Текст книги "Прежде чем иволга пропоет"

Что меня ждет?

Возвращаться некуда.

Попытаться переночевать у друзей? Меня пустят на одну-две ночи, но что дальше?

Я не сдам экзамены.

Я – никто.

На столбе белело объявление: телефон психологической помощи. «ЗВОНИ, ЕСЛИ БОЛЬНО». Я потянулась к сотовому, но вспомнила школьную психологиню и засмеялась вслух.

Бабуленька, мы и правда хорошо посидели. Но я, кажется, засиделась. Пора и честь знать, как ты любила говорить, съев две дюжины масленичных блинов у соседки.

Мысли мои текли как будто вне меня, пока я шла, не разбирая дороги. Тело, которое я тащила через лужи, через мокрый холодный воздух, через темноту, – мое собственное тело мне хотелось снять, как чулок, и отбросить в сторону. В нем было плохо.

Самое простое – под машину. Но жалко водителя. А если у него дети на заднем сиденье?

Подумав о детях, я остановилась, будто натолкнувшись на препятствие. Меня обругали сзади коровой и пихнули в плечо.

Веревки у меня нет.

Как и денег на таблетки.

Да и могут откачать. Нет, нужно наверняка.

Мост. Высокий. Крымский – идеально. Хорошо, что у меня с собой проездной – там от метро два шага.

Меня охватила спокойная уверенность. Я наконец-то понимала, кто я, куда я иду и зачем. Я иду к мосту. Там будет сначала высоко и ветер, потом больно, а потом – все.

Я сунула руку в карман, проверяя, точно ли захватила проездной, и наткнулась на смятую бумажку. Сотенная купюра! О, и еще одна! Дядя Валера гонял меня вчера за пивом, а я не вернула сдачу.

Я вдруг ужасно обрадовалась этим двумстам рублям. Порадую себя напоследок! Кажется, заключенные в Америке сами выбирают себе ужин перед казнью…

Напротив светились большие окна «Макдональдса». Я могу взять картошку, куриные кусочки, и еще останется на маленькую колу. Или не хватит?

Я еще соображала, смогу ли заказать все, что хочу, а ноги уже несли меня к кафе.

Внутри почти не было клиентов, только две семейные пары с детьми хохотали за большим столом. Я взяла свой заказ и забилась к окну. Господи, как же я замерзла! В последнюю минуту мне хватило ума заменить колу на чай. Я жевала, смотрела в окно и ни о чем не думала. В голове была пустота.

На дорожке показалась мужская фигура. Человек прошел мимо меня, остановился, вернулся обратно. Я таращилась сквозь него, пока он не щелкнул по разделявшей нас преграде. Я вздрогнула, будто меня разбудили, и уставилась на Ясногородского.

Он пошевелил губами за стеклом, улыбнулся, махнул в сторону входа.

Через десять секунд Леонид Андреевич возник передо мной.

– Уф! Ну и погода! – Он, смеясь, дергал молнию на куртке. – Прости, Дина, ты кого-то ждешь? Или я могу составить тебе компанию на пять минут?

Я посмотрела на него. Ясногородский вдруг перестал улыбаться, оставил молнию в покое и сел напротив.

– Ай-яй-яй, – медленно сказал он, подавшись вперед и вглядываясь в меня.

Я молчала.

– Рассказывай.

Мой кусочек курицы размокал в соусе.

– Дина, что случилось?

– Все в порядке, – выдавила я.

Мне нужно было, чтобы он ушел. У меня стыла курица. Пусть уходит. У меня все в порядке.

Он покачал головой и сказал с жалостью:

– Мышонок, мышонок…

Мышонок – бабулино слово. Она называла меня так, пока годам к восьми я не выросла в рыбоньку.

Где моя бабуля?

Я зарыдала так, что мужчина, который нес свой заказ к столу, вздрогнул и уронил поднос. Картошка рассыпалась по полу, и чей-то ребенок вдруг тоже взвыл, заревел во все горло, а за ним подхватил и второй.

– Ужин доешь в другой раз, Дина, – решительно сказал наш режиссер. – Пойдем.

