Текст книги "Прежде чем иволга пропоет"

Глава 7

Динка

Всю ночь Кирилл прижимал меня к себе. Боялся, сволочь, что я дам деру, начхав на детей. Если на то пошло, ему стоило куда больше опасаться, что я отправлюсь среди ночи в туалет, по дороге заверну на кухню, вернусь с ножом для мяса и тихо перережу горло моему милому дружку.

И даже нельзя будет сказать, что нож использован не по назначению.

Я тихо хихикнула. Мать всегда считала, что у меня извращенное чувство юмора. Она, ясное дело, не выражалась именно такими словами, а просто давала мне оплеуху всякий раз, как я, по ее мнению, неудачно шутила. Но еще сильнее ее бесило, когда она не могла распознать, шучу я или нет.

Однажды нас с бабулей, стоявших на остановке, окатил из грязной лужи какой-то хрен, пронесшийся мимо точно бразильский автогонщик Сенна. Я проорала ему вслед: «Гондон!» – просто чтобы отвести душу.

Смотрю: бабуля поджала губы и осуждающе качает головой.

– Рыбонька, так нельзя выражаться!

А у самой даже шарфик и тот мокрый.

– Что же, – говорю, – делать, если он это самое слово?

– Есть прекрасный эвфемизм, дорогая моя: ночной носочек!

Не могу представить, с каких пыльных антресолей бабуля достала это выражение. Я так хохотала, что позабыла об идиоте-водителе. Ночной носочек, вы подумайте!

Когда у матери завелся новый ухажер, жирный мужик лет шестидесяти, любивший вылавливать волосатыми пальцами мясо из общей кастрюли и швырять в меня ботинками, я прозвала его Ночным Носочком. Обнаглела до такой степени, что в разговоре с матерью спрашивала, как поживает ее Носочек. До нее не доходило, потому что фамилия этого типа была – Носов.

Через пару месяцев она додумалась сама обратиться к нему с этими словами. Ха-ха! Жаль, я при этом не присутствовала! Он взбесился, как осел с репейником в заднице, и свалил навсегда. Мать вечером отделала меня по полной, и следующие две недели я прогуливала физру, чтобы не светить синяки, но, черт возьми, оно того стоило.

Идею с ножом я отвергла. Кишка у меня тонка. Я лежала, таращилась в окно и грызла себя поедом. Как можно было не распознать конченого урода, как? Кому-нибудь другому это было бы простительно. Но уж мне-то!

Потом я подумала, что если бы я не приехала сюда вместе с ним, Безымянная точно была бы мертва. Это меня немного утешило.

Утром я первым делом рванула к ней. Еле дождалась, когда Кирилл уйдет на прогулку. Даже если бы он вздумал следить за мной, в моем поведении не было ничего удивительного: я и раньше пару раз вскакивала с постели и мчалась в сарай, чтобы зарисовать приснившееся.

Безымянная спала, но при моем появлении проснулась. Глаза у нее были ясные, разговаривать со мной она не пыталась. След от удавки распух, как дохлый дождевой червяк, но хотя бы не гноился. Я снова промыла рану, стараясь не вздрагивать, когда она морщилась.

Моего одноклассника как-то вытащили из петли соседи. Провалявшись две недели в больнице, он рассказывал, что, когда очнулся, не мог глотать – захлебывался пищей. Его кормили через специальный зонд. Этот идиот забыл все, что с ним происходило, и еще долго разговаривал как дурачок, спотыкаясь на полуслове. Почему идиот? Он решил вешаться из-за того, что предки отобрали у него мобильник.

Если бы Безымянная стала захлебываться, я оказалась бы в ловушке.

Первую порцию воды она проглотила с таким трудом, будто я положила ей в рот камень размером с куриное яйцо. Но все-таки у нее получилось! В тот момент я поняла чувства мужа, на глазах у которого благополучно разродилась любимая жена.

– Умничка, умничка! Теперь ещё!

Когда она осилила половину, я вытерла вспотевший лоб. Он был такой мокрый, словно содержимое чашки вылили мне на голову.

Губы у Безымянной пересохли, потрескались, и я обругала себя за то, что не догадалась оставить питье рядом с ней на ночь. Теперь нужно было подумать о еде и еще об одной потребности.

