Текст книги "Рыцарь нашего времени"

Впрочем, он бы и не смог – настолько ошеломляющим оказалось то, что произошло в следующие несколько секунд. Только что Макар шел по асфальту – и вдруг асфальт сморщился, резко просел под его тяжестью, и Илюшин, потеряв равновесие, полетел вниз, тщетно стараясь в своем коротком полете за что-нибудь зацепиться.

Полет закончился очень быстро ударом об землю. Макар упал, но тут же вскочил, задрал голову вверх.

Он стоял в узкой яме глубиной около трех метров. Под ногами у него – теперь-то он мог это разглядеть – была ткань типа брезента – плотная, темная, обманчиво похожая на асфальтовое покрытие. Илюшин не успел удивиться тому, как ловко была устроена ловушка, потому что увидел темные фигуры, столпившиеся на краю ямы.

Их было много – не меньше восьми человек. Они стояли со всех сторон и молча смотрели на него сверху. Каждый второй держал в руках что-то вроде длинноствольного ружья, и Макар изумленно подумал, зачем же нужны длинностволки, если в наше время можно убрать человека куда менее шумным способом. Но движение одного из стоявших показало ему, что он ошибся. Человек поднял длинный предмет, который держал в руке, и Макар увидел, что это лопата.

Люди на краю ямы, в которую он угодил, как глупое насекомое к муравьиному льву, не говорили ни слова. Илюшин молчал, потому что гортань стиснул страх. Он видел, как размеренно поднимаются лопаты и грязь вперемешку со снегом летит прямо на него.

От первых комьев он увернулся, но следующие полетели более метко, попадая ему в голову, в лицо, осыпаясь с его шарфа кусками мокрой глины. Его закапывали, и хотя очевидна была несоразмерность усилий, затраченных людьми на краю ямы, с объемом работ, который им предстоял, Макар не прислушивался к голосу рассудка. Извечный ужас человека – быть похороненным заживо – поднял голову и громко кричал внутри него, не давая рассуждать, не давая даже попытаться найти выходы.

– Что вам нужно?!

Люди продолжали делать свою работу молча. Жмуря глаза от летящего снега и грязи, Макар все же разглядел, что лица их закрыты масками, и на короткое время в нем ожила надежда – незачем прятать лица, если его собираются убить. Но в следующий миг здравый смысл подсказал, что маски могут быть защитой не от него, а от постороннего, вздумавшего сунуться в проход между домами.

– Стойте!

Они не останавливались, и Илюшин перестал кричать и начал действовать. В два шага оказался возле края ямы, подпрыгнул, ухватившись за скользкую землю, и еле успел отдернуть руки – острие лопаты рассекло землю в том месте, где секунду назад были его пальцы. Макар попробовал выбраться с другой стороны, но раздавшиеся над ним глухие смешки убедили его, что эта попытка бессмысленна.

«Они меня закопают». Эта мысль пульсировала у него в голове в такт слаженному движению лопат. Но тут по невидимому сигналу движения копателей прекратились, они замерли, облокотившись на свои лопаты. Снизу Макар видел темные фигуры, похожие на статуи, чувствовал запах мокрой земли и еще чего-то, вроде жженого пластика и краски. Он уже не обращал внимания на снег, слипшийся на ресницах, и машинально вытер его рукавом только тогда, когда на край ямы ступил еще один человек.

На несколько секунд воцарилась тишина, и Макар услышал шум машинного двигателя где-то неподалеку.

– Хватит тебе? – хрипловатым насмешливым голосом спросил появившийся человек. – Хватит, я говорю?

Макар не ответил, прищурившись и пытаясь разобрать черты лица, не спрятанного под маской. Бесполезно. Даже если бы не валил снег, лицо говорившего находилось в тени.

– Чего молчишь, сыщик? Слышь, ребята, подбросьте ему еще!

Фигуры снова задвигались, но Илюшин даже не попытался закрыться. Холодная ярость от унижения вместе с уверенностью, что никто не будет его убивать, нахлынули на него, и он демонстративно выпрямился, ощущая, как сползает с шарфа очередной ком, а за шиворот из-под капюшона протекает ледяная жижа, медленно просачиваясь сквозь свитер, словно кто-то неторопливо прижимает к его спине мокрые пальцы.