Какое там «пойдем»! Я в тот момент была не Дина Владимировна, учащаяся одиннадцатого класса, а воздушный шарик, который наполнили соленой водой. Когда в резиновый надутый бок ткнули иголкой, вода хлынула во все стороны, а шарик и вовсе лопнул. Осталась от него жалкая резиновая тряпочка.

Леонид Андреевич все-таки вывел меня из кафе. Я шаталась, икала и всхлипывала. У него в руках откуда-то оказался снег, и холодное шершавое прикосновение привело меня в чувство. Ясногородский умывал меня снегом до тех пор, пока я не замотала головой. Тогда он протянул мне носовой платок размером с павловопосадскую шаль.

– Пойдем в какое-нибудь другое заведение, Дина. Это у юношества желудки луженые, а в моем возрасте к фастфуду следует относиться с осторожностью.

В кафе я в двух словах рассказала ему, что произошло.

О мосте, конечно, ни слова.

– И что же ты планируешь делать? – поинтересовался Ясногородский.

Я пожала плечами и пробормотала что-то о знакомой, у которой вроде как есть свободная хата…

– Ну вот что, – решительно сказал он, вставая, – пойдем, нужно привести тебя в порядок.

У меня не было сил ни на возражения, ни на расспросы. Мы ехали в такси, обходили под дождем невысокий дом, затем поднялись по лестнице в квартиру, и там, в узком длинном темном коридоре, где нас никто не встречал, я внезапно испугалась до липкого пота. Где мы? Зачем он меня сюда привез?

– Заколдованное место, ей-богу, – сердито сказал за моей спиной Ясногородский. – Миллион раз здесь бывал, а запомнить, где выключатель, не в силах. – Он посветил вокруг экраном телефона. – Дина, проходи в комнату. Не пугайся, если наткнешься на кошку, она добрейшей души человек, даром что с хвостом…

Я стояла в промокших носках, обхватив себя за плечи, и вздрогнула, когда наконец-то зажегся свет.

Вокруг была старая комната. Не такая, как у бабушек-пенсионерок, где помутневшая польская «стенка», трухлявый диван и телевизор под салфеточкой, а просторная, с круглым столом под низко свисающей лампой и высоченными, под потолок, шкафами, забитыми книгами.

– Рина, мы приехали! – негромко позвал Ясногородский.

Откуда-то возникла высокая худая старуха в длинном черном халате и очках на шнурке.

– Леня, ради бога, я сплю, – сонно сказала она. – Устраивайтесь сами. Урсула, девочка, ты где?

С подоконника бесшумно слетела дымчатая серая кошка, метнулась в ноги хозяйке. Старуха благосклонно кивнула и исчезла.

– Октябрина Львовна – моя давняя подруга, – сказал Ясногородский, озабоченно выдвигая ящики комода. – Утром познакомитесь. Я оставлю тебя здесь, а дальше решим, что делать.

– Здесь?

Он выложил на стул стопку белья.

– Кухня – направо, туалет и ванная комната – за ней. Вода долго нагревается, но если набраться терпения, можно получить горячий душ. Твой телефон заряжен?

– Что?

– Если мать будет звонить, ты должна быть на связи.

– Кажется, да… – Я растерянно взглянула на маленький потрескавшийся экран. – Да. Три из четырех.

– Хорошо. Пойдем. – Ясногородский распахнул дверь, прятавшуюся между книжными шкафами. – Вот твое временное пристанище. Если кошка будет проситься, гони ее в шею, иначе она горшки с подоконников посшибает, я ее знаю. Завтра позвоню около десяти, а теперь мне нужно бежать. Дина, все устроится! Спи, утро вечера мудренее.

Затасканная поговорка прозвучала серьезно, весомо, будто до него никто ее никогда не произносил.

Леонид Андреевич кивнул с улыбкой, ободряюще дрогнул бровью и исчез.

В комнате была постель – широкая, на четырех кованых ножках, будто перенесенная прямиком из одного из тех спектаклей, которые мы ставили, – но я постелила себе на узкой тахте под окном. Из щелей дуло. Пятнадцать минут спустя в дверь поскреблась кошка; я открыла, начисто позабыв о наставлениях Ясногородского, и она ловко умостилась между мною и стеной, впитала своим горячим длинным тельцем все сквозняки. И правда, добрейшей души… Мне наконец-то стало тепло, и, не додумав мысль до конца, я провалилась в сон.