– Ничего не бойся, – сказала я, присев на корточки возле больной. – Я скоро вернусь.

Она два раза мигнула.

Бабуля утверждала, что любого больного можно поставить на ноги крепким куриным бульоном. Я сбегала к Валентине Юхимовне и выпросила у нее курицу под предлогом, что хочу порадовать своего парня. Пока на плите тихо кипел бульон, я притащила на кухню пятилитровую пластиковую бутыль и взяла тот самый нож, которым собиралась прирезать Кирилла.

Если бы он вернулся, то сильно удивился бы, увидев, чем я занята.

Сначала я разрезала бутылку вдоль, так, чтобы на одной части осталось горлышко с завинченной крышкой. Получились две миски с зазубренными краями, большая и поменьше. На маленькой я тренировалась: подносила зажигалку, пытаясь опалить огнем края. Хорошо, что я отошла подальше от коттеджа! Вонь была такая, что даже дятел в ужасе перестал барабанить по сосне и улетел, зажимая нос. Про комаров и говорить нечего.

Не то чтобы во мне была развита изобретательская жилка, но если у вас в сарае лежит женщина весом под семьдесят кило, которая не может самостоятельно даже перевернуться на живот, вам волей-неволей придется включить воображение.

Ко второй половине бутыли я подошла иначе. Для этого пришлось без спроса позаимствовать у Чухрая изоленту. Я обматывала обрезанный край, круг за кругом, точно ласточка, обмазывающая глиной бортик гнезда, и спустя полчаса в моих руках было отличное корытце.

Что ж, с уткой разобрались.

Подкладывать ее я умела. Когда пришлось ухаживать за бабулей, быстро обучилась. Сиделок мать не признавала.

У бабули была присказка: помереть не померла, только время провела. Простуда ли, артрит, – она повторяла это с оттенком благородного негодования в голосе. Когда она слегла, я на второй месяц осознала, что ни разу не слышала от нее этих слов.

Наверное, тогда мне все стало понятно.

Бабуля до самого конца была в полном сознании. Я-то боялась, что она станет забывать меня, растворяться в смерти раньше, чем та наступит.

Но бабушка ушла, сохраняя достоинство. Должно быть, она сказала смерти, когда та явилась за ней:

– Рыбонька, буквально одну минуту!

Обернулась ко мне, забившейся в кресло с книгой, в которой я не видела ни слова, отчетливо проговорила:

– Славно посидели!

И кивнула смерти: все, теперь можно.

После похорон я проговорилась матери о последних словах бабули. Дала слабину. Мне вдруг показалось, что ей не все равно… Может, мать и правда переживала уход бабули, но в таком случае тщательно это скрывала.

– Заговаривалась, – отрезала она.

Но я-то знала, что бабушка сказала именно то, что хотела. Мы с ней действительно славно посидели.

Все случилось весной две тысячи пятнадцатого. Бабуля была два года как мертва, и эти два года оказались для меня… Представьте, что вас вышибло из седла, вы лежите, гадая, сломан у вас позвоночник или нет, – и тут лошадь несется дальше, а нога-то у вас, оказывается, застряла в стременах.

С матерью что-то происходило. Она и раньше не горела желанием предъявлять меня своим дружкам, а когда все-таки приходилось это делать, всегда сбавляла мне года три. «Познакомься, Митя, это моя Диночка, ей десять лет». Как я ненавидела ее фальшивый сюсюкающий тон! Да и не выглядела я на десять, так же, как и мать – на тридцать. Однажды я ей честно сказала об этом. Она ответила высокомерно: «Мне всегда будет тридцать. А ты всегда будешь дурой».

Она казалась мне такой жалкой, что у меня разрывалось сердце. Хотелось крикнуть: «Да к черту их всех, зачем ты цепляешься за каждые штаны, мы же можем жить одни и нам будет хорошо!» Было время, когда я думала, что ей страстно хочется семью. Но с возрастом стало ясно, что она ищет что-то другое.

