Сидел бы тут с нами, старенький…

– Он вернулся, чтобы перевезти нас туда, но не успел. И мы не успели. Кстати, на нашей свадьбе пела госпожа Клинке, под аккордеон. Она работала воспитательницей в детском доме, которым руководил Зиги… Я еще думала: в чем выходить замуж? Одна девушка дала юбку, другая кофту – и наряд готов. И только мы вошли туда, под крышу, только приблизились друг к другу – грянул хор, мы так расчувствовались… Потом я всю жизнь пела в хоре, боже, какие это были чувства!

Представь себе, через несколько месяцев Манци получает повестку на транспорт. Я в отчаянии, плачу и плачу. Пошла к Эдельштейну1414
  Якоб Эдельштейн родился 25 июля 1907 года в Городенке, Галиция. Родители – владельцы магазина деликатесов. Учился в школе барона Хирша в Городенке. Жил в Теплиц-Шенау (Теплице). Активный член сионистских организаций «Тхелет лаван», «Хехалуц», «Хатарбут». В 1930 году переселился в Остраву, женился на Мириам Оллинер. С 1934‐го работал в Праге. В 1937 году ездил в Палестину, налаживал каналы эмиграции для чешской алии. С приходом нацистов служил «посредником» между немецкими властями и чешскими евреями. В период оккупации – начальник пражского еврейского эмиграционного отдела, заместитель начальника еврейской общины. Прибыл в Терезин из Праги 4 декабря 1941 года вместе с еврейскими лидерами с «ознакомительным визитом». В Прагу никто из них не вернулся. Первый еврейский староста гетто. Арестован 13 ноября 1943 года по обвинению в содействии побегу заключенных из Терезина. 15 декабря 1943 года депортирован в Освенцим. Расстрелян 20 июня 1944 года. Подробно о нем – в КНБ-1 и КНБ-3.


[Закрыть], главному еврейскому начальнику. Пусть вычеркнет Манци из списка! Нет. Пошла к эсэсовцу Курзави, я в его огороде работала, – и говорю: «Можно вас о чем-то попросить?» «Проси». Я объяснила, что мы только что поженились и муж получил повестку на транспорт. Пусть он отпустит меня с работы, и я поеду с ним. Он помолчал, потом сказал: «Не стану тебе помогать, когда-нибудь узнаешь почему». Так и сказал. А ведь пойди я с Манци, моих родителей отправили бы с нами. Этот Курзави не только меня, он всю мою бригаду спас от осенних транспортов. Сказал, что без нашей помощи не сможет снять урожай. После войны я так хотела повидать его, сказать ему доброе слово. Но не удалось. Его повесили.

Вилли Гроаг. Свадебное поздравление Женке Мануэль от юных садовников, Терезин, 23.03.1943. Архив Е. Макаровой.

– Человек сам по себе ничто, – Манци сел поудобнее, Женка подложила ему подушку под голову. – Редко нацисты оказывались людьми, но ведь и такое случалось. Но месть не знает пощады. И с парадоксами не считается. А ведь наша жизнь – один сплошной парадокс. Начиная с того, что ты родился, чтоб умереть. Но это парадокс глобальный. А я хочу сказать о локальном. Наш лагерь был рассчитан на смерть и при том хорошо организован для жизни. Нацисты вверили евреям город. Управляйте, составляйте списки, сами решайте, кого в какую очередь убивать. Можно сказать, евреи творили все это своими руками. Но посмотрим иначе – без головы человек ничто. А голова была – фашистская. Она все это выдумала, а мы – тело – действовали. В этом весь абсурд. Я ни в коем случае не хочу принизить Эдельштейна. Да, он стоял во главе самоуправления, но это не он, а нацисты придумали сослать евреев в Терезин. И убойные транспорты из Терезина не Эдельштейн придумал. Эйхман лично заверил его, что из Терезина никто депортирован не будет. Не будем разводить дискуссии на тему доверчивости. Не согласись Эдельштейн принять руководство гетто на себя, его бы убили, поставили вместо него другого, а задачи остались бы те же. Как безголовому телу избежать саморазрушения? Начальник тела Эдельштейн решил задействовать все органы, занять их работой. Выжить, сделать все, чтобы выжить. И тот, кто получал работу (главные позиции в основном оставались за сионистами), был занят до тех пор, пока вражья башка не ликвидировала тело физически.

