Текст книги "Освободите слона"

Самое-самое

Пока дети занимаются, взрослые ждут в фойе. Кто дремлет, кто вяжет, кто читает, кто пишет. «Вы не представляете, как я вам благодарен, – сказал мне отец гиперактивного ребенка, который «высиживал всю лепку», – это единственные полчаса в день, когда я могу расслабиться».

Другая родительница тоже была нам безмерно благодарна: «Те два часа, что мы тратим с Леночкой на дорогу в студию и обратно, стали временем нашего полноценного общения. Шесть часов в неделю мы с ней болтаем, играем, и она стала спокойней, ночью спит лучше».

Во время занятий Валины родители то и дело подходят к двери нашего класса, подглядывают, не балуется ли Валя, работает или сидит сложа руки.

А он сидит. Толстый, краснощекий бутуз. Любо глядеть на его вишневый рот, пухлые пальцы с младенческими перевязочками. Ему нравится наблюдать за процессом и давать «технические» советы соседям по столу.

Родителям Вали за сорок. Высокие, грузные и очень ответственные.

– Опять ничего не сделал! – восклицает мама, закрывая непочатую коробку пластилина. – Валя, почему ты ленишься работать? Посмотри на других! Почему все лепят, а ты не лепишь?

– Не леплю, – разводит Валя руками.

– Он лепит, в уме, – утешаю я родителей. – И скоро он возьмется за пластилин, вот увидите!

– Да если бы это он только у вас так! – сокрушаются родители. – Он на всех предметах так!

Валю перестали водить в студию. К счастью, не навсегда.

Вернувшись после долгого перерыва, он бросился ко мне, обнял за колени и, задрав голову, проговорил: «Я вас так люблю… Я вас так люблю…» И припустился по коридору с победным криком: «Я ее обнял! Я ее обнял!»

После пылкого признания Валя, к величайшей радости родителей, начал лепить. После урока мама Вали складывала в коробку грибочки и мячики.

– Он так сюда рвался! И дело пошло…

Но вскоре родители опять огорчились.

– Начал-то хорошо, а теперь вон что делает! Разве это дерево? – спросили Валю родители.

– Дерево, – подтвердил Валя.

– А это листики?

– Нет, это лепешки, – возразил Валя.

– Мудришь ты что-то, – пробурчал папа и оглядел класс. Сущее безобразие – газетное дерево, улиточное дерево, а у одного мальчика даже дерево инквизиции – с черными крестами. Он посмотрел на меня с некоторой опаской и увел Валю из класса.

На следующем уроке Валя нарисовал фломастерами «самое-пресамое красивое». Каждую секунду он спрашивал меня: «Самое? А теперь? Еще самей?»

– Это что за белиберда? – спросил его отец.

– Самое-самое. То есть корона, – исправился Валя. Он понял – отцу нужна ясность.

– Корона! – хмыкнул отец, глядя на разноцветные пятна, соединенные волнистыми линиями. – Из сказки?

– Из сказки, – подтвердил Валя.

– Тогда ладно, – согласился папа, – поди, побегай с ребятами, а мы тут с учительницей поговорим.

«Самое-самое», – шепнул мне Валя на ухо и побежал в коридор.

Суровый папа (мама куда милей) отчитал меня по первое число. Зря он пошел на поводу у ребенка. Чему я учу? Фантазии у него и без вас хватает. Ваша задача – приучить его к труду. Делать вещи.Стол, стул, кровать. К примеру.

Я не возражала. Надо лепить мебель – слепим.

– Валя, – сказала я ему, – слепи-ка стол, за которым вы дома обедаете.

– Зачем? – удивился он.

– Да вот интересно мне посмотреть, какая у вас дома обстановка.

Валя подпер кулачком щеку, задумался.

– Не буду, – сказал он. – Стол обыкновенный.

– А что у вас дома необыкновенное?

Валя подумал-подумал и говорит:

– Горшок. Я как усядусь на него, так и сижу. Слеплю горшок.

Пыхтел-пыхтел, слепил.

– А теперь самое-самое?

Валя поналепил разноцветных колбасок, соединил их друг с другом, наплющил лепешек, позакрывал ими дыры, но не все, кое-где оставил воздух, сидит, приговаривает: «Самое-самое».

– Это что? – спросил папа.

– Плафон. На лампу. А это… гора. Строители дырки проделали, чтобы поезд проходил.