Иногда я думаю, это была красота. Ведь мама в молодости была очень красивой. Но странное дело: на всех снимках, где мать одна или с подругами, она выглядит невзрачной. Пустой взгляд, безвольно опущенные углы рта… Стоило появиться рядом мужчине, как замухрышка превращалась в королеву.

Мать словно бы и не существовала сама по себе, она возникала лишь тогда, когда на нее были устремлены мужские взгляды. Из зависти, восторгов и влюбленностей она тянула жизненную силу. Когда восторгов и влюбленностей поубавилось, оказалось, что своей собственной силы она не накопила.

У нее не было зрелости, не было расцвета. Из молодости она сразу перепрыгнула в увядание; все, что дальше тридцати лет, для нее было только надолго растянутой старостью.

Она стала глупо кокетничать, выпивать по вечерам и густо краситься. Представлялась Стеллой, хотя ее имя – Лариса. Я замечала понимающие ухмылки на лицах мужиков и однажды, не выдержав, накричала на нее. «Ты как шлюха, – орала я, – которая зовет себя Изольдой или Анжеликой! Ты что, не видишь, как они смеются над тобой? Еще на трассу выйди, чтобы подцепить там кого-нибудь!» Следующие два года мать, рыдая, рассказывала всем подряд, что родная дочь отправляет ее на панель. «Я для нее колочусь, сил нет, а она…»

О, мама умела извлекать эмоции из слушателей! Добрая половина наших знакомых называла меня «Ларискина дрянь».

Однажды мать хмуро предупредила:

– Сегодня придет Игорь. Сиди в своей комнате и на глаза ему не показывайся.

– Ты у нас опять бездетная женщина в расцвете лет? – фыркнула я.

Мать не хлестнула меня полотенцем, как обычно, а только посмотрела. Во взгляде ее читалась какая-то новая мысль; я не могла ее расшифровать, но сам взгляд мне не понравился.

Лучше бы хлестнула.

Торчать в комнате было безумно скучно. Однако выбралась я не поэтому. Мне приспичило в туалет.

А новому маминому бойфренду приспичило покурить. Спички-то у него были в кармане куртки! Куртка висела в прихожей. А теперь догадайтесь с трех раз, где в нашей квартире был вход в сортир.

Мы столкнулись нос к носу. Точнее, нос к пупку – дядька был выше меня в два раза. Я ойкнула, нырнула в туалет… На том наше знакомство и закончилось.

Когда Игорь ушел, мать влетела в мою комнату. Нижняя губа у нее прыгала, лицо побелело от ярости.

Я испугалась не на шутку.

– Добилась своего, а? – Мать отшвырнула стул. – Предъявила себя, значит, во всей красе?

– Мам, ты чего?

– Лифчик сняла! Майку нацепила с вырезом! Ай, хороша!

Мать взмахнула рукой и с сардонической улыбкой отбила поясной поклон.

– Господи, да что случилось-то?

Я не понимала, о чем она говорит.

– Еще раз так сделаешь… – Мать вдруг метнулась ко мне, точно кобра, и зашипела мне в лицо: – Не притворяйся дурой! И пойди уже деньги зарабатывать! Хватит мое жрать!

Я чуть не разревелась от страха. Наверное, ее полностью удовлетворило выражение моего лица. Мать кивнула, отступила и вышла.

Я решила, что это было умопомрачение. Даже порылась в мусоре, среди бутылок, чтобы понять, какую гадость они пили с этим Игорем, – мне казалось, мать временно съехала крышей из-за выпивки. Я читала, такое бывает.

Но через пару месяцев сцена повторилась снова. Потом еще раз.

А затем к нам почти официально въехал Валерий Васильевич. Мне было велено называть его дядей Валерой.

Дядя Валера, по его собственным словам, отвечал за госбезопасность. В чем это выражалось, я так и не поняла. В основном он обретался у нас дома, изредка куда-то уходил, возвращался всегда навеселе и косноязычно объяснял, что без него опять не смогли обойтись. «Порешали тут одну проблемку», – туманно говорил он.

Мать всегда питала склонность к ленивым крупным мужчинам, напоминавшим разжиревших котов. Она называла их брутальными. По-моему, в кастрюле для супа было больше брутальности, чем в дяде Валере.