– Хорош молчать, чучело! Замерз там, что ли?

Мужик без маски наклонился, вгляделся в Илюшина.

– Посвети на него! – раздался хриплый приказ.

Секундная заминка – и в лицо Макару ударил луч света.

– Э, нет. Живой. Слушай сюда, сыщик! В дело Силотского больше не лезь. Понял? Сунешься еще раз – останешься в этой яме. А в соседней будут лежать твой приятель, баба его и ребенок.

Хриплый отступил назад, за ним и остальные растаяли в темноте, и минуту спустя Макар почувствовал, что в проходе больше никого нет. Вокруг него была навалена груда земли, доходившая до колена, куртка и джинсы перепачкались. Слева и справа вырастали темные башни корпусов, и в темноте казалось, что они пробивают небо и уходят в черную бесконечность, а не заканчиваются пятнадцатью этажами. По лицу стекала ледяная грязевая масса, воняющая бензином.

Он вытер лицо, медленно обошел яму по периметру, выбрал наименее высокую стену, подпрыгнул и схватился за край, но земля под руками поехала, и Макар сполз обратно. Ему удалось выбраться только с пятой попытки, и некоторое время он лежал плашмя на животе, переводя дыхание.

Затем встал, с отвращением сдернул сырой, пропитавшийся грязью шарф и огляделся. Никого, как он и думал.

* * *

– Они меня подозревают!

Это было первое, что выпалил Сенька, когда они встретились в кафе.

– Подозревают! Нет, ты можешь представить себе такую чушь? Чтобы я! Димку! И, понимаешь, это все всерьез, не игрушки-трали-вали… Денис, что делать-то, а?

Крапивин прикрыл глаза, прикасаясь губами к тонкому белому фарфору, нагревшемуся от кофе. Ощущение оказалось неприятным, и Денис открыл глаза. Напротив него сидел, перегнувшись через стол, насколько позволял живот, Швейцарец, и мелкие капли пота собрались у него на лбу, под курчавыми волосами.

Сенька был карикатурным евреем. Маленьким, толстеньким, носатым, с черной бараньей порослью на голове, живым и очень подвижным. С годами растущее брюшко и оплывающие бока стали несколько затруднять подвижность, однако плавности Сенькиным движениям это ничуть не прибавило: он по-прежнему, по выражению его жены Риты, пытался скакать, словно молодой козлик. Иногда козлик спохватывался, что ему что-то мешает, удивленно созерцал свой живот, сетовал на то, что Рита его безбожно раскормила, и заказывал новую порцию бифштекса, «и попрожаристее!». Сенька был мясоедом, да и просто любил вкусно покушать.

Для полной карикатурности Швейцману не хватало картавости. Однако на этом природа решила остановиться, видимо, решив, что Сеньке и так отпущено чрезмерно много национальных черт. Швейцман говорил без московского «аканья», правильно, почти красиво, но только в тех случаях, когда не торопился. Если же его мысли начинали опережать темп речи, Сенька превращался в мелкий чернявый вулкан, еще не извергающий лаву, но уже плюющийся во все стороны, предупреждая о скором ее появлении.

Сейчас Крапивин наблюдал, как Сенька щедро разбрызгивает над столом запасы слюны, машет руками, чуть не задевая белый матовый кофейник, тычет пальцем в хлеб, оставляя вмятины в свежем мякише.

– Не порть мой завтрак, – попросил Денис, отодвигая блюдо с хлебом. – Что ты нервничаешь?

– Я нервничаю? Я не нервничаю! Боже упаси меня нервничать! – Швейцман выхватил платок, провез им по лбу, размазывая бисеринки пота. – Отчего, скажи на милость, мне предаваться этому непродуктивному занятию? Может быть, оттого, что мой друг взорвался, и завтра мы будем хоронить то, что от него осталось? Может, оттого, что меня обвиняют в его смерти, намекая, что я собирался купить его бизнес? А? Нет, ну что ты, у меня нет ни малейшего повода для волнения!