Плафон отец одобрил, а гору велел сломать и положить в коробку.

– Гору я учительнице подарю, ладно? – ласково спросил папу Валя. – А зато плафон у меня вышел хороший, правда, пап?

В юмористическом рассказе Эфраима Кишона собака говорит своему хозяину: «Стоит мне встать на задние лапы и завилять хвостом, как ты тут же вскакиваешь и начинаешь бросать мне всякие вкусности, приговаривая: “Хоп, хоп, хоп!..” Я выдрессировал тебя. Стоит мне в 18.30 подойти к тебе, положить голову на колени и посмотреть в глаза, как ты надеваешь мне на шею поводок и идешь со мной на прогулку…»

Если бы малыши проводили семинары на тему управления собственными родителями, Валя преподнес бы им ценный урок.

Пластилиновые сады

– Мам, давай рассматривать камни! – Дети волокут по полу холщовый мешок.

– Рассматривайте сами, мне некогда.

– Нет, мы хотим с тобой!

Все повторяется. Я тоже любила рассматривать с родителями камни. Мы собирали их в Крыму, когда мне было семь лет. Черно-белая галька с рисунками, нарисованными самой природой.

«А вот профиль Пушкина, он именно так и изображал себя на полях! А это – чёртик, а если перевернуть – клоун! Пейзаж ночного моря, берем?» Мы собрали столько камней, что пришлось переплачивать за багаж.

– А по-моему, здесь никакого рисунка нет, – говорит Федя, протягивая мне камень.

– Должен быть! Мы просто так не собирали.

Ищем и находим птицу – два белых росчерка на черной гладкой поверхности, сверху белое пятнышко. Летящая чайка.

Кроме гальки с рисунками в мешке были камни в форме сердечка, акулы, ключа…

Мои дети любят рассматривать камни, но они ничего с ними не делают. Я же в детстве, подобрав камень, прикидывала, чье лицо он мне напоминает. Помню, как я «изваяла» портрет карикатуриста Эдика, соседа по квартире: налепила на камень завитки из пластилина, нацепила на выступающую часть очки из проволоки – получился вылитый Эдик. Таких портретов у меня было множество.

Потом мне попалась цветная открытка японского сада. Там камни были обрамлены зеленью, обсажены диковинными цветами. Простой булыжник выглядел, как драгоценность.

Начался новый этап. Я разводила пластилиновые сады на крышках из-под посылочных ящиков. Какие это были сады! Жаль, никому не пришло в голову хотя бы сфотографировать их.

Трепет прикосновения к живым камням (а они живые! Они рождаются и умирают. Умирает же отшлифованная бирюза, превращаясь из небесно-голубой в тускло-зеленую) я передаю детям.

Гнездо «увеселительных птиц»

– Камни все помнят. Они видели землю, когда на ней не было ни одного человека, а летали огромные птицы-археоптериксы. Крылья у них были, как от нашей студии до вашего дома.

– А нас камень видит? Разве у него есть глаза?

– Камень, ты меня видишь? – спрашивает Максим у своего маленького камешка. – Да, вижу, – отвечает за него басом.

– И мой видит, и мой!

Дети рассматривают камни. Я дала им задание увидеть, на что похож камень, и превратить его в эту вещь. Добавить то, чего не хватает. От него ж не отрежешь!

Детским работам свойственна избыточность. Они все залепляют и зарисовывают до тех пор, пока не останется ни одного просвета. Так они выражают обилие впечатлений. А это задание – на лаконизм. Посмотрим, как они справятся.

Все чего-то делают. Максим думает.

– Что ж ты, Максим?

– Я додумался до того, что ничего не надо.

– Совсем ничего?

– Совсем, – отвечает твердо, не отрывая глаз от маленького невзрачного камешка.

– Так он и останется лежать на столе?

– Да. Он и так красивый.

– А если ты положишь его в карман, он будет красивым в темном кармане? Ведь он никому не будет виден, даже тебе.

– А я не положу его в карман.

– Что же ты с ним сделаешь?

Не отвечая на последний вопрос, Максим переносит камешек на квадратную картонку, располагает его в центре. Нет. Сдвинул вправо, влево – опять не то.

– Неподходящая картонка, – заявляет он.