От него пахло мышами. Он привез с собой гирю на шестнадцать килограммов, поставил у книжного шкафа и каждое утро проверял, стерта ли с нее пыль. Нужно ли говорить, что эта почетная обязанность была возложена на меня! Ни разу не видела, чтобы он с ней занимался.

В целом он не особенно мне досаждал. Ну, валялся перед теликом, задрав ноги на журнальный столик. Ну, лопал на диване. Мог в одно рыло уничтожить недельный запас провизии в холодильнике. Как будто он первый!

Мать в его присутствии выглядела надрывно счастливой и игнорировала меня. Но стоило дяде Валере уйти, начиналась ругань. «Наела жопу на моих харчах! Джинсы сейчас лопнут, стыдобище, иди переоденься!»

У меня вообще-то этих джинсов всего две пары. Не разбежишься!

Все чаще она заводила пластинку: «Приличные дети не сидят на шее у одиноких матерей, а идут работать». Но тут я уперлась. Какое еще работать? Мне надо одиннадцатый класс закончить, у меня экзамены на носу!

Тогда мать стала вынашивать идею отправить меня учиться в другой город. Рассказывала, как весело живется в общежитии, как много друзей можно там найти – не то что домашнему избалованному ребенку!

А домашний избалованный ребенок – это, значит, я.

Что-то назревало. Я старалась как можно позже приходить домой. Шлялась с отвязными компаниями; путешествовала автостопом – врала водителям, что еду к отцу, живущему отдельно. Иногда удавалось даже самой поверить в это, минут на пять, под «Радио семь на семи холмах», когда фонари загорались вдоль дорог.

Целых пять минут я возвращалась в дом, где меня ждали.

У меня была семья.

Меня кто-то любил.

Многие придумывают себе воображаемых друзей. А я придумала воображаемого отца, который завел для меня собаку корги и заказывал нам пиццу с ананасами, смеялся над моими шутками и никогда, никогда на меня не кричал. На окне у него рос фикус (я стащила эту деталь из «Леона»), и папа раз в неделю поворачивал его к солнцу другой стороной.

Сейчас я думаю, что эти пять минут были той батарейкой, благодаря которой я могла двигаться.

И, конечно, студия Ясногородского.

Леонид Андреевич появился в школе в начале сентября. Нас отчаянно пугали одиннадцатым классом, экзаменами, непременным провалом и дальнейшей безрадостной перспективой: часть из нас сопьется, часть отправится за решетку, основная масса осядет кассирами в «Пятерочках» и «Ашанах».

Я заваливала контрольные и пробники. Математические, физические и химические формулы белели на доске набором бессмысленных закорючек, а ведь когда-то мне говорили, что у меня ясный ум. Я самостоятельно додумалась отмотать свою жизнь назад и найти день зарождения моей катастрофической тупости. Получалось, что мои мозги подменили плесневелым мякишем после того, как умерла бабуля.

И что мне было делать с этим прозрением? Я помялась, но все же зашла к школьному психологу, тетеньке с круглыми, как у птицы, глазами и такими же круглыми бровками над ними, которая всегда смотрела на школьников, точно Господь на грешников, – с понимающим и в то же время бесконечно огорченным лицом. Чувствовалось, что она готова в любую минуту прийти на помощь – только призови!

Один из подвалов нашего района занимал магазинчик с вывеской «Лакомства». В маленьких окошках под потолком пестрели искусственные фиалки. Лестницу в пять ступенек покрывал красный коврик. Со стороны все это смотрелось довольно мило.

Тем больше изумлялись покупатели, когда впервые оказывались внутри. Какая же там стояла вонь! Разило прокисшей капустой, лежалым луком, тряпкой для ног, которая жила здесь так долго, что выбросила ложноножки и принялась расползаться, захватывая пространство. Здесь можно было купить крупу, сразу с ценным белком в виде разнообразных червячков. Ярко-зеленую картошку. И по мелочи: каменные конфетки, прогорклое масло…

К чему я все это рассказываю?

Даму-психолога и этот магазинчик создали в соседних производственных отделах ада.

Куда только девалось все ее понимание и сочувствие, когда я, спотыкаясь на каждом шагу, рассказала о том, что меня мучило! Она нацепила очки и стала расспрашивать об отношениях с родителями.