Швейцман нервно сунул руку в карман, чтобы вынуть пачку сигарет, но вовремя вспомнил, что Денис бросил курить, и достал руку обратно.

Крапивин помолчал, потом начал говорить. Говорил он не торопясь, веско, по делу, и его слова были совершенно справедливы. Он объяснил, что следственная группа попытается прижать всех, кто может иметь хотя бы минимальный мотив для убийства, что им будут предъявлять самые абсурдные обвинения, и к этому нужно быть готовыми, что никто не полагает всерьез, что лучший Димкин друг взорвал его для того, чтобы купить фирму «Броня». Это всего лишь часть работы тех, кто ищет настоящих преступников, и нужно отнестись к неприятному общению с ними философски. Как к дождю, когда ты без зонта: противно, мокро, но скоро закончится. Денис занудно излагал то, что было очевидно и ему самому, и Сеньке, но что требовалось произнести вслух, чтобы Швейцману стало легче.

Глядя на его бесстрастное лицо, в котором взгляду не за что было зацепиться, Семен думал, что Крапивин не меняется – все такой же Здравомысл, что и в школе. Озвучиватель прописных истин, ходячая энциклопедия банальностей. Просто удивительно – при его-то способностях, при его эрудиции, оставаться ходячим белым воротничком, приносящим доход своей корпорации, занимающимся пустым выбросом энергии в пространство… Ланселота всегда отличало фонтанирование идеями; самого Сеню – способность к марш-броскам на пути к поставленной цели с выбором максимально короткого пути; Дениса Крапивина не отличало ни-че-го.

«Хоть бы книжку написал, что ли… мемуары… – странная мысль неожиданно пришла в голову Швейцману. – О нас бы рассказал. Как дружили, как росли…» В размышлениях о Денисе Сенька сам не заметил, как постепенно успокоился.

– Полине не звонил? – осторожно спросил он, когда Крапивин выдохся со своими успокоительными идеями и замолчал.

Тот быстро взглянул на него и отвел глаза. «Понятно. Не звонил».

– А Владиславу Захаровичу?

– А зачем? Наверняка он увидел новость в газетах, а если бы и не увидел, ему бы сказала… Ему бы сказали. Если он захочет пообщаться с нами, прийти на похороны – у него есть наши номера. Но я думаю, что Владислав Захарович не захочет.

Денис аккуратно промокнул губы салфеткой, тщательно сложил ее и засунул под кофейное блюдечко, так что снаружи остался белый уголок, напоминающий отутюженный платочек.

– Слушай, ты можешь хоть что-то делать не так идеально? – внезапно взорвался Швейцман, сам не понимая причины своего гнева. – Салфетку – и ту не можешь просто по-человечески скомкать! Обязательно нужно ромбиком ее сложить! Будь на столе ножницы, ты бы снежинку из нее вырезал!

Крапивин посмотрел на салфетку, потом на красного, потного Сеньку, и взгляд у него стал точно такой же, как в школе, когда Швейцман с Ланселотом начинали орать на него за то, что он весь из себя невозможно правильный. Как правило, это случалось тогда, когда класс собирался сбежать с урока вечно опаздывающей химички, а потом свалить все на неизвестно кем повешенное объявление «Химии не будет, перерыв на сорок минут». Глупость, конечно, полная, но пару раз в году они все-таки сбегали, хотя директор и старая прокуренная химичка песочили их потом так, что только стружки летели. Но такое случалось редко – только когда Крапивин болел. А если Денис был в школе, то упрямо мотал головой и заявлял, что он останется. Нет, он никого не удерживал, не взывал к их совести – просто сидел за партой, положив на нее руки, как примерный мальчик, и говорил, что никуда не пойдет. Но тогда вся затея теряла смысл, и класс это чувствовал. «Сбегать, так всем» – это было правилом прогулов, потому что весь класс наказать очень сложно, особенно когда двадцать восемь подростковых рож смотрят на тебя невинными глазами и хором говорят: «Но, Вадим Вадимович, там же было объявление!» Исчезновение с урока целого класса – это недоразумение, чей-то просчет. Исчезновение двадцати семи школьников из двадцати восьми – это коллективный прогул.