Мать так и не позвонила. Ясногородский заявил, что мы можем доставить ей массу неприятностей, если я захочу… Но я не хотела. Меня начинало тошнить, стоило представить, как я возвращаюсь в нашу квартиру.

Леонид Андреевич понимающе кивнул.

– Тогда давай устроим так. Рине требуется, как бы это назвать, компаньонка. Она, как видишь, человек немолодой, одинокий… Сиделка стоит денег, лишних средств у нее нет, но если бы ты согласилась пожить у нее…

Я слушала в недоумении. Получалось, что я окажу Октябрине Львовне и лично ему неоценимую услугу, если останусь в ее квартире хотя бы до лета.

– Я уже говорил, она мой давний друг и очень мне дорога…

– Леонид Андреевич, вы шутите, что ли? – довольно невежливо перебила я. – Подобрали меня как бездомного щенка, отмыли от блох, а сами такие: спасибо, что согласился конуру посторожить!

Ясногородский рассмеялся. Погладил перстень, который постоянно носил на безымянном пальце, перехватил мой взгляд. Меня завораживала смена оттенков в кристалле.

– Это александрит, – сказал он. – Главный хамелеон среди кристаллов. Ну что, будем считать, что мы договорились? И – нет, Дина, ты не бездомный щенок. Ты большая ценность. Намного ценнее этого перстня.

Тогда я решила, что Леонид Андреевич иронизирует. В его тоне постоянно сквозила легкая насмешка – то ли над собой, то ли над собеседником, не разберешь. Но вообще-то у меня были нехорошие предчувствия насчет нашего дальнейшего общения.

Я ведь не была совсем уж дурой. Если взрослый мужчина вдруг кинулся со всех ног устраивать судьбу знакомой школьницы, это что-нибудь да значит.

Ничего хорошего, вот что.

Тем более Ясногородский сразу взял быка за рога: заявил, что будет навещать нас каждый день, потому у него на меня есть виды. Я про себя решила: пока что обитаю у старушенции, но кручу головой по сторонам и изо всех сил подыскиваю запасной аэродром. Как только режиссер в первый раз распустит руки – двину ему в челюсть и свалю. Нашелся умник… Виды!

Мне было страшно и немного противно.

Однако день шел за днем, а наше общение с Ясногородским совершенно не походило на то, что я себе напридумывала.

Он появлялся каждый день, выпивал на кухне с Октябриной чашку кофе, болтал – я слышала, как она смеялась дребезжащим смехом, словно тонкая фарфоровая чашка тряслась на блюдечке, – а потом звал меня:

– Дина Владимировна, нас ждут великие дела!

Это означало, что надо брать учебники и тащиться к нему за круглый стол, под лампу на длинном витом шнуре.

Сперва я сопротивлялась. Я ныла. Я едва не плакала, совершенно искренне:

– Леонид Андреевич, ну зачем мне эта учеба, я ничего не понимаю, клянусь, мне это все не нужно!

Но он был терпелив и настойчив.

– Дина, твоя задача – получить аттестат. Обучают вас из рук вон плохо, однако это не причина ставить на самой себе крест. И без тебя найдутся желающие.

Прежде я не задумывалась, что наши учителя преподают нам… как-то не так. Ясногородский на скорую руку проэкзаменовал меня и выяснил, что по геометрии, физике и химии я не знаю половины пройденных тем.

– Будем наверстывать, – спокойно сказал он. – Прямо сейчас и начнем.

Я изумленно уставилась на него:

– Вы со мной будете заниматься? По всем предметам?

– Леонид Андреевич – специалист широкого профиля, – продребезжала Октябрина, шаркая мимо нас в свою комнату.

Как выяснилось, она не шутила.

Ясногородский проходил со мной заново программу за одиннадцатый, а местами и за десятый класс, латая дыры в моих знаниях. Иногда его брови начинали озадаченно шевелиться, и он говорил:

– Здесь, Дина, мне нужно сначала разобраться самому.

И я получала передышку. На целых пятнадцать минут! Разобравшись, Ясногородский удовлетворенно шевелил бровями и объявлял: «Труба зовет!»

Час за часом, день за днем. Я не верила, что за два с половиной месяца способна нагнать программу. Ясногородский пожимал плечами:

– От тебя кто-то требует поступления в МГУ? Запомни: перфекционизм вреден для пищеварения. От него бывает изжога.