А какие тут отношения. Я довольно ловко научилась замазывать синяки и пережидать мамины вспышки ярости на лестничной клетке. Знала в округе все места, куда можно зайти погреться холодным вечером, если тебя выгнали из дома, чтобы не мешала матери «общаться с другом». Ага-ага. Вот как это теперь называется.

Но психологиня взялась мне доказывать, что я не осознаю трудностей родительства. Послушала я ее-послушала и говорю:

– А у вас самой-то сколько детей? Трудности родительства вы осознаете в полной мере?

Тут она начала кричать, что переход на личности неуместен, и я заскучала. Это все, говорю, тухлая капуста и прогорклое масло.

Но она меня, конечно, не поняла. Крикнула вслед, что мне необходимо примириться с собой, если я хочу наладить отношения с матерью. А приходила я совсем не за этим.

В общем, я в очередной раз доказала себе, что тупее меня нет существа во всем городе. Совсем упала духом. На физику не пошла: большое удовольствие – сидеть и чувствовать себя пещерным человеком! На улице лил дождь, и чтобы хоть куда-нибудь приткнуться, я заглянула в актовый зал – там теперь распоряжался новый руководитель театральной студии.

Ясногородского приняли у нас как варягов на царство (из уроков истории я хоть что-то запомнила). Он был режиссером в театре, ставил «исключительно смелые», по словам учителей, спектакли. Не знаю, какой смысл они в это вкладывали. То ли его выгнали, то ли он сам ушел со скандалом – и вот приземлился у нас.

Когда я увидела его в первый раз, меня охватило разочарование. И это режиссер? Я представляла себе юношу с растрепанными волосами и трагическим изломом губ. В глазах страсть и тоска.

Ясногородского определяли брови, бородка и нос. Бородка росла скучным козлиным клинышком. Однако над ней нависал куда более выдающийся, во всех смыслах, мясистый нос, всегда краснее остального лица. Брови удивительной густоты и косматости, которые он не только не причесывал, но и, как мне казалось, специально взбивал по утрам, выражали пожелания и настроение нашего режиссера. Он ими двигал, изгибал их, подергивал, взмахивал – в общем, дирижировал. Можно было оставить от Леонида Андреевича только брови – и он успешно распоряжался бы своей труппой.

А под бровями сидели глубоко-глубоко, как ежи в норке, яркие черные глаза.

Одевался он уныло. Носил серую жилетку, брюки, стоптанные ботинки. Правда, в кармашек жилетки уползала золотая цепочка. Но в целом – старпер.

Однажды, когда к нам приперлись какие-то проверяющие, он зашел за кулисы и вытянул эту цепочку из кармана. Рядом никого не было, кроме меня, а я стояла в темноте. На конце цепочки оказались вовсе не часы, а жук-скарабей, изумрудно вспыхнувший в тусклом луче! Ясногородский зачем-то погладил его по спинке, прижал к губам, посмотрел прямо на меня, подмигнул и скрылся.

Он был напичкан сюрпризами, наш Леонид Андреевич.

Но я и не догадывалась, до какой степени.

В тот день, когда я заглянула в актовый зал, там царил переполох.

– Леонид Андреевич, я одна не справляюсь! – ноющим тоном кричала остроносая Лека, художница, наш признанный школьный талант.

– А Куцеянов где же?

Вокруг раздались смешки.

– Нажрался, – сказал кто-то.

Ясногородский покачал головой.

– Лека, возьми кого-нибудь в помощь. Девушка… Да, вы… Как вас зовут?

– Дина.

– Дина, не хотите ли присоединиться к нам? Это высокооплачиваемая работа, могу вас заверить! Спустя три часа подадут шарлотку с чаем и, если Любовь Семеновна сегодня в ударе, даже эклеры.

Я пожала плечами. Эклеры я после смерти бабули разлюбила, но заняться мне все равно было нечем.

– А что надо-то?

– Валерия введет вас в курс дела. Прошу!

Так я стала помощником декоратора. Мы с Лекой устроились по-королевски: нам выделили просторный кабинет возле актового зала и маленький закуток за кулисами, заваленный тряпками, листами цветной бумаги, обрезками, фотографиями, журналами и черт еще знает чем.