Но в ответ на крики, ругань и убеждения Денис смотрел прямо, чуть задрав подбородок кверху, и вид у него сразу становился высокомерный до отвращения. И молчал. Просто смотрел молча, и все. И всем остальным приходилось оставаться в классе из-за принципиального Крапивина, и, конечно, пять минут спустя прибегала взмыленная химичка, спотыкаясь на своих высоченных каблуках, и начинала урок, не забыв извиниться за опоздание. Следующие сорок минут одноклассники позади Крапивина сверлили его спину ненавидящими взглядами, а он так и сидел, как памятник самому себе, задрав подбородок.

Сенька вспомнил об этом, и ему тут же стало стыдно.

– Извини, Денис, – сказал он. – Сам не знаю, что на меня нашло. Салфетка эта дурацкая… Прости, ради бога.

– Ничего, – мирно ответил тот и даже, кажется, чуть-чуть улыбнулся.

– Нет, правда, ты не обиделся?

– Не обиделся. Все равно я не умею снежинки вырезать.

* * *

Одновременно с неловким смешком Швейцмана зазвонил телефон. Сенька схватился за трубку, как утопающий за соломинку, и по этому жесту Крапивин понял, что звонит его жена. Для Риты у Швейцарца был заведен свой сигнал, отличающийся от остальных, и хотя они были женаты уже двенадцать лет, он по-прежнему реагировал на ее звонок с той же радостной поспешностью, как много лет назад.

– Ритка! Алло!

Крапивин услышал, как пронзительный женский голос, совсем не похожий на знакомый ему мягкий и неторопливый, выкрикнул что-то в трубке.

– Рита… – упавшим голосом сказал Сенька и стал подниматься, задевая животом о край стола. – Господи, милая моя… родная… подожди, я сейчас приеду! Ритка, не клади трубку!

– Сеня, что случилось? – спросил Денис, но Швейцман не ответил. Он весь был там, где надрывный голос его жены говорил и говорил, не смолкая, держа его, как впившийся крючок. И, будто в такт дерганым движениям крючка, на лице Сеньки проявлялась мучительная гримаса, меняющаяся с каждой фразой жены.

Крапивин с недоверчивым изумлением наблюдал, как сначала задергались Сенькины губы, затем левый глаз резко сощурился, как будто Швейцарец решил посмотреть куда-то вдаль против солнца… Увидев этот нервный тик, Денис почувствовал растерянность. Что могло случиться?

Швейцман, держа трубку возле уха, бросил на стол несколько купюр и торопливо пошел к выходу, не обращая ни на что внимания. Он бормотал что-то утешающее, но лицо его по-прежнему оставалось диковатым – Крапивин понял это по испуганному виду официантки, бросившей на Швейцарца любопытный взгляд. Денис пошел за ним, но Сенька, кажется, этого даже не заметил.

Они вышли на улицу, и ветер, словно только их и поджидал, сорвал с окрестных крыш налетевший не то снег, не то град и пронесся над ними, рассыпая его из пригоршни. В волосах Сеньки застряли белые комочки, и Денису пришла в голову глупая ассоциация с женихом, пробежавшим сквозь строй друзей, осыпавших его рисом.

Догнав друга, Крапивин прислушался к голосу в трубке. Теперь он был не пронзительным, а тихо что-то бормочущим. Затем голос прервался, а в следующий миг захлебнулся в жалобном плаче.

– Я выезжаю, – крикнул Сенька, подходя к своему джипу, нажал на отбой и только теперь, кажется, заметил идущего рядом Дениса.

– Что с ней? – спросил Крапивин, боясь услышать, что Риту избили, изнасиловали, и теперь она лежит в больнице, умирая от стыда и боли.

Швейцман посмотрел на него правым глазом, в то время как левый хитро сощурился, и побледневшими губами выговорил одно-единственное слово. Затем сел в машину и уехал, оставив остолбеневшего и ничего не понимающего Крапивина под апрельским мокрым снегом возле кафе.

– Крысы? – повторил за ним Денис и сморгнул налетевшие снежинки. – Что значит – крысы?!