Евреи были достаточно талантливы и смогли продержаться сравнительно долгое время. Наши профессора, врачи, юристы говорили по-немецки, многие – лучше самих немцев. И они умели преподносить немцам свои «проекты» так умно, что тем ничего не оставалось, как соглашаться. Например, выращивание фруктов и овощей для немцев – это был еврейский проект, благодаря которому подростки могли работать на природе, есть тайком что-то свежее. А сколько молодых людей смогло избежать осенних транспортов! Поспела свекла – ее нужно выкопать. Все было нацелено на то, чтобы сохранить для будущего еврейского государства как можно больше молодых людей.

Манци устал, и я спросила, можно ли будет прийти еще.

– Конечно. Если буду здесь…

***

Июнь 1998 года. Манци бодр, Женка сдала. Продлевая мужу жизнь, она как-то осунулась, сгорбилась. Мы сидим за большим столом – традиционные бутербродики, тарелки и чашки из того же сервиза.

Теперь они расспрашивают меня, что я успела за эти полгода, кого видела из общих знакомых. Я отчиталась. Наступила пауза.

– Ну, что тебе еще рассказать? Про лекторов тему исчерпали…

– Мне все интересно.

Манци, Елена и Женка, 1998. Фото С. Макарова.

– Про медальоны хочешь?

– Хочу.

– В Терезине была эпидемия медальонов. У нас с Женкой по понятным причинам они тоже были. Мне удалось пронести Женкино лицо через Освенцим, через все лагеря. У меня были добротные сапоги, купил у кого-то с рук. Не помню у кого. Обувь – это все. Без нее – гиблое дело. Я спрятал медальон между языком и внутренней обшивкой. Не помню, мы стояли под душем босиком или нет… Где-то же я прятал медальон!

Как мы мерзли в Освенциме… Начало ноября, снег с дождем. Два блока голодных и холодных существ. Помню доктора медицины Вальтера Фройда, он сразу потерял надежду. Это смерть. Может, и наш раби Шён впал в отчаяние? Все-таки он был молод, мог бы пройти селекцию.

– Его могла подвести близорукость, ты же рассказывал, что они отнимали очки, а без них он был как слепой кутенок.

– Что теперь это обсуждать… Я сказал детям: если они хотят знать историю нашей семьи, мне нужно жить до ста пятидесяти лет, ведь каждая мелочь обрастает горой воспоминаний, вот те же сапоги…

– Раньше ты говорил, что это были ботинки, – заметила Женка.

– Конечно же, ботинки! Может, я стянул их с мертвеца? Вряд ли. Такое я бы запомнил. Ботинки были невзрачными, и капо у меня их не отобрали, что-то добротное они б мигом конфисковали. Там внутри был просвет между язычком и внутренней прошивкой. Мы голыми шли на дезинфекцию, обувь опускали в раствор лизола. В этих ботинках я прошел две селекции. Дошел ли я в них до Кауферинга? Четверо суток мы шли по снегу, без воды и еды, это помню. Прибыли в Дахау, там, по-моему, ботинки на мне еще были… Оттуда пешком в Кауферинг. В них или не в них? Тогда я уже не помнил, как меня зовут. Но медальон-то здесь…

– Где?

– Перед тобой, в спичечном коробке.

Женка положила мне на ладонь металлический кругляшок, в нем еле виделось женское личико.