Вот это да! Может, передо мной будущий великий архитектор? Отринув неподходящую картонку, он тем самым вот что сказал: я не могу справиться с композицией. Неужто этому ребенку ведома закономерность построения предмета в пространстве, то, что греки называли архитектоникой: закон композиционного построения любого произведения искусства.

– Нет, сдаюсь до вечера, – говорит он.

– А что будет вечером?

– Вечером сделаю.

– А если я предложу тебе другой камень?

– Нет. Я должен придумать для этого, – не сдается Максим.

Придумал. Конечно же, по-детски многословно, но все равно здорово. На картонке мост из толстой медной проволоки, у моста – дерево. На его кроне – два глаза. Они смотрят на камешек у моста.

– Помните, вы спросили, будет ли красивым камешек, если его положить в карман? Я подумал, что надо сделать так, чтобы его всегда кто-нибудь видел. А деревья-то живут долго. Иногда его заметит тот, кто подымется на мост, – я специально его в сторону сдвинул. Сначала я поместил камешек под мост, а потом сообразил, что там ему будет скучно. Но пока я это лепил, мне пришло в голову кое-что другое.

– Что же это? – спрашиваю я, надеясь услышать про «архитектонику».

– Я придумал гнездо «увеселительных» птиц. Но вам это, кажется, не нужно.

– Почему?

– Потому что вы и так веселая. И у вас не уроки лепения, а уроки увеселения. Отсюда мне и пришло в голову сделать гнездо «увеселительных» птиц. Стоит взгрустнуть, как птички выпархивают из гнезда и делают: «Уить, уить». Человек услышит «уитьканье» и развеселится.

– Но как сделать, чтобы вылепленные птицы издавали «уить-уить»?

– Потому я и рассказал… Чтобы вы придумали. Придумаете?

Человек из дома

На вопрос, откуда человек, маленькая Катя отвечает с ходу: «Из дома». У Кати нет папы. Зато есть «дедуля», мама и множество родственников.

– У меня ешть шештренка Шветочка. Мы ш ней играем в Бабу Ягу.

Сообщит и умолкает.

Хорошо помню, какой я ее увидела впервые: крошка с черными точками-глазами, глубоко сидящими у переносицы, носик маленьким крючком и ярко-красный маленький рот. На Кате было вязаное голубое платье с оборочками.

Я разрешаю родителям присутствовать на первом занятии. Катя маму выпроводила. Она с большим интересом наблюдала за происходящим, тихо, как бы сама себе, отвечала на все вопросы куклы-Финтифлюшки. Все шло хорошо.

Только с лепкой не получалось. Колобки да грибочки. Зализанные, круглые-прекруглые…

– Мы же не слепые, – утешал меня Катин дедушка. – Не все сразу. Главное, чтоб ей нравилось. Продвигаемся, – подбадривал он внучку, разглядывая слепленный грибок или цветок.

Неожиданно Катю «прорвало». Мы говорили о пустоте. Можно ли слепить пустоту? А дырку? Как сделать дырявую скульптуру, можно ли слепить воздух, можно ли поместить воздух в какой-нибудь сосуд и т. д. От рассуждений такого рода мы перешли к следующим: что такое пустое место, пустая история, пустой человек? Как это вылепить?

Катя буквально рванулась к ведру с глиной и за несколько минут вылепила человека в кресле. Туловище вмято в сидение, вместо головы – вогнутый полукруг.

– Шовшем пуштой человек, – сказала Катя.

На моих глазах произошел невероятный скачок. Ребенок, который с трудом соединял слоги в слова, вдруг заговорил свободно.

Помню, как не давалась мне в седьмом классе геометрия, а учительница по геометрии нравилась мне больше всех. Ради нее я вызубривала наизусть теоремы и доказательства. И все равно не могла решить ни одной задачи. И вот однажды я вошла в класс и, без всяких на то оснований, ринулась к учительнице: «Дайте мне любую задачу и я ее решу!» Та посмотрела на меня снисходительно-ласково, но я настаивала на своем: решу, и все. Учительница наугад ткнула пальцем в задачник. Я молниеносно решила задачу. Тогда она дала мне задачу повышенной трудности, со звездочкой. Я и ее решила.

Учительница была поражена. Про меня и говорить нечего. Я не могла понять, чего я не понимала, если все так понятно и просто. Но откуда я знала, что знаю, что могу все решить?