В школе никто не знал, что я переехала. Я написала матери сообщение, что со мной все в порядке, живу у подруги. Она не ответила.

Дважды в неделю Ясногородский заезжал за мной, и мы отправлялись «побеседовать».

Это действительно были беседы. Леонид Андреевич приводил меня в картинную галерею или в музей, а затем мы обсуждали увиденное.

Поначалу я ожидала, что это будет скука смертная. Но после первого же похода твердо знала: если бы Ясногородский решил приобщить школьников к тайнам жизни многоножек, я бы сидела в первом ряду.

Как же интересно он рассказывал! Начнет о какой-нибудь картине, потом перейдет к самому художнику, доберется до его семьи, друзей – и опомниться не успеешь, как слушаешь лекцию о предпосылках французской революции. Запоминалось намертво!

И знаете что?

Со мной ни один человек столько не разговаривал за всю мою жизнь. Никто. Ни взрослый, ни ровесник.

А еще он меня слушал. В его присутствии я не становилась ни умнее, ни образованнее. Но я не боялась ляпнуть глупость или признаться, что я чего-то не читала (а не читала я почти ничего). Леонид Андреевич ронял: «Динка, тебе мог бы понравиться Мариенгоф», – и я по возвращении кидалась скачивать «Циников» и «Роман без вранья».

Первое время я съеживалась, когда он оказывался слишком близко: жутко боялась, что сейчас он положит руку мне на коленку, как тот толстяк, который меня подвозил, – и на этом все закончится. Но Ясногородского мои колени интересовали, кажется, не больше, чем Октябринины. Однажды я поймала себя на том, что чувствую себя задетой его безразличием, и вдруг расхохоталась: господи, вот же я дура! С того дня внутри лопнул какой-то канат, державший меня стянутой в уродливом неестественном положении. Я выпрямилась.

Мы много говорили о жизни. О его жизни – но как-то так получалось, что и о моей тоже.

Однажды он спросил:

– Дина, что ты хочешь?

– Ну-у, – протянула я, – хочу высыпаться каждый день, ездить на такси и айфон. Можно даже и не последний, на фига мне последний, мне понтоваться не перед кем.

Ясногородский грустно улыбнулся.

– Прачка говорит: если бы я была графиней, я бы стирала только на себя.

Я не поняла. О чем ему и сообщила с обидой.

– Мечты надо развивать, Дина. Как и все остальное. Скудные мечты – это дверь, закрытая перед твоим носом. Учись мечтать с размахом.

Его слова меня задели. «Скудные!» А у самого-то какие? Но когда он ушел, я попыталась представить, что я хочу. Взяла кошку, села на диван. Напряглась.

Ничего не лезло в голову. Я смогла выжать из себя только: «Пусть меня в «Бургер Кинге» кормят бесплатно по первому моему желанию!»

И приуныла. Какая же это мечта… Уж лучше заработать столько, чтобы не считать серьезной тратой стоимость обеда в «Бургер Кинге».

Пыжилась я, пыжилась и наконец так устала, что уснула с кошкой в обнимку. Во сне Ясногородский снова допытывался: «О чем ты мечтаешь?»

И у меня само собой вырвалось: «Чтобы меня кто-нибудь любил!» Ясногородский исчез, и я оказалась в нашей квартире. А там никого нет, и комнаты пустые, как ракушка, в которой шумит несуществующее море. Я стою посреди кухни и понимаю, что нас никогда и не было. Ни меня, ни мамы. Никого.

Проснулась в слезах. Даже уши у кошки намокли.

До Ясногородского у меня была понятная картина будущего. Худо-бедно заканчиваешь школу, выходишь замуж, рожаешь детей… Все как у всех. Если повезет, муж не будет пить, играть и распускать руки. Мать твердила как заведенная: любой мужик годится, лишь бы не наркоман и не алкаш. Кажется, первый раз она осчастливила меня этой мудростью, когда я ходила в подготовительную группу детского сада.

За пунктом «дети» в моей картине воображаемой судьбы начиналась ровная полоса грязно-бурого цвета. Как борозда из-под выкопанной по осени картошки.