– В Терезине был один человек, который отливал медальоны из чего угодно, хоть из золотой ложечки, хоть из оловянной вилки, у него был специальный ящичек для плавки… Звали его Павел Гринфельд. Кстати, его брат выжил. Живет в Англии. Будешь в тех краях, навести обязательно, адрес дадим. Интереснейший парень! – Женка достает из спичечного коробка медальон с мужским лицом.

– В Женкиных руках я хорошо сохранился, – смеется Манци, – лежал себе на месте, а ты со мной по бункерам скиталась… Все-таки при прочих равных мне везло. В Кауферинге я буквальным образом провалился под землю. Это был подземный завод, одни бункеры, я и так-то был истощен, а тут заболел, умираю, как крот, под землей. А в комендатуре работала девушка, кажется из Польши или из Закарпатской Украины, и она достала мне сульфамиды. К врачу ни в коем случае нельзя было обращаться – спишет в мертвецы. Та же девушка устроила меня пилить дрова и топить помещение для нацистской школы юного бойца. Пока юных фрицев учили, как нас убивать, мы с напарником пилили на двуручной пиле. Работа де люкс! После войны хотел я отыскать эту девушку – сказать спасибо. Не получилось.

– А когда вы встретились снова?

– Я попал в Терезин весной сорок пятого, возвратным транспортом. Женка меня выхаживала в местной больнице. А в январе сорок шестого у нас родился сын. В Простеёве. Я все еще был болен, не мог ходить. Женка шила, чтобы как-то прокормить семью.

– У моего отца была картонажная мастерская на первом этаже, и там в какой-то из коробок он спрятал кучу денег. До войны мы были богатыми. Девальвация случилась, когда мы вернулись домой. Купюры сохранились как новенькие, да грош им цена.

– Мы были молодыми, мы жили будущим. Только в старости я задумался о своей семье. Например, я никогда не спрашивал маму, в какую школу она ходила, сейчас пытаюсь разузнать. И отца не спрашивал, но сохранились школьные аттестаты, в них номер школы указан. Были мы в свое время с отцом на нашем еврейском кладбище, кого мы там навещали? Сейчас нашел фотографии кладбища. Я снимал допотопной камерой беби-бокс, и фотографии вышли мелкие. Так я взял увеличительное стекло и разглядел имя деда. Вот к кому мы с отцом ходили, а я не знал, не спрашивал. Но это мы ушли в сторону от терезинских лекторов…

– Ты говорил о везенье, – напомнила Женка.

– Да! Я прибыл в Терезин из рабочего лагеря Липа. В отличие от многих, кто со мной был там, я за восемь месяцев не утратил физической формы. Потому что работал на кухне. В Терезине повезло с садоводством – работал на воздухе, возглавлял молодежную бригаду. Мы выходили за территорию гетто. Как-то раз не уследил, и несколько ребят задержались там после смены. Меня тотчас упекли во внутреннюю тюрьму гетто. После тюрьмы меня непременно должны были внести в список на депортацию. А я отсидел срок, вернулся на ту же работу и остался в гетто. Правда, ненадолго. Но тогда отправляли всех подряд, сидел ты во внутренней тюрьме или не сидел, значения не имело. Машина уничтожения – это танк, не попал под его гусеницы – живешь, попал – и нет тебя. Однажды офицер велел мне раздеться перед строем донага за то, что я положил руку в карман. Сказал: «Du weisst nicht wo du bist!» Знай, где находишься. А мог бы и пристрелить. Мы рыли траншеи для железной дороги. На каждого участок в восемь шагов. Я справлялся, но мой отец, который в жизни не держал лопаты в руках… Были такие, кто не справлялся физически, и были такие, кто пытался саботировать, из принципа. Охранники тоже были разными – одни издевались, другие – тупо сторожили. Задача у них была одна – доставить нас на место работы и вернуть в лагерь.

Вот и все. Осталось привести вещи в порядок. Сделать альбом для внуков, подписать фотографии, добавить описания мест и событий.