Но на этом помощь школы закончилась.

Позже Ясногородский признался, что никак не ожидал от меня таких успехов. Куда только делась привычная тупость! Я носилась за Лекой как собачонка, счастливая уже тем, что ей доверили нести в зубах кисточку. Будь моя воля, я бы вообще не выходила из мастерской.

На химии нам показывали реакцию разложения перекиси водорода. Когда в бутылку вливали катализатор, подкрашенная синим пена била из бутылки, как из гейзера, и заливала лабораторный стол.

Моим катализатором стала театральная студия.

Я фонтанировала идеями. Клеила предметы и детали из папье-маше. Посуда, кирпичи, камни, пни и, наконец, главная моя гордость – рыцарские доспехи! Я экипировала целый отряд. За мной закрепили стол-верстак, где я сидела часами. С идеями у Леки было туго: она шила, рисовала – но и только. Я обратилась к интернету, и мне открылся новый дивный мир.

Театр оказался большим прекрасным обманом. Вздумай вы украсить лиф королевского платья настоящими бриллиантами, в зале бы только фыркали: фальшивка! Но приклейте круглые рисинки на воротник – и он покажется усыпанным мелким жемчугом. Я красила горох серебристой краской, чтобы на форме гимназистов блестели металлические пуговицы. Старую коричневую дерюгу покрывала парафином, сушила, аккуратно надламывала по всей поверхности, добиваясь трещин, тонировала – и актер, к восторгу и изумлению режиссера и всей труппы, выходил в прекрасной кожаной куртке.

Наши с Лекой роли поменялись.

Кроме мастера, я освоила ремесло добытчика. Наше прижимистое руководство выделяло нам копейки, и однажды, когда у нас украли десять ведерок разной краски, мы оказались в глубокой… яме. Предстояло разрисовывать декорации. Но чем?

Ясногородский пришел в мой закуток. Положил на стол две пятитысячных купюры.

– Дина, потрать на то, что считаешь нужным.

– Леонид Андреевич, погодите деньгами разбрасываться.

Он насмешливо вскинул брови.

– И чем же ты собираешься красить задник? Кровью?

– Кровью Кондратюка неплохо было бы, – мечтательно сказала я. Кондратюк был завхоз, жадный как Кощей, чахнущий над своими банками, коробками, ведрами, швабрами и туалетной бумагой, которую он выдавал особенно неохотно.

– Дина, не выдумывай.

– Дайте мне время до завтрашнего утра!

Он с сомнением покачал головой, но деньги спрятал.

В тот вечер я обошла всех соседей и знакомых.

– Здрасьте! У вас после ремонта ненужной краски не осталось?

Как белка орехи, я стаскивала в школу стеклянные литровые банки, где краски было на донышке, жестянки и пластиковые импортные ведерки. Наклейки в основном были содраны или испачканы.

Я выставила их в ряд и водила над ними носом, как мышь над сыром. Водоэмульсионка пахнет кисленьким. Нитроэмаль разит ацетоном. Над масляной краской поднимается приятный запах петрушки, большинство людей морщится, а мне он нравится.

Я отколупывала присохшие крышки, размешивала содержимое кусочками фанеры, подписывала свои сокровища. От родителей одноклассницы досталось полное ведерко белой краски – ура! Сосед с третьего этажа сначала кочевряжился, но все-таки снизошел до моих просьб и вынес жестяную банку с таким видом, будто оказывает человечеству величайшее одолжение. В банке на дне оказался высохший сморщенный блин грязно-желтого оттенка.

Краски нам хватило. Деньги Ясногородского не потребовались.

Наш трудовик, Яков Игнатьевич по кличке Обезьяша, был длиннорукий сутулый мужчина с ожесточенным выражением лица. Но, в отличие от психологини, начинка у него была качественная. У одного из наших двоечников после особенно проникновенной речи завучихи сдали нервы, и он разрыдался прямо на уроке труда. Редкий случай – никто не заржал. Все перепугались.

– Не светит мне никакой институт, – ревел бедный парень.

Обезьяша сел рядом, накрыл его огромной рукой. И с непререкаемой уверенностью сказал:

– Института, может, и не будет. А жизнь – будет.

