Текст книги "Добро пожаловать на тот свет"

В коридоре отсутствовало искусственное освещение, однако было светло, как при дневном свете, казалось, что все залито солнцем. Я крутила головой в поисках окон, но их и в помине (здесь, должно быть, очень любили это слово) не наблюдалось. А так как я крутила ей очень интенсивно, из стороны в сторону, и не смотрела куда иду, то почти сразу налетела на кого-то большого и мягкого, который успел схватить меня и удержать на месте, спасая тем самым от возможного падения. Этот кто-то оказался симпатичным молодым увальнем лет восемнадцати, не более. Он действительно был большим, почти как Захар, и мягким, да и вообще, фигурой больше походил на справную деревенскую девку. У него даже грудь имелась, и я с завистью подумала, что она больше моей. На лицо он был очень даже ничего. Волосы светло-русые, глаза карие, выразительные и чуть грустные, хорошие глаза – мне такие нравятся.

– Извини, я нечаянно, – оправдывалась я, и тут же решилась на быстрое знакомство, – меня Роза зовут.

– Татарка? – спросил он.

Я готова к таким предположениям с самого раннего детства и потому не обиделась, да и на что тут обижаться: татары ничем не хуже меня или кого бы то ни было, а может, и лучше. Нет, я не была татаркой и считала непонятным, почему все, едва услышав мое имя, спрашивают об этом. И вовсе не устраивало объяснение, что якобы Роза и Жанна – это исключительно татарские имена. Хрен там! Ибо, придерживаясь подобной логики, получалось так, что Роза Люксембург и Жанна д'Арк – эти две знаменитые во всем мире женщины, тоже татарки. Смешно, да? Я поделилась с ним этими доводами, он жутко сконфузился.

– Ладно, проехали. А как тебя зовут?

– Павлик, то есть, Павел, – поправился он.

«Маменькин сынок, понятно», – подумала я, но вслух из вежливости не сказала, а просто спросила: «Где твоя дверь?». Задавать вопрос: «Где ты живешь» – не хотелось.

Да и вообще, раз уж это загробный мир, – размышляла я дальше, – то вернее спрашивать не «где твоя дверь», а «где твоя крышка гроба, и какого она цвета».

Он меж тем отвечал:

– Вон та, – и махнул, указывая направление, – оливковая.

Как начинающий колорист я уж хотела нестись к его «крышке гроба», достать карандаши и проверить соответствие оттенков, но, мне показалось, Паша бы не понял. Мысленно я сказала «тпру» и осталась стоять рядом с ним.

– Как ты сюда попал?

Я вполне понимала, что это не самый тактичный вопрос, однако спрашивать местных жителей (опять не могу подобрать нужное слово) о планах на будущее, особенно тех, кто коротал вечность за черными дверями, было совсем глупо и жестоко. Павлику, очевидно, мой вопрос показался обычным. Он долго и утомительно начал рассказывать о том, что сперва был аппендицит, а потом перитонит, о том, как это больно, о том, что он знал о близкой своей кончине и о том, как долгими ночами в больничном коридоре рыдали его родители, а он «высыхал на глазах» (интересно каких размеров Павлик был ранее и насколько высох, если моего объема рук не хватило бы, чтобы обнять его).

Я уже была не рада, что спросила об этом, но, видя какое удовольствие приносит ему самому подробное повествование о собственной бесславной кончине на казенной больничной койке, делала очень заинтересованный вид: поднимала брови, покачивала головой, вставляя иногда «бедный» и тому подобное. Он, очевидно, оказался вежливым молодым человеком, а потому закончив нудный рассказ, поинтересовался в свою очередь, как я попала сюда.

– Я шла по улице и не заметила ма-а-ленький «КАМАЗ», поэтому он слегка на меня наехал, переломав ребра и разнеся череп на сотню мелких костей, – бодро ответила я.

– Гм, это интересно… – начал Паша, но я прервала.

– Интересно не это, а то, что я не умерла. Пока не умерла (вовремя поправилась я) от такого количества кровоизлияний и переломов, а нахожусь всего-то в коме, следовательно, в любой момент могу прийти в себя и покинуть этот свет. Правда, не навсегда – все сюда вернемся. Хотя, если из комы не выйду, то останусь здесь навсегда.