Прозрение? Озарение? Переход количества в качество? Называйте как хотите. Главное, что такое может произойти, и, значит, есть выход и из тупика. Потому не стоит переживать, что не выходит сразу. Занятый лепкой колобков и грибов, ребенок о чем-то думает, мечтает или, как теперь говорят, «медитирует».

У маленьких детей прорывы происходят часто, с их помощью они и осваивают мир. У одних эти «переходы» происходят плавно, у других, как в случае с Катей, скачками. Форсируя эти процессы, мы нарушаем их, мешаем состояться «скачкам».

Замурованный лев

Шестилетняя Настя – молчунья. Круглые глаза на продолговатом лице. Редкие светлые волосы висят вдоль худой шеи.

Стесняется, – думаю, – пообвыкнется и заговорит. А она молчит. Смотрит на меня широко раскрытыми глазами и молчит.

Спросила у папы, как себя ведет Настя дома. Ответил сухо: «Как все дети».

Смотрит и смотрит на меня девочка, кусает губы, что-то хочет сказать, да рот зажат. Что с ней? И лепить боится. Ткнет пальцем в пластилин, подымет голову от коробки и снова смотрит.

Как-то мы лепили льва. Неожиданно и Настя его вылепила. Я похвалила ее, попросила льва на выставку. Настя покачала головой в стороны, вынула из коробки все брикеты, разрезала каждый стекой, сложила из них ящик (или колодец?), опустила в него льва.

– Теперь можно взять на выставку? – спросила я Настю.

Нет. Она сделала крышку, закрыла ею коробку.

Замурованный лев. Так Настя рассказала мне о себе.

Я предложила ей прорезать окошки в «доме». Нет.

– Может, слепишь петуха, чтобы лев по кукареканью узнавал, утро сейчас или вечер.

– Ладно, – произнесла она. Это было не только первым словом, которое я от нее услышала, но и знаком согласия. Она готова принять мою помощь.

После этого урока Настю перестали водить в студию. Я позвонила родителям. «Мы не заинтересованы», – сказал отец Насти и положил трубку. И я вдруг представила, как этот папа порет Настю ремнем. Ведь она такая запуганная!

На память остался ящик с ярким петухом на крыше. В нем замурован лев. А что если «петух» своим кукареканьем «достанет» льва, тот взбунтуется, вырвется на свободу и набросится на папашу. Но это так, сказки. На самом деле история эта очень-очень грустная.

Чуфы, чуфы, муфы, муфы

Прислушаемся к беседе двух пятилеток, девочки и мальчика. Они лепят и разговаривают.

Девочка:

– Возьми лук зеленый, вымой его, раздели на четыре части. Потом говори: «Баран, баран, завей рога». Он и завьет.

Мальчик:

– Когда же мне голову снимут и подарят другому человеку, а голову другого человека подарят мне?

– Зачем тебе это?

– А может, у другого человека хорошая голова, а у меня плохая.

– Ты просто не умеешь колдовать. Надо выставить руки вперед и сказать: «Чуфы, чуфы, муфы, муфы». Голова ни при чем.

– Как ты думаешь, в жизни одного человека сколько дождей?

– Я ночью хожу в волшебный подвал. И там беру уроки колдовства! Еще хожу в лес, дремучий-предремучий. И ухаю, и всех пугаю.

Подумаешь!

– А я ловлю облака сачком, превращаю людей в птиц.

– И все-таки жизнь грустна: взгляни на лампочку или на солнце – хочется закрыть глаза.

– Ну и что? А я возьму листок, проведу по горке, и она перестанет течь водой. И мне станет видно все, что делается на свете.

– А зато когда я вырасту, то стану всем человеком: мушкетером, и солдатом, и принцем.

Что это, пустая болтовня? Нет, это выражение жизненных позиций – беспечной фантазерки и меланхолического философа. Фантазерка радостным отношением к жизни помогает мальчику найти выход из меланхолии: сделаться мушкетером, солдатом или принцем.

