Текст книги "Манифестация факта в русском высказывании, или Событие выражения"

В «Проспекте …» не только продемонстрирована объясняющая сила выдвинутой теории на примерах словарных статей Судьба (Мир I), Солнце (Мир III) и Молва (Мир VI), но и дана подробнейшая к тому времени библиография источников по проблемам лингвистической концептологии.

«Ключевые идеи русской языковой картины мира» в одноименной книге представляют А.Д. Шмелев, Анна А. Зализняк и И.Б. Левонтина. Авторы отстаивают ту точку зрения, что представления человека о действительности, которые в неявном виде переданы в значении слов и словосочетаний, складываются в единую языковую картину, а человек, пользуясь этими словами, «сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир» [Зализняк, Левонтина и др. 2005: 9]. Ключевые слова русской культуры – душа и тоска, судьба и разлука, справедливость, обида и попрек, а также добираться, довелось, сложилось, на своих двоих, на всякий случай – говорят о нашем восприятии пространства и времени, свидетельствуют о чувствах и типичных взаимоотношениях, обнажают наши намерения в надежде сделать дело, в конце концов приближая к разгадке национального характера.

На сопоставимой исходной позиции стоят Ю.Д. Апресян и его коллеги: В.Ю. Апресян, О.Ю. Богуславская, Е.Э. Бабаева, Т.В. Крылова, А.В. Санников, Е.В. Урысон и другие создатели «Нового объяснительного словаря синонимов русского языка» [Новый объяснительный … 2004]. Поскольку не оставляет сомнений тот факт, что языковая картина мира лингво-, или этноспецифична, отражая способ мировидения, присущий конкретному языку и «отличающий его от каких-то других языков», этот последний «проявляет себя в национально специфичном наборе ключевых идей – своего рода семантических лейтмотивов, каждый из которых выражается многими средствами самой разной природы – морфологическими, словообразовательными, синтаксическими, лексическими и даже просодическими» [Языковая картина мира … 2006: 35]. Следуя плану реконструкции языковой картины мира, используя понятие лексикографического типа, лингвисты воссоздают, например, языковую модель понимания или наивно-языковые представления о вежливости, обсуждают семантику русского достоинства, смирения и понимания.

Складывается устойчивое впечатление того, что фрагментарность является ведущим подходом при воссоздании языковой картины мира. Лингвист выбирает отдельный ее участок и детально исследует на предмет составляющих элементов, систем, механизмов, делающих ее «живой» в пространстве готового текста.

Встает вопрос, можно ли, исходя из частных наблюдений, формулировать выводы об общем содержании и фактуре языковой материи? Ответы предполагаются разные в зависимости от степени научного оптимизма дискутирующих. Ясно одно: некоторые специфические свойства и признаки русской языковой картины уже известны; подтверждает это реферативная статья Ю.П. Князева [Князев 2011]. Перечислим вслед за автором сквозные идеи, или семантические «сгустки», оформляющие наше языковое сознание и управляющие им:

▪ иррациональность – «подчеркивание ограниченности логического мышления, человеческого знания и понимания, непостижимости и непредсказуемости жизни»: авось; безличные конструкции: Его переехало трамваем; Его убило молнией [Вежбицкая 1997: 73–84];

▪ неагентивность – «ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена»: инфинитивные конструкции типа Не догнать тебе бешеной тройки; Мне не спится [Вежбицкая 1997: 55–73; Арутюнова 1999: 796–814; Падучева 1997: 23]; в том числе производная неагентивность: Ему посчастливилось поступить в университет; Мне не пляшется; А он тут и закричи! [Князев 2011: 270–272];

▪ неопределенность: как бы, кажется, чудится [Арутюнова 1999: 814–862];

▪ эмоциональность – «ярко выраженный акцент на чувствах и на их свободном проявлении»: радоваться, тосковать, огорчаться, унывать, ужасаться, злиться, стыдиться, томиться, тревожиться; суффиксы эмоциональной оценки: -еньк, -очк, -ок, -ик, -ушк, -уш(а) [Вежбицкая 1997: 42–44; 50–55; 118–137];

▪ любовь к морали – «любовь к крайним и категоричным моральным суждениям»: подлец, мерзавец, негодяй; прекрасный, красивый [Вежбицкая 1997: 79–84];

▪ субъективация действительности, то есть возможность одно явление обозначить по-разному в зависимости от отношения к нему: потуги – усилия, приспешник – соратник, пресловутый – знаменитый, раскол – размежевание, очернять – разоблачать [Эпштейн 1991: 27–30; Князев 2007];

▪ оппозиция «причастность – непричастность» говорящего к описываемой ситуации / событию как регулярный семантико-речевой аспект: близко – вблизи, поблизости, прийти – зайти, войти [Яковлева 1994; Князев 1999; Скобликова 2006]; добавим: друг – гражданин; Ленусик – Елена Сергеевна; мы-родительское: – А мы уже головку держим; и мн. др. [Ким 2009; 2011];

▪ ‘в жизни всегда может случиться нечто непредвиденное’: если что, в случае чего, вдруг, – поэтому

▪ ‘всего все равно не предусмотришь’: авось;

▪ ‘чтобы сделать что-то, бывает необходимо мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда легко’: неохота, собираться / собраться, выбраться, – но зато

▪ ‘человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое’: заодно;

▪ ‘человеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо’: простор, даль, ширь, приволье, раздолье, – но

▪ ‘необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту’: неприкаянный, маяться, не находить себе места;

▪ ‘хорошо, когда человек бескорыстен и даже нерасчетлив’: мелочность; широта, размах [Шмелев 2002а: 300].