– Зачем ты так резко? А может и не навсегда, если ты за разноцветной дверью, то родишься вновь. Вот тебя где разместили? (я указала на канареечную дверь, только теперь автор сомневалась, что она именно такого цвета). Вот видишь, ты не за черной дверью, значит, если умрешь сейчас (знали бы вы, как радостно он это произнес!), ты – хороший человек и имеешь право на новую жизнь, потому что Захар и Матвеич поселили тебя на левой стороне.

Да, я была «левой» – это правда, и к этому не привыкать, я постоянно «левая»: в школе, на работе, везде.

– Кстати, Захара видела, а Матвеича, как вы его называете, нет. Может, это только Захар решил, что я «левая», а Матвеич придет, посмотрит и скажет: «Голубушка, да какая же ты «левая», ты – самая что ни на есть «правая», марш за черную дверь!». Как думаешь?

Он хохотал минуты две.

– Роза, ну ты даешь! Так не бывает, никто тебя за черную дверь не отправит, они все решают вместе.

– Они Главные, да?

– Да! Они – самые Главные, они – Боги!!! – торжественно произнес он.

Ага, а я-то думала, что попала в притон атеистов и ни от кого этого не услышу. Значит, Боги. Мне стало легче, не знаю почему. И я – человек вовсе не откровенный, замкнутый даже такой человек, потащила Пашку к скамейке и, силой усадив рядом, начала взахлеб, со всеми подробностями рассказывать.

– Когда я была маленькой и потом, когда постарше, перед сном молилась. Настоящих молитв не знала – дома сплошь члены партии, учить этому меня никто не собирался, потому молилась, как могла. О чем в садике просила – не помню, а в школе: чтобы экзамены не завалить, чтобы в классе не били. Одноклассники однажды услышали, что я себе перед контрольной под нос шептала, ржали как кони, а потом сдали пионервожатой. Она сначала тоже смеялась, а после ругалась и говорила, что я «позор для всех пионеров», и дергала за ухо и за галстук. Да, кстати, она татарка. Ислам в моде, может, сейчас она молится в какой-нибудь мечети, как думаешь? – он пожал плечами, я продолжала. – Я часто болела, ОРЗ, ОРВИ (по глазам видела, он не знал, что это такое), ангины (а это знал!) – все мои. Температура под сорок, бред – привычное дело, стабильность редкая – дважды в год. Очень не любила хворать и просила, понимаешь, умоляла Бога, не об излечении, нет! А чтобы забрал к себе, ну вроде на небо, и дал место подле своих ног. Я села бы и обняла их руками, прижалась лбом, и пусть, я просила об этом в своей молитве, мне стало бы легко и спокойно, и еще не так одиноко. Глупость какая! А сейчас я здесь и, после всего услышанного, пытаюсь сообразить, как выполнить детское желание?! Чьи ноги обнять, и кто положит руку на мою глупую голову – Матвеич или Захар?

Я не могла представить, как буду смотреться подле Матвеича, оно и понятно – я еще не видела его. Но вот с Захаром выходило очень даже ничего: и ноги у него стройные, и на троне, а ведь сидеть он должен непременно на царском троне, смотрелся бы красиво и, самое главное, правдиво! И еще, ему нравились мои веснушки. Отчего я сразу не поняла, что он Бог, отчего!? И еще, почему их двое, разве так бывает: два Бога одновременно!?

Я спросила об этом Пашку. Он, не сводивший с меня глаз во время моего монолога, теперь сосредоточенно рассматривал свои толстые руки и молчал.

– Не молчи, объясни хоть что-нибудь, – попросила я и пихнула его ботинок туфлей.

– Да я сам мало знаю. Их двое и все тут. Но мне кажется, что Матвеич больше подойдет для того, чтобы ты сидела у его ног. Увидишь – сама поймешь почему!