Детский язык – не иностранный. Мы говорили на нем, понимали его, да забыли. Попробуем изучить его заново. Послушайте, как изучал язык деревьев мальчик из сказки французского писателя Леклезио:

«Деревья только с виду неприступны и молчаливы. На самом деле они просто слишком застенчивы и пугливы. Поэтому они при посторонних всегда молчат, и никто не знает, что у них есть свой язык, но, если вести себя осторожно и умно, их можно приручить. Этим-то увлекательным делом и занялся мальчик, про которого речь в нашей сказке. Тихо-тихо пробирался он по лесу, бесшумно выходил на поляну, садился на траву и молча наблюдал за деревьями. Скоро мальчик заметил, что деревья совершенно не боятся птиц. Напротив, они очень любят нежные птичьи посвисты. Тогда он и сам попробовал тихонько насвистывать. Долго у него ничего не получалось, но когда получилось, вокруг стали твориться чудеса: деревья начали оживать! Сперва осторожно распрямились ветви, открываясь, словно большие зонтики, потом бледные корни вылезли из земли, чтобы погреться на солнышке, которое редко проникает к ним сквозь густую листву. И когда деревья перестали бояться, по всему лесу разнесся глубокий вздох облегчения».

Следуя за Леклезио, будем вести себя с детьми «осторожно и умно». Они перестанут нас бояться, а мы станем понимать их язык. И разнесется по всему лесу глубокий вздох облегчения.

Мальчик с флейтой

– А жнаете, фто я вам сейчас шкажу? – Большой пунцовый рот с шипением и свистом выталкивает слова. Мыслей у Гоши – полная голова. Она у него большая – еле держится на тонкой шее, клонится то к одному плечу, то к другому. – У нас в павке штаит Баба Яга и вовк. Девевянные. А ешли б они были нафтоящие, то все бы люди сбежали. Вот.

– Но ты-то их не боишься?

– Не-ет, они же не вывые! А вы мовете шлепить Бабу Ягу? – Зрачки расширяются, карие глаза чернеют. – Шлепите мне, повавуста, Бабу Ягу, нафтоящую!

Детей в Гошиной группе много, только успевай поворачиваться, а Гоша меня постоянно отвлекает. Рассказываю детям сказку про двух друзей-великанов, а сама леплю Бабу Ягу, по Гошиному заказу. Ставлю ее перед Гошей, отхожу к другому столу, помогаю детям размять пластилин.

– На этих великанов гору пластилина надо, – ропщут.

Пусть, пусть попробуют сначала истратить гору. Потом я объясню им, что дело не в количестве пластилина, а в пропорциях: если к большому туловищу приставить маленькую голову, получится великан.

Кто-то плачет. Оборачиваюсь – Гоша.

– Жалепите ее, жалепите!

Превращаю Бабу Ягу в лепешку.

– Гоша ты мой. Гоша, зачем же ты попросил…

– А она шнова не вылежет? – показывает на смятую Бабу Ягу.

– Никаких Баб Яг на свете не бывает, – смеются дети, а Гоше страшно. Он даже вылепленного крокодила боится.

Показываю, как лепится крокодил.

Гоша повторяет за мной все движения, приговаривает: «Вот он рашкрыл пашть…» и как отбросит от себя крокодила. «Жакройте, жакройте ему рот!» Он уже боится произнести «пасть». Заменяет на «рот».

Играем в кошки-мышки. Гоша вжался в стену, глазами, полными ужаса, смотрит он на нашу веселую беготню.

– Гоша, мы же играем! – Я затеяла эти кошки-мышки для того, чтобы обратить внимание детей на характер движения, а то они лепят все застывшее.

– Шейчас, поймают, шейчас, – шепчет. – Не хочу, не хочу, не хочу, – закрывает руками глаза.

Приходится прекратить игру.

Когда Гоше ниоткуда не грозит опасность, на него нисходит блаженный покой. Верхние веки наплывают на зрачки, покрывают их до середины, улыбка застывает в витых углах рта, обнажаются крупные передние зубы с расщелиной посредине. Гоша о чем-то грезит, он где-то там, где нам не бывать.

– А вы жнаете фто? – говорит мне Гоша доверительно. – Когда я вырофту, мне купят флейту, нафтоящую. Я увже умею швиштеть. Фше флейтифты должны уметь швиштеть. Хотите пошвищу?

Закрыв глаза и запрокинув голову, Гоша высвистывает знакомую мелодию из пластинки «Играет Франциско Гойя», у нас она есть, и мы ее часто слушаем. Большой рот собран в трубочку, Гоша перебирает пальцами, играет на воображаемой флейте, настоящую-то ему подарят, когда он вырастет!