Я предложила помощь, но Манци отказался.

– Это будет меня обязывать. Куда проще размышлять и ничего не делать.

***

В 1999 году Манци покончил жизнь самоубийством. Я навестила Женку. Мы сидели за тем же столом, те же бутербродики, те же чашки.

– Его добило прошлое, – вздохнула Женка. – Он стал вспоминать дурное, и про кухню в Липе, куда устроился по блату, ни с кем не делился, съедал по два пайка. И про отца… Тот умирал на его глазах от истощения, а он оставался безучастным… И эта история с ботинками… На самом деле он снял их не с мертвеца, а с умирающего на марше смерти… Я ему говорю, Манци, а вообще почему ты, ни в чем не повинный человек, должен был там оказаться? Зря с ним спорила, талдычила про счастливую любовь, про детей, внуков и правнуков. Может, если б слушала да поддакивала, не лежал бы он сейчас за оградой… Инфекционный бокс для самоубийц. А ведь Манци против евреев никогда ничего не делал!

– Он один там?

– Нет, целый отсек провинившихся. Хоть руки на себя накладывай, чтобы рядом с ним лечь. Мы же никогда не расставались.

– Твой Манци – самый совестливый человек на свете…

– А те, которые его за ограду вынесли, – бессовестные бюрократы. Я говорила им, Манци – страдалец, он был в Освенциме. Куда там! Чтобы предать его земле, пришлось дожидаться захода солнца. Ну, пришли эти, скинули с носилок в яму, и готово, никаких молитв, – Женка сглотнула слезы и прижалась ко мне своим сухоньким тельцем. – И знаешь, кто помог мне снести это унижение? Отверженный жених. Раби Шён. Я прямо вот ощущала его поддержку. Он бы с Манци так не поступил. Его самого против еврейской традиции обратили в пепел. Он бы точно презрел закон. Ради Манци. Они-то и есть настоящие праведники. Взгляни-ка на эту парочку…

Молодой черно-белый раби Шён и пожилой цветной Манци, запаянные в металлическую раму, смотрели на нас из‐за стекла.

Звезда Давида

Карел Хутер прочел в Терезине одну лекцию – «Евреи на Ближнем Востоке». Текст не сохранился, но факт остается фактом, он ее прочел. И произошло это 13 июня 1944 года, когда войне, как думали евреи, на днях придет конец и идеи сионистов, к коим принадлежал юный Маккавей Карел Хутер, – обретут реальную почву.

Стелла Давид, полная смуглая женщина с лицом, покрытым родинками, имела прямое отношение к евреям, живущим на Ближнем Востоке, но что именно мог говорить на эту тему ее муж в июне сорок четвертого, она понятия не имеет. В Освенциме она заболела тяжелой формой энцефалита, и из ее памяти начисто стерся Терезин.

Фото из альбома. Архив Е. Макаровой.

– Меня спасла Рут, вдова Вальтера Фрейда1515
  Вальтер Фрейд родился 25 мая 1917 года в Вене. Учился на инженера в Брно. Изучал еврейскую историю. Сионист, инструктор в «Маккаби». Депортирован с женой Рут в Терезин из Брно 31 марта 1942 года. В Терезине возглавлял детдом девочек L-410 (1942–1943). Ставил с детьми спектакли, изготавливал марионеток для представлений. Депортирован в Освенцим 29 сентября 1944 года. Погиб. Подробно о нем – в КНБ-3 и КНБ-4.


[Закрыть]. В Освенциме она таскала меня на себе. Ты с ней встречалась?

– Да.

– Ездила к ней в Карлсруэ?

– Нет, она приехала в Прагу, мы сидели в кафе.

– И мы с тобой – в кафе.

Если это можно называть кафе, то да. Пристанционный киоск на станции Нагария, кофе в бумажных стаканчиках, посыпанные овсяными хлопьями смуглые булочки – их выбрала Стелла, они ей к лицу.