Потом тема разговора поменялась, стала банальной, и мне сделалось скучно. Я попрощалась с новым знакомым и пошла домой. Мне, наверное, повезло, и дом оказался здесь, действительно, моим домом, хоть что-то осталось привычным. По пути я умудрилась спросить у одной старушенции, который час, чем вызвала у нее крысиное хихиканье. Просмеявшись, она спросила, что я за дура такая, какую здесь дотоле не видели, и еще, какие могут быть часы на этом свете?!

– Какие-какие, – начала я, – настенные, наручные, механические, электронные…

Но она отмахнулась и заспешила к знакомой, стоявшей неподалеку и ожидавшей ее.

Так, вполне благополучно, я добралась до канареечной двери, которая требовала цветовой экспертизы. Как и следовало ожидать, мой «канареечный» оказался всего-навсего «лимонным». Теперь я знала, кто я здесь – левая лимонка, вот кто.

Дома все также: тихо и душновато. Еды – шишь, а жаль! Кушать хотелось, причем, как очень живому человеку, не жалующемуся на аппетит. Я переоделась в любимую футболку и снова сходила на кухню. Нет, скатерть-самобранка, видимо, «работала» в другом месте.

Поскребла по сусекам, но ничего не нашла. «Наверное, сделала что-то не так, и Захар решил не кормить меня», – вслух сказала я и уж хотела покинуть сей голодный край, как на столе заметила записку, которой еще секунду назад там не было. Незнакомым извилистым почерком начертали следующее: «Мне стыдно за тебя, Роза. Медик называется! Чистота залог здоровья! Немедленно вымой руки. Захар».

Намек понят. Я мыла руки здесь же, на кухне, и, честно, не подглядывала. Вытерев их и обернувшись, увидела, что стол буквально ломится от деликатесов. Крикнув невидимому Захару «спасибо», я на полчаса выключила свои мысли и занялась всем тем, что Бог (теперь я это точно знала, что Бог) послал.

У меня не очень развито чувство меры, а в еде совсем не развито, может, оттого, что не часто приходилось «наедаться от пуза», а может я просто плохо воспитана. Поэтому я обожралась. В обычных условиях я могла умерить чувство сытости стопкой или сигаретой, но здесь не пили и не курили – вели, так сказать, здоровый (ха-ха!) образ жизни, поэтому я просто завалилась на диван и заснула сном «добра молодца, который семь хлебов изгрыз». Скорее всего, автор даже храпела.

Проснулась от странного ощущения. Показалось, что кто-то сел на краешек моего верного пружинного друга – дивана, и ласково смотрит мне в лоб, как снайпер, которому наконец удалось поймать клиента в прицел оптической винтовки. Я открыла глаза. Так и есть. На диване сидел и смотрел на меня, как раз на лоб, незнакомый мужчина в сером костюме и в галстуке. Правда, без винтовки.

Глава 9. В которой я знакомлюсь с Богом, у ног которого хотела посидеть, и который оказался неплохим парнем

Мама, зная мой характер, часто просила не пороть горячку, а я, признаться, редко ее слушала. Но в тот момент почему-то вспомнила этот совет и сначала хорошенько подумала, что лучше: заорать погромче или дать незнакомцу левой ногой по голове. И отдав предпочтение второму варианту, стала готовиться к его выполнению. Однако была остановлена на полпути, отчего напомнила одного из Люськиных ухажеров – здорового рыжего кобеля, которого успели отогнать хозяева от своей машины за мгновение от неминуемого, и который, недовольно рыча, задрал ногу возле ближайшего тополя. Вот и автору пришлось вернуть ногу на прежнее место, потому что мужчина дружелюбно тронул меня за руку и представился:

– Матвеич, Захар Матвеич, – голос звучал спокойно, и очень похоже, что этот человек умел неплохо петь, таким музыкальным он показался.