– Шбився, – вздыхает Гоша, хотя никто не заметил сбива. – Жубы уштали. Шкорей бы вырашти! – мечтает он.

– Я – Гошина мама, – говорит мне женщина в летах. Видно, ее многие принимают за бабушку, и потому она, представляясь, делает акцент на слове «мама». Желтая кожа обтягивает резкие скулы, тусклые глаза в темных запавших глазницах, но рот живой, полнокровный, Гошин. – Хотела спросить, как он у вас себя ведет. А то на него все педагоги жалуются.

– Ваш Гоша уникум! Он нам сегодня такой концерт устроил.

– Это он может, – улыбается мама. – А можно, я вас до дому провожу? Очень нужно поговорить… Гошу оставлю на гардеробе, у Ольги Павловны.

Видно, обжились они в школе. Успели подружиться с вахтершей. А к ней подход нужен. Одной рукой гладит, другой – бьет. Значит, подстроились под ту руку, что гладит.

Ольга Павловна сухая, неразговорчивая. Недавно она похоронила мужа, тяжело ей одной, вот и устроилась вахтершей в Школу искусств. Школа большая, шумная, – сотня педагогов и тысяча детей. Отовсюду музыка, трубы трубят, барабаны гремят. На художественном отделении хоть и тихо, зато от красок и глины в туалетах то и дело случаются засоры. За всем надо уследить, у всех сменку проверить, а тут малышня под ногами вертится. Выбежал ребенок с занятия, а мамы нет. Кто его успокоит? Ольга Павловна. Для это припасены конфеты: «Угощайся! А явится мамаша, мы ей всыпем!» Идеальная утешительница! Только что ребенок рыдал от страха, что мама никогда не придет, а теперь думает, что будет, когда она придет, ей же всыпят!

– Я вам такое рашшкажу, – говорит Гоша Ольге Павловне.

– Ты-то, говорун, – треплет Гошу за кудрявый вихор, а сама жестом показывает: идите, идите, присмотрю.

Гошина мама застегнула на все пуговицы жиденькое пальтецо с облезшим каракулевым воротником, повязала платок на голову и все равно ежится, бедняга, холодно ей.

– Может, не надо меня провожать?

– Да нет, сейчас угреюсь. Мы ж к вам из Мытищ ездим.

Из Мытищ! Полтора часа на двух электричках. Ненормальная мать!

– Это меня с недосыпу колотит. Поколотит, поколотит – и отпустит. Ночами таксопарк мою, через сутки, днем убираю в квартирах и еще в горкоме с семи до девяти. Гошу с собой беру, он полы помогает натирать. Встаем в полседьмого, Гоша просыпается первым, торопит, нервничает, что опоздаем. Если вам рассказать, как он рос…

– А ночью он с кем?

– Мы живем в коммуналке, если что, соседи подойдут. А так-то он спит хорошо. Только условия у нас плохие. Гоша до трех лет в кроватке сидел, ползать негде было. И говорить начал поздно…

– А в садик он ходит?

– Нет, мы с ним не расстаемся. Жизнь моя прошла в пустоте, Гоша – единственное, что у меня есть. Мне страшно за него. – Тревожный свет вспыхивает в глубоких глазницах. – Он слишком впечатлительный! Я все детские книги сначала сама просматриваю, чтоб в них ничего страшного не было, музыку тоже перебираю – он ведь чуть что – и в плач. Так мне за него тревожно. Вы уж его особо не балуйте, а то как прилипнет. Ой, я вас задерживаю…

Мы пришли. Что сказать Гошиной маме. Не тревожьтесь, тогда и он успокоится. От этого ей только страшней станет. Как не тревожиться, если тревожно? Ей самой нужна помощь. Позвать ее к нам? Накормить, отогреть… «Вы меня приручили, так несите ответственность за прирученных», – написала мне в письме одна девочка. Но ответственность не делится пополам – 50% на 50%. Ответственность у каждого стопроцентная.

– Может, зайдете на полчасика?

– Да что вы! С пустыми руками! Спасибо большое, в другой раз. В нашу дыру и не пригласишь! А Гоша так любит общество, с трудом домой его увожу. В электричке засыпает, с Ленинградского на Ярославский переношу его на руках. Благо, платформы рядом.

– Как же вы тащите такого здорового парня?

– Ничего, он голову на мое плечо положит, шею руками обовьет и спит.