Мать жила такой жизнью, подруги матери жили такой жизнью… Вокруг нас был огромный мир, но мы каким-то образом законсервировались в своей маленькой жестяной банке. И не заметили, как протухли.

Конечно, я видела, что бывает иначе, – в фильмах или пьесах, которые мы ставили в театральной студии. Но в глубине души не сомневалась, что все эти истории – не настоящие. Придуманные. Чтобы отвлекать таких, как мы, от самих себя. Что-то вроде добрых сказочек для Золушек – чтобы им легче работалось при тусклом свете огарка.

Леонид Андреевич не то чтобы вытащил меня на солнце… Скорее, дал мне легонько по лбу, и с головы у меня свалился жестяной шлем – та самая консервная банка.

Иногда рыцарю не нужно целовать принцессу, чтобы спасти. Достаточно вывести ее из вонючей пещеры, чтобы она не думала, будто весь мир – это драконье дерьмо.

К концу июня я была свободна.

Я сдала экзамены – лучше, чем большинство моих одноклассников.

Двадцать третьего марта мне исполнилось восемнадцать, но мы с Леонидом Андреевичем договорились отпраздновать, когда все закончится, и вот сидели за столиком под цветущими липами на бульваре.

– Точно не пойдешь на выпускной? – Ясногородский отпил кофе.

– В гробу я видала эти рожи!

– Тогда давай поговорим о том, что ты будешь делать дальше.

– Ну, баллы у меня неплохие, я могу пройти… – начала я.

Леонид Андреевич коротко взмахнул рукой, и я осеклась.

– Три месяца назад я говорил тебе, что ты должна учиться, – неторопливо сказал он. – Теперь я скажу: учиться можно по-разному. Институт для этого не обязателен.

– Но как же…

– Послушай, Динка, – он наклонился через стол ко мне, не замечая, что жилеткой задевает макушку пирожного с кремом. – Когда наша студия еще была жива, неужели ты была согласна довольствоваться второстепенными ролями? Тебе никогда не хотелось сыграть главную?

– Ну, хотела. А толку-то! Ни кожи, ни рожи, ни таланта.

– Ни кожи, ни рожи, ни таланта… – со странной улыбкой повторил он. – А вот тут, Дина, ты очень и очень ошибаешься. Я берусь тебе это доказать.

– Как? У вас, кстати, жилетка в креме.

– И правда… От этих лимонных корзиночек одно расстройство. Что ты сказала?

– Я спросила – как доказать?

Он опять улыбнулся и стал похож на джокера из карточной колоды, которую по вечерам раскладывала Октябрина.

– Ты мне доверяешь, Дина?

Теперь настал мой черед смеяться. Ясногородский удовлетворенно кивнул.

– Тогда твое обучение продолжится. А сегодня отдых! И еще по одной лимонной корзинке!

На следующий день Ясногородский повез меня в торговый центр и придирчиво выбрал мне одежду. Вещи были неброские, но одна только футболка стоила половину зарплаты моей матери. У меня рвались с языка десятки вопросов, однако я придерживала их до поры до времени.

Самую большую брешь в бюджете Леонида Андреевича пробила обувь.

– Кроссовки не могут столько стоить! – шипела я. – К тому же они мне не нравятся! Подошва толще кирпича!

– Они, Дина, должны нравиться вовсе не тебе, – отвечал тот, подавая мне ложечку. – Примерь. Вот эти отличные!

Наконец наши пакеты были пристроены в багажник такси. Но этим дело не закончилось.

– На Беговую, пожалуйста, – попросил Ясногородский водителя.

– А там-то что?

Я устала и проголодалась. У меня за десять лет не набралось бы столько вещей, сколько мы купили за три часа.

– Увидишь.

Там оказался магазин с амуницией для верховой езды. Я совсем перестала понимать, что мы делаем, и с молчаливым терпением позволяла себя крутить, измерять, затягивать на мне тугую обувь, куцые курточки и штаны в обтяжку, которые делали меня похожей на игрушечного солдатика. Под конец мы приобрели краги – что-то вроде перчаток для ног: кожаные, мягкие, ласково облегающие икру. Краги мне понравились.

– Вот теперь можно и пообедать! – Ясногородский выглядел очень довольным. – Да, чуть не забыл. Твое новое средство связи. – Он вытащил, как фокусник из рукава, твердую белую коробку.