Глава 6

Машу трясло. Она, всю сознательную жизнь презиравшая истеричек, при всех испытаниях старавшаяся держать себя в руках, на этот раз ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось заплакать громко, в голос, и вцепиться в Сергея как в спасательный канат, брошенный утопающему. Но руки тряслись мелкой дрожью, прекратить которую было ей не под силу, а проходя мимо зеркала, краем глаза она ловила в нем отражение не себя, а странной бледной женщины с рыжими волосами, торчавшими в разные стороны, как проволока, и с глазами норного лори. Они с Костей видели в передаче про животных эту обезьянку с чайными блюдцами вместо глаз. Теперь Маша могла наблюдать ее в зеркале.

Сергей собрал их чемоданы, пока Макар давал последние краткие инструкции. Не звонить, не писать, не связываться с подругами и т. д. и т. п. Все это Маша уже знала. Две недели им предстояло жить за городом, в коттедже у какого-то приятеля Макара, вместе с самим приятелем, его женой и детьми. На робкие Машины вопросы, как к этому отнесется принимающая сторона, Илюшин мягко ответил, что все в порядке – коттедж большой, а приятелю не впервой принимать гостей.

Две недели, сказал Сергей. Минимум две недели.

Она не хотела уезжать, не хотела бросать Сергея одного, но понимала: останься они с Костей дома – и от тревоги за них он сойдет с ума. Когда накануне вечером к ним ввалился Макар – грязный, замерзший, с глазами, в которых полыхала холодная ярость, и Сергей, выслушав его, стал рассказывать о том, что произошло с ней и Костей… тогда она впервые услышала, что он может говорить так, будто рычит – хрипло, отрывисто, низким голосом. Движения Сергея стали плавными, замедленными, словно он боялся что-нибудь ненароком сломать, и всю ночь, пока они с Макаром обсуждали дальнейшие действия, Маша тихо сидела в кресле, обхватив колени, и смотрела на мужа, не узнавая его.

Как, впрочем, и Макара. В обоих проявилось что-то звериное, первобытное. Но если Сергей напоминал медведя, то Илюшин больше походил на рысь. Серые глаза его не отрывались от Сергея, мерившего комнату бесшумными шагами, обманчивая юность облика ушла, и теперь никто не назвал бы Илюшина студентом.

Она слышала его рассказ, заставивший ее похолодеть от ужаса и в панике отогнать видение: Костя стоит в черной яме, беспомощно смотрит на нее, а сверху его засыпают землей и кусками льда люди без лиц. Нет, думать об этом нельзя, даже близко нельзя подпускать эту мысль, от которой в голове сразу мутнеет, а кончики пальцев становятся липкими, словно она обмакнула их в варенье. Нельзя думать об этом. Нельзя.

Чтобы не думать, Маша смотрела на мужа и Илюшина. Ей быстро стало понятно, какую ошибку совершили те, кто напал на Илюшина и на нее с сыном в надежде не допустить частного расследования. Бешенство Сергея и Макара было разного порядка, но оно привело к одному результату – теперь у них появился куда более весомый стимул найти убийц, чем деньги. Стимул, не сопоставимый ни с каким гонораром. Один пережил страх и унижение за себя, второй – за свою семью, и ни тот, ни другой не собирались останавливаться, пока не найдут и не уничтожат угрозу.

Это и пугало Машу до дрожи. Но страх за мужа и за Костю, делавшего отчаянно храброе лицо, в конце концов все-таки заставил ее собраться с силами. Она причесалась, стянув волосы в хвост, сунула Косте его рюкзак и потрепала по плечу совершенно Сережиным жестом. Бабкин уже вытащил в коридор два больших чемодана, переглянулся с Макаром, просочился мимо Маши за дверь, одновременно доставая что-то из-под куртки.

– Все в порядке. Пойдем.

Они спустились по лестнице, а не поехали на лифте. На втором этаже, обернувшись на Макара, замыкавшего шествие, Маша увидела в его руке небольшой серебристый револьвер, похожий на игрушку-зажигалку, когда-то подаренную сослуживцами ее отцу. Она не стала спрашивать Илюшина, настоящий ли у него револьвер. Только сглотнула и чуть ускорила шаг, крепко сжимая руку сына.