Головоломка собралась, нужное место для пазла нашлось. У меня появились догадки, почему он для всех просто Матвеич. Их было двое – Захаров. Этот явно старше, хотя возраст здесь весьма относительное понятие, но все же, он выглядел старше, и его не хотелось называть просто по имени, а хотелось Захар Матвеич. У меня есть привычка «жевать» имена, пробовать их на вкус. Захар – это сахар, что-то очень сладкое, но при этом жесткое, типа сахарного леденца, а еще большое и сильное. Я «пожевала» и получилось «Сахара». Есть. Поняла. Захар – это огромный сосуд, бездонный такой сосуд, в котором разыгралась буря из сахарных песчинок, и оттуда слышится постоянное шипение и рычание – з-з-х-х-р-р. А Матвеич – это родное, русское. Это, опять «пожевала» я, веет… чем, чем же… мат… мать… Да, точно, веет материнским, мягко так, ласково, и шепчет, как будто успокаивая, «ич-ич-тш…».

– А Захар, он тоже Матвеич? – зачем-то спросила я, хотя уже знала ответ.

– Да, конечно. Слушай, а ты молодец! Никто не догадался, нет, догадывались, конечно, но давно, очень давно. Я тебя напугал, извини, надо было постучать. Как тебе здесь, хорошо?

– Да, я не в обиде. Кормят, что надо, будильник не донимает, режим свободный, – и мне показалось, что я описываю все происходящее, как будто рассказываю родителям об отдыхе в санатории, а ведь это вовсе не так.

– Почему же не так? – он тоже запросто лазил в моей голове и читал мысли. – В некоторой мере это как раз так. Вы же любите повторять: «Отдохну на том свете», вот и получается, что на этом свете что-то типа санатория.

– Э-э-э (похоже, дурная привычка блеять возвращалась), сегодня я была у Вильяма, хм, у негра (я хотела добавить «того – с белой задницей», но не стала и тут же поняла, что он все равно уже прочел эту мыслишку, и поэтому только хмыкнула) и, знаете, мне не показалось, что он на отдыхе, на горнолыжный курорт это не сильно смахивает, разве что холодно. Да, скажите, как он умер? Не успела спросить его самого.

– Нанюхался кокаина, передозировка, началась рвота, и он захлебнулся собственной блевотиной, – запросто сказал Матвеич и пристально посмотрел на меня, словно ожидая реакции.

Меня – медсестру передозировкой не удивишь. Обычный конец наркомана. Но я все же сказала: «Жаль».

Он встал, а я села. Неудобно, знаете ли, беседовать с самим Господом, лежа на диване и заложив руки за голову. Хотя физически, разумеется, очень удобно.

Да, Захар, тот – первый Захар, внешне понравился мне на-а-много больше. Того Захара можно было представить с обнаженным торсом на обложке модного дамского журнала, который будут листать хорошо одетые и плохо образованные девицы и тыкать акриловым когтем в глянец, складывая при этом губы напомаженным бутоном и произнося американское «вау».

А Матвеичу не место на подобных обложках, ему вряд ли (я смерила его фигуру взглядом) пойдут розовые шелковые трусы и бриллиантовая серьга в ухе. Подобные лица чаще встречались в журналах для фермеров, ну или в таких, которые пишут, как построить дом с минимальными затратами. Очень простое лицо, каких много. Нос картошечкой, русский нос, глаза синие, брови светлые, губы обычные – мимо пройдет, не запомнишь. И ростом, как я. А у меня он явно не модельный. Средний рост, скажем. Если у тебя парень такого роста, можешь смело подарить младшей сестре все туфли на каблуке. Однако щуплым Матвеич не казался, напротив, больше крепышом, и руки у него были большие, и видно, что сильные.

Он тоже оценивал меня и, очевидно, я вовсе не приглянулась ему, потому что Матвеич засмеялся и сказал своим мелодичным голосом:

– Ты тоже, между прочим, не очень красивая.

– Знаю, – я пыталась сказать это спокойно, без эмоций, но тут на меня так накатило, так стало жаль себя, что я невольно подумала: «Да, не красавица. Средний рост, телосложении тоже среднее, глаза, правда, зеленые, но веснушки все перечеркивают и остаются заметны только они, а не глаза и рот (неплохой, кстати, я бы даже сказала, весьма симпатичный рот). Мне всю жизнь талдычили, что я не очень красивая, даже родители, они, видите ли, были очень честными людьми (могли и соврать хоть капельку – я бы не обиделась). А еще мне частенько говорили, что я не ахти какая умная – это уже учителя, а одноклассники, те проще, что вовсе – дура. Квартира у меня не очень, работа – не очень, даже любимая Люська не какой-нибудь «золотистый ретривер», а так – вислоухая дворняга, следовательно, тоже – не очень. И вот, я сама «не очень» проживала свою жизнь, которая тоже «не очень», и даже эту жизнь у меня почти отняли!».