– …Что ж, Дина, твой выход. Если ты хотела исполнить главную роль, можешь считать, она сама свалилась тебе в руки.

– А кого я играю?

– Пятнадцатилетнюю девушку.

– Ой!

– Именно так. Единственную дочь состоятельных родителей. Однако если ты захочешь выдумать старшего брата, не стану возражать. В подробности накопления капитала не будем вдаваться, тебе нужно лишь запомнить, что у отца есть гражданство Великобритании, а вы с матерью вскоре его получите.

– Где мы живем? – Я начала включаться в игру. – На Рублевке?

Ясногородский поморщился.

– Нет, лучше в Раздорах. Там у вас загородный дом, а квартира – на Фрунзенской набережной. Учишься ты в гимназии Примакова. Найди о ней в сети все, что сможешь, как и о поселке, и запомни детали: цвет стен в коридорах и кабинетах, особенности школьной формы, имена учителей…

– …количество ступенек… – подхватила я.

– Ступеньки оставь Шерлоку Холмсу. Это, так сказать, внешняя сторона. Теперь внутренняя…

За один вечер мы с ним успели побывать в Испании, Италии и на горнолыжных курортах Австрии, не слишком, однако, увлекаясь, – маман строго относилась к моей учебе и не позволяла пропускать занятия. Я училась разбираться в марках одежды, знала, где в Москве самые дорогие бутики, запоминала, какие машины стоят в гараже у отца.

– Ты не золотая молодежь, и не пытайся ею прикидываться, – учил Леонид Андреевич. – До того, чтобы жить в Акулинино, вашей семье очень и очень далеко.

– Каком еще Акулинино?

– Неважно. Расскажи мне, чем ты увлекаешься. И кстати – как тебя зовут?

Звали меня скромно: Полиной. Я любила петь – с этим оказалось проще всего, так как, по словам Ясногородского, голос у меня имелся, – фанатела от Шона Мендеса («Он тааааакой сладкий!»), и, как ни странно, рэперов: решив не выдумывать лишнего, я уверенно назвала Басту с Бумбоксом, которых мы слушали с моим бывшим парнем. Полина тащилась от аниме и корейских дорам, писала в закрытой группе фанфики по «Наруто», выкладывала в Инстаграме комиксы собственного сочинения (я за пятнадцать минут изобразила на двух листах короткую серию, и Ясногородский уважительно кивнул). Ее кумиром был Бэнкси (о нем Леонид Андреевич мне подробно рассказывал).

– Да ты ниспровергательница основ!

– Только если это хорошо оплачивается, – скромно возразила я.

Рядом засмеялась Октябрина Львовна.

– Леня, твоя протеже далеко пойдет!

Редкий комплимент от старухи. Мы с ней существовали в параллельных пространствах, несмотря на то что делили одну квартиру. Она ни разу не высказала недовольства моим присутствием, и за эти месяцы я так и не смогла определить, как она ко мне относится. Леонид Андреевич говорил, что у нее ужасная близорукость. Возможно, когда я сидела не двигаясь, она меня просто не замечала.

С Ясногородским у них были какие-то свои дела. Октябрина всю жизнь проработала в театре, она постоянно сыпала в разговорах известными именами, но без оттенка панибратства или самодовольства, а скорее, с деловитостью повара, перечисляющего необходимые ингредиенты для блюда. Несколько раз в неделю она куда-то уходила, завернувшись в длинное черное пальто с богатым лисьим воротником и попшикав на бедную лису духами с запахом болгарского розового масла. Она была из тех людей, которые не выглядят таинственными, но иногда вы ловите себя на мысли, что даже о кассирше в «Карусели» знаете больше, чем о них.

– Не забывай, что ты ребенок, и, как всякий ребенок, перенимаешь манеры родителей, – учил Ясногородский. – Тебе в голову не придет взять сумку с экипировкой, потому что для этого существует водитель. В твоем случае – он же и охранник, что составляет предмет твоего огорчения, так как показывает, что вы экономите. Ты привыкла к тому, что большинство людей вокруг тебя – обслуживающий персонал. Запомни: твоя история тебя не выдаст, даже если ты ошибешься в деталях. Но тебя могут выдать повадки. Заучить марки машин и названия отелей – дело нехитрое, куда сложнее общаться с официантом так, словно тебя с трех лет таскали по самым знаменитым ресторанам Москвы. Кстати, по каким?