* * *

Они вернулись в квартиру Макара только к вечеру. После недолгого совещания решили, что уезжать отсюда бессмысленно: те, кто хочет их выследить, легко это сделают.

– Значит, они засекли нас, когда мы искали подтверждение «жамэ вю» Силотского, – констатировал Макар, глядя из окна на три башни-новостройки в отдалении и усилием воли заставляя себя не ежиться.

Бабкин молча кивнул, и Макар увидел его движение в оконном отражении. Первоначальное предложение Сергея написать заявление в милицию было быстро отвергнуто – хватило аргумента, что Маше с Костей придется давать показания, а значит, остаться в городе. К тому же они с Макаром обшарили тот участок, где он свернул с главной дороги в узкий проход между домами, но все, что им удалось обнаружить, была яма глубиной около трех метров, в которой остались следы от ботинок Илюшина.

– Даже брезент с собой увезли, – бормотал Макар, обнюхивая каждый сантиметр земли. – Уверен, что они затянули яму какой-то материей вроде брезента. Я на нее шагнул и провалился.

В первую секунду, увидев чистую главную дорогу и предупреждающие таблички с загородками и фонарями возле ямы, Илюшин чуть не выругался от бессильной злости. Да, его поймали в детскую ловушку, но следы подчистили по-взрослому. Яма, как выяснилось, была выкопана на совершенно законных основаниях для проверки канализационных труб, проложенных в этом месте. Рядом действительно валялись битые кирпичи, куски арматуры, бетона и бутылочного стекла, но не нашлось ни одного свидетельства, что вчера ночью здесь находился кто-то еще, кроме самого Илюшина.

– Чистая работа, – признал он в конце концов, усмехнувшись. – Молодцы ребята. Воспользовались подвернувшейся ситуацией, и у них получилось куда эффектнее, чем если бы они пугнули меня на лестничной клетке пистолетом.

Он уже полностью пришел в себя после вчерашней ловушки и теперь сочувственно посмотрел на Сергея, понимая, что тому приходится куда тяжелее. «Вот ведь твари. Знали, на что бить. Женщина с ребенком…»

– Макар, что такое? – чуть ли не с испугом спросил Бабкин, видя, как изменилось лицо Илюшина. «Черт, если бы меня закапывали в яме, я бы сегодня даже говорить не мог. И спать бы, наверное, не смог без кошмаров».

– Ничего, – покачал головой Илюшин, подавив приступ ненависти к неизвестному подонку, угрожавшему Маше с Костей, и к тому, кто его послал. – Давай работать, Серега, у нас очень много неизвестных.

К середине дня неизвестных стало куда меньше.

Дмитрий Арсеньевич Силотский рассказывал о себе чистую правду. Он действительно был успешен в своем бизнесе, и его фирма приносила хороший доход. Силотский часто менял профессии, руководствуясь непонятно чем, и в большинстве случаев ум, предприимчивость и способность легко сходиться с людьми позволяли ему добиваться успеха. Он был владельцем собственной пекарни, продавал торты, занимался поставкой цветов из Голландии, строил мини-коттеджы, но ни одно дело не занимало у него больше двух-трех лет. Два-три года – и Силотский резко менял сферу бизнеса. Сергей с Макаром знали почему.

– Подсказки судьбы. – Бабкин снова вспомнил Наталью Гольц с ее следованием «знакам»[4]4
  Подробнее читайте в романе Е. Михалковой «Знак Истинного Пути» и «Водоворот чужих желаний».


[Закрыть] и подумал, что эти очень разные люди оказались одинаково успешны во всем, за что бы они ни брались. – Думаю, ему просто надоедало делать одно и то же, и он выхватывал нужную подсказку из воздуха. Может быть, придумывал ее сам.

– Возможно. Для нас важно другое – об этой его особенности, точно так же, как и об увлечении фэнтези, знало очень много людей.

– Думаешь, кто-то хотел подтолкнуть его к определенному решению? Например, всей это демонстрацией псевдоизменений реальности заставить Силотского продать бизнес? Это самый простой вариант… Он сам говорил, что расценивал «жамэ вю» как приглашение к новой жизни.