– Все это passé, – твердила она, разрезая булочку и намазывая одну ее сторону маслом. – Смотри, я помогаю в доме престарелых, на добровольных началах. Не то что я молодая, но они очень старые и немощные. И у меня есть машина. Так что я могу их свезти в магазин, на почту. Они мне так благодарны, хотя я не перевариваю благодарностей. Старушка полуслепая, их с мужем англичане не пустили в Палестину во время войны, сослали на остров Маврикий – так она просит: возьми меня в город, я хочу купить брюки. Есть один магазин, где мне дают в кредит, расплачиваюсь в конце месяца, и мне куда проще купить и привезти, потому что как начинаются поездки с рассказами… Я говорю, здесь это никому не интересно… Ей 86, ему 89 – несчастные! Никто им не помогает, и она все время плачет. Все время плачет. «Я хочу умереть, я хочу умереть», – а я слышать этого не могу! Если бы Карличек выжил и оказался здесь, его постигло бы горькое разочарование. Муж моей полуслепой старушки тоже был ярым сионистом. Полвека отпахал за идею, и что? Кому до него дело? В этой стране нужно везение. Есть у меня подруга, она утонула в море, в 85 лет. Ей повезло. Я тоже хочу утонуть в море. Завтра же. Лучше, чем болеть и плакать. Что мне еще делать? Дети есть, внуки есть, какие еще ценности могу я произвести на свет? Ходить и ныть? Кофе отвратительный, пошли в нормальное место.

Рут Феликс, 1996. Фото Е. Макаровой.

По пути в «нормальное место» Стелла рассказывала о веселой юности.

– Представь, нам все запретили, а мы хохотали, влюблялись, валяли дурака. Нам и желтая звезда не была помехой. В Освенциме не смеялся никто. Я и знать не хочу, куда делись мои родители. Убили их в лесу, в газовой камере, зачем мне это знать? Зачем мне знать, как это случилось, если я знаю, что это случилось?! Это не поможет ни им, ни мне. Сын говорит: «Тебе нужна помощь психолога». «Зачем?» – «Чтобы иначе смотреть на жизнь». Зачем? Главное, чтобы завтра не было еще хуже. А так я в порядке, голова только порой кружится… Не от успеха, отнюдь.

Мы остановились у застекленной витрины с пирожными. В этом кафе Стеллу знали, девушка за кассой отвесила ей комплимент по поводу нового платья. Посетителей не было, и Стелла попросила выключить музыку – она дает интервью, должно быть тихо.

Стало тихо.

– Что тебе сказать… Я вышла замуж за Карела в семнадцать лет. В свои двадцать он возглавлял в Брно молодежный отдел «Маккаби ха-Цаир». Мы дружили с Вальтером Фрейдом и Рут, ей тоже было семнадцать, а Вальтер был на год младше Карела. Ребята работали вместе в «Маккаби», Вальтер был фантазером, Карел – нет. Мечтать о вещах реальных он умел, а сказки рассказывать – никогда. Не знаю уж почему, но еврейская община Брно возложила на него обязанность комплектовать транспорты. Представляешь, вчера мы дружили, а сегодня он должен записать друга в список на депортацию. Домой он возвращался ночью. Отец Карела был профессором математики. Я была полной тупицей, и он учил меня алгебре на дому. Не помню, чтобы его донимал зуд сионизма, с него хватало математики. А Карел был одержим. «Наше будущее – в Палестине!» Так что мы с тобой сидим в его будущем. Выключи магнитофон, я закажу мороженое, прохладить глотку.

Подали витое мороженое в форме конуса. Стелла была довольна.