Трудовик сделал по моей просьбе фанерные щиты с подпорками. На них можно было рисовать что угодно. Венеция? Запросто! Волшебный лес – пожалуйста! Морской берег, замки, горы, средневековые улочки, – мне особенно удавалась черепица. Когда мы ставили спектакли для младших классов, Обезьяша выпилил по моим чертежам сказочный Теремок: с окошками, лесенками, башенками и вращающимся флюгером.

Я обожала смотреть, как он работает. На плите булькал, по старинке, столярный клей в консервной банке. Обезьяша не понимал, зачем нужно пользоваться современными материалами, если существуют действенные приемы, испытанные временем. Он пилил, стучал молотком, и прекрасный запах опилок распространялся по всей комнате. К «Ромео и Джульетте» мы с ним придумали такой балкон, оплетенный цветами, что на нем хотелось жить.

Мы экономили. Я варила клейстер в старой кастрюле. Закрашивала старые декорации на щитах водоэмульсионкой и рисовала поверх новые. Из флизелина, ваты, гуаши и картона могла «испечь» за час каравай или торт.

Дома мать учила жизни, а у меня в ушах стояло шуршание кисточки. Когда она переходила на крик, кисточку заменяли газеты. Я мысленно рвала их на куски, слушая чудесное «хрр-р! хрр-р!»

Иногда мне давали маленькие роли. Я выбегала в платье служанки, которое сшила сама, ставила на стол поднос с фруктами: и то, и другое было слеплено мною собственноручно. Я играла фрейлину, девушку из толпы, паренька, продававшего каштаны, и белку-летягу. Хотелось ли мне сыграть главную роль? О да! Был ли у меня хоть один шанс? Не больше, чем у завхоза Кондратюка. В студии хватало красивых артистичных девчонок.

Но я все равно была счастлива. Впервые после смерти бабули.

А в феврале все закончилось. Директор в один день закрыл наш театр. Ясногородскому даже не позволили устроить прощальный вечер в школе. Девочки обнимали его и ревели, мальчишки тоже шмыгали носами, и я стояла в стороне и думала: как же так? У меня ведь осталась драгоценная белая краска… На что же я её теперь израсходую?

Потянулись пустые дни. Я ни к чему не могла себя приспособить. Меня спасла Лека: всучила акриловые краски, папку с бумагой, кисти…

– Это я на следующий месяц купила для студии. Хотела сделать сюрприз.

Обезьяша, добрая душа, сколотил для меня мольберт.

Я начала рисовать. Никаких уроков, никаких роликов из интернета. Просто мазня кисточкой. Иногда из этой мазни проступали очертания города. Иногда – голый лес и в нем острые несчастные морды зверей, высовывающиеся из-за деревьев.

– …Ишь как оно у тебя… – произнес удивленный голос у меня за спиной.

Я сняла наушники и обернулась.

Дядя Валера. Его-то зачем принесло в мою комнату?

За окном выл мартовский ветер. Там, в вечерней темноте, капало, хлюпало, дрожало, поскуливало.

– Я, это… Зарядку для телефона хотел попросить. Стучал-стучал, а ты чего-то не это…

Я показала на наушники и пожала плечами, слегка извиняясь. В них Тейлор Свифт пела о том, что посыпав соль ей на рану, враг втёр ее посильнее, и, в общем, теперь у нас с тобой проблемы, детка.

Мне бы ее проблемы.

Я отыскала в ящике зарядку и протянула ее дяде Валере. Он отчего-то никак не уходил. Стоял, мялся, поглядывал на мои художества.

– А ты, как сказать… срисовываешь откуда-то? Или из головы?

– Что? А, это… – Я покосилась на разноцветных лис, которые сплелись в гигантский клубок. – Из головы.

Он уважительно покивал.

– Вот ты молодец. А я, знаешь, в юности чертил хорошо. Рука была твердая, как этот… циркуль. Но чтобы придумать чего – это не. Что покажут, перечерчу. А сам не могу. А у тебя, получается, фантазия богатая!

Я опять пожала плечами. Чего тут богатого…

– Это, пойду, – вдруг смутился дядя Валера. – Не буду мешать художественному процессу.