Сердце мое сжалось и стало стучать, как будто тише, словно, стараясь не привлекать лишний раз внимания (человек-то я, как вышло, «не очень»). Слезы закапали мне на колени, и громкие рыдания вырвались из груди.

– Если ты Бог, – закричала я, – сделай так, чтобы я сейчас же умерла, совсем умерла! Отправь меня в «мой день» и хорошенько запри за какой-нибудь черной дверью и никогда не приходи, и ему (я махнула рукой куда-то в сторону входной двери, где, по моему мнению, был Захар) скажи, чтобы не смел навещать. Не надо мне такой жизни, забирай себе, на! – с этими словами я подняла с пола тапок и, что есть сил, запустила в ошеломленного Матвеича. Он ловко пригнулся, тапок ударился о стену.

«Ага, дружок, – подумала я, размазывая жидкости, текущие из глаз и носа, по лицу, – больно ловко ты увернулся, сказывается опыт?! Вероятно, частенько чем-нибудь запускают?». И тут же мелькнула вторая мысль: «Какая же я дура! Одноклассники абсолютно правы. Ведь только такая дура, как я, может орать на Бога и швырять в него тапком».

Матвеич меж тем поправил галстук и, приподняв подбородок, чем сильно напомнил Захара, дружелюбно посмотрел и сказал:

– Роза, ничего страшного не произошло, просто запоздалый шок на все случившееся. Поплачь, надо поплакать. На самом деле ты симпатичная и смешная (где-то это я уже слышала), просто я пошутил, а ты не поняла и приняла близко к сердцу.

Я начала икать и кивнула головой:

– Точно, я все принимаю, ик, близко к сердцу. Благо, ик, оно еще бьется, – и заревела с новой силой.

Увлекшись процессом икания, хлюпания носом и обильным слезопроизводством, я не заметила, каким образом в комнате произошли перемены, а произошли они, надо заметить, кардинально. Потолок ушел метров на двадцать вверх и превратился из обычного беленого в купол, выложенный разноцветной мозаикой. Стены раздвинулись, обои исчезли, вместо них появилась алая драпировка. Пол стал каменным, выросли огромные колонны, в старинных подсвечниках зажглись свечи. Теперь это был самый прекрасный зал у самого могущественного короля – Матвеича. Король – хорошее слово. Однако он был даже не королем, он был царем. Восседал, не сидел, как у меня на диване за десять минут до всего этого просто и обычно, а именно восседал на великолепном троне, высеченном, должно быть, не иначе как из слоновой кости (других предположений у меня не существовало). На голове его сияла корона. Но самыми замечательными были не все эти изменения, произошедшие с комнатой или с одеждой Матвеича, а те, которые произошли с ним самим. Его лицо, показавшееся мне таким простым и малопривлекательным, теперь озарилось каким-то внутренним светом, синие глаза наполнились вековой мудростью, морщинки исчезли, и все существо его излучало покой и счастье.

Он звал меня к себе, звал без слов, но я все понимала сердцем. Я встала, причем, не со своего облезшего диванчика, а с чего-то укрытого шкурой невиданного зверя и шагнула к нему. Но потрясенная всем увиденным не смогла идти, ноги подкосились, и я рухнула на пол. Я поползла по холодному каменному полу, а он смотрел на меня и кивал: «Вперед, вперед». Я чувствовала, как сердце мое наполняется чем-то тяжелым и густым, и это что-то давит грубо и так сильно, что оно вот-вот разорвется от боли. Из последних сил я доползла до Матвеича и сделала то, о чем мечтала долгие годы: обняла его ноги, прижалась к ним пульсирующим виском. И о чудо, он не отстранился, не прогнал, наоборот, стал ласково гладить по волосам. Боль отступила, взамен нее пришло чувство чего-то свершившегося и светлого, и мне стало так легко и спокойно, как при жизни никогда не было. Сколько это продолжалось, не могу сказать, но я желала, чтобы это длилось вечно.