Ради Гоши гнет она спину в таксопарке и горкоме, подрабатывает уборкой в квартирах. Она не жертва любви, она – сама любовь.

На новогодний праздник Гоша явился в коричневом комбинезоне, на голове шапка в виде шлема, на ней серебряные звездочки из фольги.

– Вше мама шдевава, – сияет он, демонстрируя мне флейту, обклеенную разноцветными блестками, и сапоги с красными картонными ботфортами.

Гоша-принц наигрывал на флейте, будил снежинок и зайцев от зимнего сна. Казалось, так и потечет Гошина жизнь в блеске серебряных звезд, жизнь сказочного принца, музыканта, мальчика не от мира сего.

Прошло два года. Гоша поступил на духовое отделение. Из карапуза, который боялся Бабы Яги и крокодила, он превратился в худощавого мальчика. Большие карие глаза обросли длинными ресницами, пунцовый рот заполнился белыми, чуть кривоватыми зубами.

А мама сдала. Привезет Гошу на урок, прижмется боком к батарее в фойе и дремлет. У них теперь большая комната, умерла старушка-соседка, и горсовет разрешил «неполной семье» занять старушкины хоромы. Гошина мама сделала ремонт и купила пианино в рассрочку.

– Шли бы в раздевалку да и прикорнули, – приглашает Ольга Павловна Гошину маму. – Это ж какая ломотня из Мытищ возить. Чайку согреем, – жалеет ее Ольга Павловна. – Вы б не разрешали Гоше после урока болтаться, позанимался – и домой, а то бродит по лепкам-рисованиям.

– Пусть! Это для него отдушина.

Отдушина… Ею должна была стать для Гоши музыка.

Забежит в наш класс и уставится на малышей. Словно бы пытается найти среди них того себя, маленького. И все глядит и глядит на них большими растерянными глазами. Нету. Ну, я пошел. Иногда спросит:

– Можно полепить?

Я рассказываю детям, что Гоша умеет играть на настоящей флейте.

– Сыграй нам, Гоша!

– Да нет, я лучше полеплю. – А сам мнет глину, мнет, мнет, до тех пор, пока она не начнет крошиться.

– Гоша, а как ты в школе учишься?

– Да так, иногда колы, иногда колы в кавычках.

– А с ребятами дерешься?

– Иногда дерусь… А что?

Карие глаза вопросительно глядят из-под длинных ресниц.

Я беру его за руки. Они холодные и потные.

– Гош, чего бы сейчас хотел, больше-пребольше всего?

– Стать маленьким, – выпаливает на одном дыхании, – чтобы было, как тогда.

– А помнишь, ты мечтал скорее вырасти, чтобы тебе подарили настоящую флейту.

Гоша вертит флейту в руках, смотрит на нее, как бы оценивая, – тот ли это предмет, ради которого стоило запродать детство? Почему он хочет снова стать маленьким? «Маленьким» ему жилось нелегко: всего боялся, чуть что – в слезы. А теперь и флейта есть, и драться научился.

Я ставлю нашу любимую пластинку. Гоша прижался спиной к батарее, как мама, перебирает тонкими пальцами по столу, наигрывает. Глаза полузакрыты, рот вытянут в трубочку. Тихое насвистывание сопровождает гитарную игру Франциско Гойи. Я выключаю проигрыватель, а мелодия длится, ее выдувает из себя Гоша. Замолк, встряхнул головой, улыбнулся, словно бы пробуждаясь от блаженного сна, сунул флейту под мышку.

– Ну я пойду тогда, хорошо?

– Гош, а ты знаешь, на кого ты похож?

– На маму.

– На клоуна! С градусником-флейтой под мышкой. Давай мерить температуру флейтой! Ну-ка дудни!

– Это я сейчас, – сказал Гоша и дуднул. – Высокая! А сейчас будет нормальная. – Дуднул потише. – А теперь вообще ноль температуры. – Поднес флейту ко рту, подумал, повернул другой стороной. – Больному конец!

Малыши налепили «флейт» и тоже стали «мерить температуру».

– Можно, я позову маму и мы покажем музыкальную больницу, можно? – спросил он меня.

Номер с музыкальной больницей прошел на ура.

– Я клоуном буду, – заявляет Гоша маме.

– Буиш-буиш, – поддакивает трехлетняя Сонечка, – буиш-буиш.