– Очень сложно. Сложно, хитро, и могло не подействовать…

– Но подействовало же! Эффект был достигнут, Силотский задумался о том, чтобы что-то изменить.

– Допустим. Потом вдруг обратился к нам, засомневавшись в истинности собственных ощущений… Полагаю, он что-то подозревал.

– И тогда его убили, поняв, что фокус с изменением реальности не подействовал.

Макар с сомнением покачал головой.

– И все это ради того, чтобы приобрести фирму, продающую бронированные двери?

– Или получить неплохое наследство, – уточнил Сергей.

Илюшин согласно кивнул. Да, пока первым подозреваемым была вдова Силотского. Макар почти не сомневался, что следователь, ведущий это дело, пойдет по тому же пути, даже не зная ничего о подробностях расставания Ольги Силотской с первым мужем.

Они понимали, что следствие будет планомерно и упорно разматывать разные ниточки, ведущие к исполнителям и, в конечно итоге, к организаторам. «Взрывчатка», – сказал Бабкин, и был совершенно прав. Эксперты занимались изучением взрывчатого вещества, подложенного в шлем Силотского, и механизма, позволившего взорвать его, как только бородач сел на мотоцикл. Взрыв был чрезмерно сильным, а это означало, что убийца допустил ошибку. Рано или поздно, Макар не сомневался, ниточка красного цвета – под шлем Силотского – приведет следователя к человеку, подложившему взрывчатку. Он не собирался повторять чей-то путь, тем более что у него не было для этого никаких возможностей. Но он мог идти по другому пути.

– Почему Силотский звал себя Ланселотом? – спросил Илюшин.

– Что? – Бабкин встрепенулся, поднял на него покрасневшие от бессонницы глаза.

– Силотский попросил звать себя Ланселотом, сказав, что по-другому его с пятого класса не зовут. Странное прозвище для парнишки-пятиклассника, не находишь?

– Что удивительного? Захотелось мальчишке побыть рыцарем, и он им стал.

– Согласен. Но если один мальчишка стал рыцарем, то кем стали остальные?

* * *

Владислав Захарович бережно протер гранит тряпочкой, привезенной из дома, присел на влажную деревянную скамейку, подставил лицо прохладному ветру. Сказать по правде, работы в такую погоду было всего ничего – крест почистить, убрать мусор, воронами накиданный… Ворон на этом кладбище всегда было много. Они ходили по могилам, как хозяева, перекладывая длинные черные клювы слева направо, цепко оглядывая, что бы стащить. Попировав оставленными на могилах продуктами, принимались играть, и как-то Чешкин, затаив дыхание, наблюдал, как две вороны с почти журавлиной грацией подкидывают в воздух пустую пластиковую майонезную баночку, дожидаются, пока она упадет на землю, поднимают по очереди и снова подкидывают. Они танцевали на соседнем участке, где, как знал Владислав Захарович, лежала семейная пара, дожившая до восьмидесяти лет и скончавшаяся с разницей в четыре дня: сначала муж, затем жена. Когда он смотрел на два одинаковых креста по соседству и вспоминал о том, кто похоронен под ними, его охватывали умиротворение и тихая радость.

Он бросил взгляд на свой крест и порадовался тому, что отказался от фотографии. Хорошо, что Полина его поддержала, потому что среди его друзей принято обязательно помещать фотографию на памятник, а ему никогда не нравилась эта традиция. Так же, как не любил Чешкин оставлять грубые искусственные цветы на могиле, хотя старушки возле входа на кладбище предлагали пластмассовые гвоздики, ромашки и тюльпаны. Цветы эти казались ему жуткими; они были символом той смерти, которая есть полное «ничто»: разложение в могиле, черви, желтоватые рассыпавшиеся кости… И больше ничего. Глядя на безвкусные кричащие красно-кумачовые лепестки, темно-зеленые стебли с вычурными резными листьями, Владислав Захарович терял уверенность в том, что смерть – это не конец в его беспощадном материальном смысле, или, во всяком случае, не только он…

Очередная похоронная процессия выехала с кладбища, и Чешкин подумал, что это вполне могли быть похороны Силотского. Почему нет? Судьба щедра на саркастические ухмылки, выдаваемые ею за совпадения. С нервным смешком он представил, что Дима мог бы лежать неподалеку от этой могилы.