Однако невидимая для моего глаза дверь скрипнула, и в залу твердой походкой вошел Захар. В то же мгновение подсвечники, колонны, я с Матвеичем – все закружилось с огромной скоростью и вдруг… мы снова очутились в моей комнате: я сидела на диване, Матвеич стоял рядом. Захар, действительно, был у двери.

Глава 10. Варежка

Он подошел к Матвеичу, несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Захар спросил:

– Зачем ты с ней так? Не надо было.

– Ей самой этого хотелось. Теперь все хорошо, посмотри.

Захар посмотрел на меня и чуть кивнул: «Да, теперь хорошо, вижу».

Хотя, как он это увидел, я, право, не знала. Не могу припомнить случая, чтобы после подобной истерики выглядела хорошо. Обычно, у меня отекают глаза, и надолго краснеет нос. Я потрогала веки – опухли, скосила глаза на нос – ярко красный. Но памятуя о том, что эти двое мужчин не обычные мертвецы, как другие здесь находящиеся (исключая, правда, меня), а самые настоящие Боги, значит, им лучше знать, хорошо я выгляжу или плохо, я согласилась: о'кей, я выгляжу просто здорово!

– Ну, Роза, ты снова нужна мне. Марш умываться-одеваться. Я подожду здесь. Как тебе еда? – поинтересовался Захар.

Примерно таким тоном со мной разговаривали родные, когда я плавала в температурном бреду.

– Спасибо, Захар. Все очень вкусно, никогда так не ела, – я встала и пошла приводить себя в порядок и уже на ходу, мысленно, сделала вывод. «Точно санаторий! Как еда? Как спалось? Нет, не санаторий, богадельня какая-то!»

В спину мне раздался дружный смех Захаров Матвеичев.

Я умылась, переоделась в белый халат, и держа в одной руке аптечку, а другой коробку с карандашами, стояла и ждала дальнейших инструкций.

– Карандаши не понадобятся, оставь, – предложил Матвеич, – мы проводим тебя.

Мама, когда я особо упрямилась, намекала мне на родство с семейством ослиных, конечно же, не по ее, а по папиной линии. Я и впрямь упрямая как осел. Вот и тогда я лишь отрицательно покачала головой и сказала: «Нет, возьму с собой, пригодятся». Спорить никто не стал. Я обулась, и мы вышли в коридор.

Там – ни одной живой души (хотя их тут, живых душ, вообще не было). Я уж вознамерилась вышагивать до белой двери, как в прошлый раз, чтобы посидеть на мягком диване и попить того замечательного кофе, но в планы моих спутников это не входило, путь наш прекратился весьма скоро – искомая дверь находилась в десяти метрах от моей. Не голубая и не зеленая. Мои Боги уж было хотели войти, но я сделала жест «спокойно, мол, один момент», и, передав аптечку Матвеичу, вытащила из коробки карандаш похожего цвета. Морская волна.

– Конечно, откуда мне знать, – вслух пробормотала я, – я и на море никогда не была и вряд ли когда буду, а живописью Айвазовского не увлекалась.

– Вот вернешься назад, тогда и увлечешься, может, даже профессию сменишь, – пошутил Матвеич.

– Хотите сказать, стану художником? Дудки, не получится. Я в школе на уроке рисования изобразила кошку, свернувшуюся клубком, а потом долго объясняла училке, что это кошка, а не носок. Фиговый из меня художник, уж поверьте. Разве что карикатурист, да и то сомневаюсь. И еще, я рождаться заново не хочу и оживать тоже. Мне здесь хорошо, давайте я полностью умру и останусь тут навсегда, а? – спросила я и посмотрела сначала на Захара, а потом на Матвеича.

– С ней не соскучишься, я тебе говорил. Теперь забудем обо всем и пойдемте наконец к Варежке, бедная девочка, – тяжело вздохнул Захар, толкнул дверь и вошел первым.