– Кроме того что он был красавцем, он был умником, в семнадцать лет он возглавил ГДУД. Быть главой ГДУДа – это и лекции, и походы, и столько всяких дел для ребят. Я работала в еврейском детском доме. Кем-то вроде культмассового работника. Детский дом в Брно был ужасный, честно тебе скажу. Но про это не пиши. Была там начальница-воровка, дети голодали, половину из них поместили туда якобы в ожидании визы в Палестину. Их родителей околпачили – отправили в Палестину, взяли с них кучу денег, наши же, евреи, и сказали, что через две недели вышлют детей. Не выслали. Сейчас с этим нечего разбираться, может, и впрямь не смогли, но все дети оказались в Терезине… и далее, как говорится, везде. Там, где я была, там, где все сгорели. Но этого я не помню, нет! Из тех детдомовцев я знаю только Грету1616
  Грета Хофмейстер (Клингсбергер) родилась в Вене в 1929 году. В июне 1938 года, через несколько месяцев после воссоединения Австрии с Германией, вместе с матерью и младшей сестрой Трудой перебралась в Брно. В том же году родителям Греты удалось нелегально переправиться в Палестину, а Грета и ее сестра Труда остались в еврейском детском доме в Брно – родителей заверили, что их дети будут отправлены в Палестину следующим рейсом. В марте 1942 года все дети из еврейского детского дома в Брно были депортированы в Терезин. В октябре 1944 года сестры Хофмейстер были депортированы в Освенцим. Труда погибла, а Грета прошла селекцию и в январе 1945 года была направлена в Германию, в рабочий лагерь Эдеран. В апреле 1945 года она снова оказалась в Терезине, где дождалась освобождения. Пробыв год в Праге, она уехала в Палестину к родителям. Училась вокалу в Иерусалимской консерватории, пела в известных хоровых ансамблях, работала в ежедневной музыкальной радиопрограмме «Голос Израиля». Живет в Иерусалиме. Подробно о ней во втором томе книги «Крепость над бездной. Я – блуждающий ребенок: дети и учителя концлагеря Терезин» (далее – КНБ-2).


[Закрыть] и Иегуду1717
  Иегуда Бакон родился 28 июля 1929 года в Моравской Остраве. 22 сентября 1942 года депортирован в Терезин, оттуда 15 декабря 1943 года в Освенцим. Освобожден в Грунскирхене. Оставшись после войны круглым сиротой, Бакон эмигрировал в Израиль. Получил высшее художественное образование в академии «Бецалель», где позже преподавал. Произведения Бакона выставляются в Израиле и многих странах мира. Живет в Иерусалиме. Подробно о нем – в КНБ-4.


[Закрыть], они выжили и после войны нашли своих родителей в Палестине. Они живут в Иерусалиме, наверняка ты с ними знакома.

– Да.

– Вернемся в Брно. Ты была в Брно?

– Да.

– Тогда мне тебе нечего рассказывать, – Стелла вытерла рот, достала из сумки зеркальце, посмотрела в него, убрала на место. – Карел занимался транспортами. Я не понимаю, почему именно он должен был составлять эти проклятые списки? Да, он был исключительно ответственным человеком… И за это его наказали. В соответствии с политикой уплотнения в квартире моих родителей жили две еврейские семьи. Пришлось переехать к Хутерам, у них в то время еще никто не жил. Нам повесили занавеску. Нет, там еще жил брат Карела, Михаэль, он уплыл из Европы на том же корабле, что и мои подопечные. Шесть месяцев вплавь… Навести его в кибуце Хулиот. У него хорошая память. Например, он помнит, что мы с Карелом уступили его больной маме место за занавеской, то есть отказались от своего угла. А я была еще девочкой и очень стеснялась.

В кафе вошла молодая пара, Стелла насторожилась. Вдруг попросят включить музыку? Нет, все спокойно, сели далеко.