Я откинулась на спинку стула, прищурилась и лениво перечислила пять заведений, которые особенно любила воображаемая мать. Подумала – и присовокупила к ним те два, которые нравились нам с отцом.

– Интонация хорошая, – одобрил Ясногородский.

Этот был тот же Леонид Андреевич – и в то же время неуловимо отличающийся. По-прежнему мягкий и добрый. Но в его голосе время от времени прорезались новые требовательные ноты. Мне это даже нравилось. Мною опять руководили, и пугающая взрослая жизнь – с самостоятельными решениями, с необходимостью вписываться в новые сообщества, опять что-то искать и кому-то доказывать, будто я что-то из себя представляю, – отодвигалась на неопределенный срок.

Засада была в мелочах.

Мне вручили две – две! – пластиковых карты. И портмоне. Я-то всегда таскала наличку в кармане и, как выяснилось, не умела пользоваться банкоматом.

Или вот расческа. Ерунда же! Но Леонид Андреевич положил мне в рюкзак странного ежа с блестящей золотой спинкой. Ежа неудобно было держать, я морщилась и роняла его.

– Привыкай, – строго сказал он. – Айфон освой сегодня же. Клавиши быстрого доступа, плейлист… кстати, возьми наушники.

– Потеряю же! – взвыла я в ужасе, рассматривая изящные белые закорючки.

– Дина! Ты не можешь бояться что-то потерять, разорвать или испачкать! Это не статусная вещь для тебя, не предмет гордости, а удобный гаджет, только и всего. Потеряешь – родители купят новые. Запомни: ты лишена доброй половины своих нынешних страхов. Кстати, завтра тебя отвезут на первый спектакль.

Отвезут?

Две недели спустя

– Смотрите, кто пришел! Полина, опаздываешь!

– Привет, Полин!

– Привет, Злата! Привет, Мария-Тереза!

Я достала из шкафчика свой шлем и краем глаза заметила, как девчонки, хихикая и вытягивая губки, делают селфи перед зеркалом. Скоро настанет очередь бедных лошадок. Хотя приветствовалось, если мы самостоятельно чистили и седлали коней, многие брезговали этим заниматься. «Фу, они грязные! Фу, они страшные!» Вообще-то за конями тут был такой уход, что позавидуешь! Зверюги лоснились, как малосольная сельдь, шерсть у них сияла и переливалась.

Как не поселфиться с конягой! Одно движение пальца – и картинка летит в Инстаграм. Дзынь! Дзынь! – посыпались лайки и комменты, точно монетки на поднос.

– Артур лайкнул! Написал, что я богическая!

– Фигическая!

– Иди ты!

– Себяшку! Полин, давай к нам!

Щелчок! Три прелестных мордашки и страдальческий глаз коня.

– Я богическая!

– Девушки, занимаемся! Полина, ты сегодня на Монахе.

Первое задание Ясногородского я выполнила с блеском. Прошло всего две недели, а меня уже звали в гости и к Злате, и к Кристине, и к Яромире, и к Марии-Терезе.

Я бы хотела сказать, что все эти богатенькие куколки оказались самыми обычными девчонками, как те, с которыми я училась в школе. Однако это было не так. Может быть, беззаботность наложила на них одинаковый отпечаток, может быть, налет высокомерия, но я их иногда путала, что удивительно – ведь они столько усилий прикладывали к тому, чтобы выделяться и быть ни на кого не похожими. Они были до смешного самодовольны для таких юных девушек и неприкрыто грубы. Грубость сквозила во всем: в обращении с конюхами, с тренерами, с собственными водителями.

Когда я рассказала об этом Леониду Андреевичу, Октябрина заметила, что во мне говорит классовая зависть.

– Картина маслом, – проскрипела она, – пролетарий и горстка сытых буржуа.

– Если ты продолжишь смотреть на них с осуждением, тебе будет труднее вписаться в их компанию, – предупредил Ясногородский.

Но я вовсе не смотрела на них с осуждением. Просто они были скучные, скучные и одинаковые, как желуди, – вот и все.

И еще боялись лошадей. Зато очень нравились себе в полной экипировке.