Комната. Детская комната. Шведская стенка, большой резиновый мяч, игрушки на полу, обои с медвежатами. В углу чудная розовая кроватка – мечта любой девочки, в ней спала такая хорошенькая девчушка, что я поневоле сравнила ее с Дюймовочкой, ночевавшей в цветке. Она была маленькая – годика три, максимум четыре, и как-то удивительно, что она здесь совсем одна и, видимо, не только сейчас, а давно, потому что следов присутствия взрослого человека я в комнате не обнаружила. «Да, – подумала автор и оба Захара тут же переглянулись, – какая красивая девочка, хотела бы я иметь такую дочку и еще хотела увидеть ее папу, уж не в него ли она уродилась такой красавицей».

Мои Боги улыбнулись, но посмотрели на меня с легкой укоризной, я смутилась, краснея при этом как рак. Матвеич тем временем слегка потряс девочку за плечико и позвал: «Варежка, деточка, проснись». Она открыла глаза, удивленно уставилась на меня и спросила, очень чисто выговаривая каждое слово и указывая на меня пальчиком:

– Ты новая мама Катя? Да? Мне Катя говорила. Ты будешь со мной играть и мучить своими гадкими лекарствами?

Мамой я на том свете еще никому не успела стать, меня никто так не называл. Я растерялась. Матвеич с Захаром сказали одновременно, как солдаты на параде:

– Она не Катя, она Роза. И не мама, – они переглянулись и также вместе добавили, – но она будет тебя лечить.

– Ладно, – согласилась девочка, – а теперь возьми меня на ручки, – и протянула мне руки.

Я приготовилась, что она будет тяжелая, но Варежка оказалась очень легонькой, и я, прижимая ее к себе, невольно вспомнила один эпизод из детства.

Я была примерно того же возраста, что и она. Мама забрала меня из дошкольной тюрьмы, ну, из детского сада, привела домой и занялась ужином, а я, предоставленная самой себе, играла и не подозревала, какой сюрприз ждет меня чуть позже. В дверь позвонили, я знала, что это отец, но встречать не выбежала, потому что как раз в этот момент противная кукла попросила, чтобы ей переодели платье. Мама открыла сама, они о чем-то шепотом договорились, и отец крикнул:

– Роза, я тут кое-кого тебе принес, иди сюда скорей, он должен тебе понравиться.

Когда папа «кого-то» приносил то, будьте уверены, ждать долго не приходилось, стартовая скорость у меня в таких случаях высокая, а на финише колготки и скользкий пол делали из автора настоящую конькобежку. Маме это не особо нравилось, так как на пути у меня неизменно возникали преграды в виде косяков, а от них, в свою очередь, очень хорошо росли шишки на лбу.

Но в тот момент я преодолела дистанцию без потерь, залетела в узенький коридор, родители стояли где-то в темноте, и наткнулась на что-то большое, мягкое и пушистое. Сердце мое трепетало, как у кокетки, нашедшей в магазине модную шляпку по сходной цене, а глаза светились, как у Мурки, что жила в подвале. Я не орала: «Включите свет, имейте совесть!» или что-то в этом роде. Нет, мне нравилась эта невидимая мохнатая тайна, я желала сама угадать кто же это такой.

А этот «кто-то» был грандиозного размера, со здоровенными лапами и огромной головой, больше меня, намного больше – и в высоту, и в ширину, особенно в ширину. Я выкрикивала в темноте предположения, кем бы он мог оказаться – мой неизвестный пока друг, мы обязательно станем друзьями, в этом я не сомневалась.

– Слон!

Родители «некали» и смеялись

– Собака!

Сама же дико мечтала о живой. Собак я любила с момента, как в первый раз увидела, то есть почти с рождения, но родители считали, что любовь – это, конечно, здорово, однако псина с соответствующим запахом в нашей двушке, которая и есть будет как папа, а то и больше – это уже совсем не здорово. Они не поддавались на мои уговоры и, забегая вперед, скажу, что собаку мне дарили единожды. Это была колли… изображенная на копеечном значке. На, вот тебе собака. Я сочла это оскорблением и в тот же день вручила значок Петьке – соседу по парте, взяв с него обещание, не ковырять в носу, которое он торжественно не выполнил и ковырял в нем вплоть до выпускного вечера. Если откровенно, не думаю, что после выпускного и даже после института он изменил любимой привычке. Впрочем, я отвлеклась.