– Убили тебя… – вслух произнес Чешкин, ожидая вспышки торжествующей радости сродни той, какая охватила его, когда он узнал о смерти Ланселота.

Но радости не было. Более того, и то философское спокойствие, на которое он успешно настраивал себя перед каждым приходом на Колину могилу, куда-то исчезло, сменившись сначала пустотой, а затем ощущением глубокого горя. Не тихой скорби, не старческого смирения перед неизбежным – нет, Владислав Захарович словно вернулся в прошлое, когда он не мог ни есть, ни пить, и даже дышал, казалось, с трудом – потому, что Коли больше не было с ними. Потому что он ушел навсегда.

– Ну тихо, тихо… – попросил старик самого себя, ощущая, как закололо под сердцем. – Не навсегда. Не так много уже осталось. Правда, Коленька?

Ветер шевельнул голые ветки рябинового куста, посаженного Чешкиным.

– Вот и ветерок… – пробормотал Владислав Захарович. – Настоящая весна скоро придет. Помнишь, как ты любил весну? Ну, вот. А на следующей неделе с Полинкой приедем, она тоже по тебе соскучилась. Ничего, Коленька, ничего, жизнь потихоньку живется.

Присказка деда успокоила его, загнала горе вглубь, в ту нору, в которой оно всегда сидело, напоминая о себе лишь редкими покалываниями под сердцем. Нора была такой глубокой, что Чешкину легко удавалось убедить себя, что горя нет вовсе, словно оно прошло, растаяло.

– Жизнь потихоньку живется, – повторил Владислав Захарович и встал со скамейки. – Пойду я, Коленька.

Он посмотрел в ту сторону, откуда ушла похоронная процессия, и подумал, что мог бы легко отыскать свежую могилу и посмотреть, кто в ней похоронен. Еще проще было бы спросить у смотрителя кладбища, не привозили ли хоронить господина Силотского. Дело было громкое, и смотритель, скорее всего, в курсе.

– Нет уж, – возразил себе Чешкин. – Где лежит, там пусть и лежит. Плюнуть на его могилу я не пойду, а проклятий моих ему и при жизни не дождаться было, и после смерти не видать.

Он погладил холодный мокрый гранит и пошел к выходу, не оборачиваясь на могилу внука.

* * *

Анна Леонидовна Качкова кричала так громко, что младший сын, с ужасом и любопытством наблюдавший за матерью из-за дивана, подумал, что от такого крика она может лопнуть.

Старший ни о чем таком не думал, он просто сидел на турнике, заткнув уши, и бубнил себе под нос одну фразу. «Хочуфильмхочуфильмхочуфильм»….

– Не будет никакого фильма! – от крика Анна сорвала голос, закашлялась, схватилась за шею.

Сын продолжал бубнить, нахально глядя на нее сверху такими же темными, как у отца, глазами.

– Слышал?! Не будет! Не будет, не будет, не будет!

Выглянув из-за дивана, младший мальчик захлопал в ладоши, решив, что у мамы и брата начинается состязание, и тут же спрятался, поскольку мать метнулась к нему с явным намерением дать оплеуху.

– Вот свалишься оттуда, ноги переломаешь, уколы будут делать каждый час! Слезь немедленно! – исступленно воззвала Анна к старшему, болтавшему ногами над ее головой.

– Хочуфильм!

– Я сейчас тебя сама оттуда сброшу!

– Хочуфильм!

Круглая голова высунулась из-за дивана, младший брат решил внести свою лепту в крики старшего:

– Я тоже хочу! Мама! Фильм!

Это было последнее, чего не хватало Анне, чтобы переполнилась чаша ее ярости. Засучивая на ходу рукава, она решительно двинулась к младшему сыну, собираясь вытащить его за шкирку из-за дивана и устроить выволочку, раз уж до старшего не могла добраться, но ее остановил звонок в дверь. Позвонили два раза, коротко, но решительно, и процедив обоим сыновьям сквозь зубы, что она еще вернется, Анна Леонидовна пошла открывать незваным гостям.