Я-то считала, что мне не составит труда найти общий язык с соплюхами на три года младше! Но все оказалось сложнее. Пришлось самой учиться издавать такие сигналы, чтобы они считывались как речь. Недостаточно было уметь составлять слова в осмысленные предложения, если я хотела сойти среди них за свою.

Почти неосознанно я стала подражать их капризным интонациям, тягучим голосам. Ясногородский считал, что мне нужно подчеркивать свою заинтересованность, но я поступила наоборот: держалась независимо, хоть и приветливо. После тренировок, ожидая водителя, постоянно рисовала в альбоме – и приманка сработала. «А что ты делаешь?» «Ты художница?» В них вспыхнула искра интереса.

Оставалось лишь раздуть из нее стойкий огонек.

Однажды ко мне подошла мать Яромиры, высокая блондинка с таким коротким носом, словно она шла путем любопытной Варвары и доигралась. К этому времени я уже могла определить, у кого из местных мамаш общие пластические хирурги.

– Привет! Меня зовут Ника. Пойдем, выпьем кофе.

Мы поднялись на второй этаж, расположились на диванчике, и Ника принялась бомбардировать меня вопросами.

Она и не скрывала, что это смотрины. «Ты извини, но сама понимаешь, кого попало в дом пускать нельзя». В ней сочетались прямолинейные ухватки деревенской бабы и противная жеманность. Я смотрела на нее во все глаза, не забывая играть свою роль. Люди, подобные Нике, отчего-то всегда уверены в своем праве задавать любые вопросы.

Курю ли я?

Встречаюсь ли я с мальчиком?

Есть ли у меня серьезные увлечения?

А серьезные заболевания?

О, разумеется, она спрашивает лишь затем, чтобы если со мной случится приступ чего-нибудь страшного, они могли бы предупредить врачей!

Как же! Эта холеная стерва беспокоилась, чтобы я не принесла в их дом какую-нибудь заразу. У нее на лбу все было написано, и мне стало смешно. Она разве что в зубы мне не заглянула.

Но в итоге осталась довольна.

– Какая воспитанная девочка! – восхитилась Ника, не стесняясь меня. – Не то, что ты, Яромира!

Невоспитанная Яромира злобно показала матери средний палец.

В тот же день мой «шофер» привез меня к ним домой.

Откуда взялся шофер и как его звали по-настоящему, я понятия не имела. Просто в один прекрасный день у подъезда возник черный «Ауди», за рулем которого сидел черноволосый бледный мужчина в костюме, с красивым и при этом странно невыразительным лицом. Он отвез меня в клуб верховой езды. Вернее, нас: Ясногородский, вполоборота с переднего сиденья, давал мне последние наставления. Леонид Андреевич записал меня на занятия, трогательно беспокоясь, не укусит ли лошадь «его доченьку». В общем, пожилой хлопотливый папаша. Его выход был коротким, экспрессивным, и зрители остались в восторге.

Жаль, он не дал мне поближе рассмотреть мой паспорт. Я успела только увидеть имя: «Полина Сергеевна Осипова» и отметить, что фотография на редкость неудачная – по ней меня и не узнать.

Я должна была называть шофера Степаном. Он таскал мою сумку, распахивал для меня двери и встречал после занятий. От него пахло кремом для обуви. Степан был не слишком болтлив. Я разве что канкан не станцевала, чтобы разговорить его, но он даже глазом не моргнул. Что-то скользкое чувствовалось в нем. У меня на такие вещи нюх! Повращаетесь с мое в высшем обществе среди мелкой шпаны, гопоты и торчков, еще и не то почувствуете.

И конечно, он был из этих… из сидельцев.

После «собеседования» с Никой я осталась ночевать у Яромиры. Меня официально представили всему семейству как «подругу нашей девочки».

Ее отец был похож на бобра. С портретов на стенах («Папино гинекологическое древо», – небрежно сообщила Яромира) смотрели представительные бобры мужского и женского пола, запечатленные в средневековых костюмах. Среди картин лениво бродила голоногая Ника, время от времени задевая их плечом. Бобры с грохотом падали, отец Ярославы начинал орать, а мы врубали погромче Джастина Бибера в ее комнате и красили друг друга косметикой от Шанель.