– В Терезине Карел был воспитателем в детском доме для девочек, вместе с Вальтером Фрейдом. Вальтер был талантлив во всем. Если бы все кончилось Терезином, я бы помнила и про кукольный театр, который устраивал Вальтер, и про лекции, – я ведь любила учиться. Но главное, мы с Карелом были вместе. Я могла у него ночевать. Как-то раз просыпаюсь и вижу: сидит мой муж на нарах и пальцем давит клопов… Первыми получили повестку мои родители. Как честный человек Карел не мог вычеркнуть их из списка. Вообрази: твоих родителей отправляют в концлагерь, и за это отвечает твой муж. Ты умоляешь его вписать кого-то вместо них, а он отвечает: «Это будет несправедливо». А мои родители были младше тебя… Погибли в Треблинке.

Все же включили музыку. Стелла бросила грозный взгляд на кассиршу. Та убавила звук.

– Поначалу я была в Дрезденских казармах, а Карел – в Судетских. Несмотря на то что наш родной язык был немецким, в Терезине мы с Карелом говорили по-чешски. Но взрыв народного патриотизма быстро угас, и я до сих пор читаю книги только по-немецки, а газеты – на иврите. Кстати, у Рут в Терезине родилась дочка, Вальтер смастерил для нее деревянную кроватку, но малышка простудилась и умерла. Больше Рут не рожала. Я оказалась более продуктивной. Пауза, мне нужно в туалет.

Когда она вышла, официантка спросила, почему меня интересует Стелла. «Интересная женщина», – ответила я. Она согласилась и, подумав, добавила: «Немного странная».

«Странная» женщина вернулась, села, убрала волосы со лба, и я увидела ее глаза, маленькие, карие, тусклые.

– Мне было двадцать два года, когда я осталась одна… Рут нашла в Брно моего дядю. Нашу квартиру и квартиру Хутеров заняли чехи. Теперь, пожалуйста, нанимай адвоката, он пойдет в архив города Брно, где хранятся все довоенные циркуляры, – там сказано, какой дом кому принадлежал. Тогда же царило полное бесправие. Когда я пришла в свой дом и заявила этим чехам, что меня зовут Стелла Барух и что я вернулась из Освенцима, – Барух – моя девичья фамилия, – мужчина ухмыльнулся в усы. «Врешь, – сказал он, – оттуда не возвращаются». Я – вру?

Стелла закатила рукав и показала мне номер у локтя.

– Видишь, как новенький. Это ж выжигали, должно было быть больно, но я не помню. Знаешь Питера Ланга из кибуца Гиват-Хаим?

– Да.

– Он был в Освенциме с моим мужем, он видел его в последний раз. Поговори с ним.

– Я говорила.

– Значит, ты все знаешь. Тогда про Эрец. В Праге я сошлась с симпатичным парнем по имени Дов, и он предложил мне нелегальную эмиграцию. Называлось это «Алия-Бэт». Англичане твердо держались квоты, но мелкими партиями по морю евреи туда переправлялись. С переменным успехом. Мне повезло. Я воссоединилась с евреями Ближнего Востока. Дов привез меня в кибуц и исчез. Я была на третьем месяце беременности. Он появился, когда мне пришла пора рожать, признался, что любит другую, но готов заботиться о ребенке. Честно и благородно. Я родила девочку, вскоре встретила Давида по фамилии Давид, он полюбил меня, и у нас родился сын. Я стала Стеллой Давид. На латыни «стелла» – «звезда». Так что я стала звездой Давида.

Стелла достала из сумки фотографии многочисленного семейства, назвала каждого по имени. Я ждала, когда же появится фотография Карела Хутера. Но она так и не появилась. Или не взяла с собой, или не было. Скорее всего, второе. В Освенциме все сжигали, в Брно после войны она была всего один день, а в дом, где могли быть фотографии, ее не пустили.