После того, как я произнесла «бегемот» и «жираф» (кстати, зверь не имел шеи вовсе) родители поняли, что я зашла в тупик, и зажгли свет.

Это был медведь. Замечательный коричневый медведь с по-человечески умными и по-собачьи добрыми и грустными черными блестящими глазами, с холодным носом и круглыми ушами, толстыми, вытянутыми вперед передними лапами, на задних лапах он вполне устойчиво стоял. На каждой было по четыре лакированных когтя. При дальнейшем осмотре (я бегала вокруг медведя и хлопала в ладоши) был обнаружен толстый мохнатый зад, который поверг меня в истерический восторг.

Я очень хотела унести его с собой, в светлую теплую спальню, познакомить с другими игрушками, накормить маминым борщом и уложить спать рядом с собой. Но он был таким большим, и казался невероятно тяжелым. Отец понял, что меня тревожит, и предложил:

– Бери Мишу (вот так, и имя сразу нашлось, настоящее медвежье имя –Миша, Мишутка) и неси к себе. Ну, бери, он легкий.

Словно не веря ему (это уже рассказывали мне родители), я пошире расставила ноги, как штангист перед рывком, набрала в легкие побольше воздуха (на самом деле надула щеки) и засучила рукава. Схватила Мишу в охапку и рванула с места. О, чудо! Огромное мохнатое существо оказалось чуть тяжелей папиной подушки.

Вот и тогда получилась похожая ситуация. Взяв на руки Варежку, я не ожидала, что она будет такой легкой, а еще не ожидала, что она крепко обнимет меня за шею и доверчиво уткнется носом в плечо.

– Думаю, вы поладите, а мы пойдем, – Матвеич жестом позвал Захара, кивнул напоследок, и они ушли, оставив нас одних.

Мы стояли так очень долго, потом я опустила ее на пол и встала на колени рядом, погладила по светлым волосам и спросила:

– Почему ты Варежка? Как тебя по-настоящему зовут? Как мама называла?

Она моргала глазенками и, смущаясь, теребила подол голубенького ситцевого платья.

– Я не помню. Мама звала меня только Варежкой. Тебе не нравится мое имя?

– Нет, что ты. Очень хорошее имя, просто редкое, я не слышала, чтобы так еще кого-нибудь звали, но оно замечательное, – уверяла я ее.

– И у тебя хорошее, и я тоже не слышала про такое имя, когда вырасту, я буду Роза, ладно?

– Конечно, – я не стала объяснять трехлетнему ребенку, что, в принципе, это возможно, но будет столько волокиты в паспортном столе, что и не захочется ничего менять – ни имен, ни фамилий, – а как звали маму, помнишь?

– Маму звали мамой, разве ты не знаешь?

Я поняла, что она забыла, и согласилась.

– Да, разумеется. Захар сказал, что ты простыла, а Катя говорила, что ты пила холодную воду. Разве ты не знаешь, что этого делать нельзя, от этого горло болит? Придется давать тебе горькие таблетки.

– Знаю.

– Знаешь, но пьешь. Ай-яй-яй (я нахмурила брови и погрозила пальцем). И откуда ты берешь холодную воду?

«Странно, действительно, откуда? – подумала я и повертела головой, в комнате кранов не было. – Может, кто-нибудь приносит, но кто?». Тут она сама объяснила.

– Катя приносит и бабушки добрые, – Варежка еще сильней начала теребить оборки на подоле.

– Вот это Катя! А еще медик! Да какой она к черту медик – техник-осеменитель, да и только! Давать ребенку ледяную воду и еще болтать, что «Варежка опять напилась холодной воды». Идиотка, натуральная идиотка, – я громко ругалась вслух.

– Это плохое слово. Мама не разрешала мне такие слова говорить. Катя хорошая, она со мной играет и косички заплетает. А ты умеешь косички плести?

– Да, вроде умею. Извини, я не специально, больше так не буду, – но про себя подумала, что попадись только эта Катя, я бы ей задала жару.