Хлопнула входная дверь.

– Почему меня никто не встречает? – шутливо-капризным тоном крикнула мать из прихожей.

Дядя Валера вышел из моей комнаты.

Снаружи наступила тишина. У меня не было никакого желания здороваться с матерью, да и она, я уверена, не обрадовалась бы моей физиономии («Видеть не хочу твою подлую рожу!»). Так что я нацепила наушники и вернулась к своему занятию. За спиной что-то происходило, но вникать я не собиралась.

Меня сшибло с ног с такой силой, что наушники улетели под кровать. Мольберт, краски, все мои вещи – все смело визжащим вихрем.

– Стерва! – орала мать. («Посмотри, что ты натворила», – пела из-под кровати Тейлор Свифт). – Сучья твоя душа! («Ведь ты будешь расплачиваться за то, что сделала»). Накупила себе!.. Где деньги взяла? Где? Он, скажешь, тебе дал?

За ее спиной побледневший дядя Валера пытался что-то вставить. Глаза у него были такие же круглые, как у нашей психологини. До сих пор мать закатывала мне скандалы только в его отсутствие.

Бамц! – моя голова мотнулась в сторону. Бамц! – в другую. Как теннисный мячик, который отбивают две ракетки. У моей матери отличная подача!

– Лариса, ты что!

Дядя Валера схватил мать за локти.

– Спелся с этой воровкой! – взвизгнула она. – Ты еще куда лезешь!

Она понесла какой-то грязный вздор про украденные у нее деньги, про дорогие краски, про змею, пригретую на груди….

– Дядя Валера, мы с вами одна шайка, значит! – Я не могла удержать кривой ухмылки.

Мать кинулась бы на меня, если бы он ее не удержал.

– Все, хорош! – рявкнул он. – Очумела ты, Лариса! Что у тебя за… – Он глянул на меня и проглотил ругательство: – … в башке! Ты иди промой ее хлоркой, что ли, и ершиком туалетным прочисти! С тебя станется заяву накатать! Слышь, чего говорю? – Он встряхнул ее за локти. – Зону топтать, говорю, не хочется ни за что ни про что!

– Что ты, Валера, какую зону… – залепетала мать.

Он брезгливо выпустил ее, будто стряхнул с рук липкую гадость.

– Со своими тараканами сама разбирайся. А меня не втягивай.

Он шмыгнул, посмотрел на меня. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

Собрался с невероятной скоростью, оделся и исчез. В коридоре мелькнула напоследок его оплывшая фигура с сумкой в одной руке и с гирей – в другой. Он, оказывается, вполне мог ее поднимать и даже тащить.

Мать села на стул. Уронила руки на колени. Кажется, всхлипнула.

Мне стало ее жалко.

– Да вернется он, – грубовато сказала я. – Ма, ну ты чего…

– Собирайся.

– Что?

– Собирай вещи, – сухо повторила она. Никаких слез в ее голосе и в помине не было. – Выметайся. ПОШЛА ВОН!

Я вскочила, натянула первое, что попалось под руку, – старое утепленное трико, валявшееся в шкафу еще с зимней физкультуры… Свитер какой-то детский, тесный… Куртку…

В прихожей замешкалась, ища ключи.

Мать вышла за мной, сняла их с крючка и сунула в карман.

– Они тебе больше не понадобятся. Не возвращайся.

Я попятилась. Чуть не споткнулась на верхней ступеньке лестницы. Дверь не хлобыстнула с размаху перед моим лицом, а мягко закрылась, и это лучше всего остального убедило меня в том, что мать говорила серьезно.

Я очень скоро продрогла в своем трико и осенней куртке. Когда переходила дорогу, нога сорвалась в лужу у бордюра. Ботинок мгновенно промок.

– Что ты брызгаешься, как бегемот, – неприязненно сказала какая-то женщина. – Смотреть надо куда идешь!

Куда я иду…

А куда я иду?

Я встала посреди проезжей части, развернулась и пошла обратно, не обращая внимания на злые автомобильные гудки. Фары, огни, реклама, фары… Теперь я утонула в луже другой ногой. В обоих ботинках хлюпала мартовская вода.