– Давид был человеком исключительным. Когда нашей дочке исполнилось сорок лет, она захотела узнать правду о своем отце, и Давид помог ей его найти. Дов, как выяснилось, дослужился до генерала Израильской армии. У дочки трое детей, и у сына – трое. Детям о Катастрофе мы не рассказывали. Так вот Рон, мой четырнадцатилетний глухонемой внук – представь, я выучилась говорить на пальцах, – стал расспрашивать меня о Катастрофе, единственный из всех. И я рассказываю ему эту историю на пальцах. Это тяжело, я устаю и быстро выдыхаюсь. А мальчик пытливый, он хочет знать еще и еще. Когда он научился писать по-английски, он связался с вашингтонским музеем Катастрофы. Они ему отвечают, так что пока можно перевести дух.

Стелла перевела дух, попросила счет.

– У меня хотели взять интервью для фонда Спилберга. Я сказала об этом сыну, а он на это: «Мама, соглашайся. Может, хоть они смогут вытрясти из тебя то, что ты сознательно в себе похоронила?» Как тебе это нравится? Начитался всякой белиберды о психологии выживания. Мол, мы прячемся от самих себя и тем самым вгоняем в депрессию окружающих.

Официантка принесла счет, я достала кошелек.

– Это показывай кому-нибудь другому, – сказала Стелла и положила карточку на блюдце. – Вдовы Давида непреклонны.

***

Вскоре я получила от нее письмо с ксероксом скверного качества. Карел Хутер. Здоровенный засвеченный лоб выглядел белой лепешкой, брови чернющие, вдобавок ко всему какое-то серое пятно между нижней губой и маленьким квадратным подбородком.

Я позвонила Стелле, поблагодарила ее и спросила, есть ли у нее сама фотография.

– Есть. Но величиной с ноготок. Из медальона.

– Из медальона?

– Да. А что в этом удивительного?

– Но его же надо было где-то хранить…

– Вот еще незадача! Оставила подружке-полукровке в Терезине, как правило, полукровок на восток не отправляли. С моим врожденным здоровым пессимизмом я чуяла, чем дело пахнет. Короче, пошла я туда, где делают копии, и попросила увеличить малявку. Что тебе сказать, у меня был шок. Я наконец разглядела своего Карличка. Столько лет пролежал он, покрытый пятнышком тусклой слюды… И вдруг – проявился. Глаз от такого мужчины не отвести, верно?

– Да…

– Что-то еще надо?

– Стелла, для книги придется отсканировать оригинал…

– Это я не умею.

– А что, если попросить Рона?

– Как я объясню ему на пальцах, что именно нужно?

– Дай мне его электронный адрес, я объясню. Уж если он переписывается с музеем Катастрофы, это дело он осилит.

Через месяц скан приличного качества достиг Иерусалима. Фото Карела Хутера, опубликованное на 392‐й странице английского издания книги про лекции в Терезине, при печати вышло хуже, чем фото его друга-сиониста Камило Кляйна, отсканированного с оригинала.

Я послала Стелле книгу с дарственной надписью.

Она была потрясена. Не столько самой книгой, сколько тем, что жива Рахель.

– Почему вы мне не сказали об этом!?

– Мы с вами не говорили о Камило. С Рахелью мы встречались давно. Она подарила мне последнее письмо Камило и фотографию.

– Я бы тебе одолжила медальон… Жаль, ты не попросила. Мой Карличек получился бледным… Но это не главное! Видимо, ты послала книгу нам обеим одновременно. Как только я принесла с почты бандероль, звонит Рахель, представляешь? На следующей неделе еду к ней в кибуц. С той поры, как вышла замуж за Давида, я ни разу не посещала затухающих очагов сионизма. А вдруг в разговоре с Рахель что-то еще всплывет? У тебя про Камило целых три страницы, а про моего Карличка – одна. Сможешь добавить?

Но ничего не всплыло. Зато к рассказу есть что добавить. Сдружившись на старости лет с Рахелью, Стелла смягчилась к кибуцникам и евреям Ближнего Востока. О них-то и была лекция, причем единственная, которую ее муж прочел в Терезине. Что же он там говорил?