Дополним приведенный ряд еще одним утверждением-тезисом А.Д. Шмелева, которое, по мысли самого же исследователя, может показаться парадоксальным, но тем более важным для нас в контексте данной работы: «Уникальность человека, отличающую его от животного мира, русский язык видит не столько в его интеллектуальных или душевных качествах, сколько в особенностях его строения и в функциях составляющих его частей, в частности в строении тела (выделено мной. – Е.О.). Ср.: «Тело человека – вот что первее всего называем мы человеком» (свящ. Павел Флоренский)» [Шмелев 2002а: 306].

Если оставить рассуждения об главных идеях и оппозициях русской языковой картины мира и вернуться к необходимости ее фрагментирования, возникает одна проблема. Состоит она в поиске ценностного критерия, который определял бы важность лингвистической реконструкции. Предполагая наличие множества таковых, как релевантный для нашего случая принимаем критерий осмысленности избираемого фрагмента общественным сознанием. Тем самым мы страхуем себя от случайного выбора, проверяя наличие «куска действительности» (термин Л.В. Щербы) в огромной информационной массе цивилизации.

С изложенных позиций важность реконструкции ситуации Манифестации Факта для понимания языковой картины мира не вызывает сомнений. Предпринятый научный обзор делает вполне обоснованным заключение о том, что ситуация МФ – выделенный объект в системе представлений человека об окружающей действительности. Дополнительным свидетельством сказанного выступают

▪ примеры обыденной рефлексии:

[Фрагмент из популярной лекции по киноискусству: ведущий передает сюжет фильма «Падшие ангелы» китайского режиссера Вонга Карвая]. Девушка не может видеться со своим другом. Но она приходит к нему домой, когда его нет, и смотрит на то, как он живет. Она говорит: «По мусору можно понять все о человеке – понять, какой у него характер, что он делает, чем сейчас занимается» (Речь Красноярска; 2 декабря 2011. Архив автора);

[Судебное заседание; подросток рассказывает об обстоятельствах гибели знакомой девушки].

– Света потянулась ко мне, а я сидел на краю… Лодка перевернулась, и мы упали в воду. Я стал ловить ее. Я схватил ее за руку… Она ничего мне не сказала. Она так на меня посмотрела, что… и отпустила руку. Я уже ничего не мог поделать!

– Почему же ты не удержал ее?

– По ее взгляду я понял, что она так решила… Что так будет лучше. (телеканал «Домашний»; «По делам несовершеннолетних»; 27 декабря 2011);

▪ и профессионального комментария:

[Из интервью с прима-балериной Мариинского театра Дианой Вишневой]. От «физики» в танце идет мышление, она позволяет открыть внутренний мир. И с тех пор, как я встретилась в первый раз с Ноймайером, жадность, любопытство меня никогда не покидали (журнал «Эксперт»; 14–20 ноября 2011. С. 88).

Поскольку в центре внимания находится языковая модель конкретной ситуации, следующий этап научного обзора – осмысление накопившегося опыта ее описания в языкознании.

Большинство работ, из которых можно почерпнуть сведения об интересующем нас объекте, относятся к области лексической семантики, где изучается номинативная или предикатная лексика, фиксирующая психическую сферу. По наблюдениям лексикологов, многие имена и глаголы эмоций, внутренних состояний и отношений либо развили в значении сему внешнего проявления [Васильев 1991: 48; Тазиева 1991: 88], либо им принадлежит лексическая функция идентичного содержания [Иорданская 1984]. Наличие обратной связи «выражающее → его содержательная суть» доказывают лексикографические материалы: «Русский семантический словарь» представляет две группы предикатов, в которых сема ‘проявление’ зафиксирована как главная:

▪ предикаты группы «Обнаружение, отражение бытия. Характер его проявления» – знак, клеймо, отражение, признак, проявление, симптом, след, тень, блеск, обнажение, отзвук, отблеск и т.д. [Русский семантический … 2003: 27–30];

▪ предикаты группы «Манера держаться. Выразительные движения. Мимика» – грация, поза, положение, походка, жест, лобзание, объятие, поклон, поцелуй, реверанс, рукопожатие, гримаса, мина, прищур, ужимка, усмешка и т.д. [Русский семантический … 2003: 80–82].

Некоторые исследователи определяют «внешнее выражение эмоций» как исходный эмотивный смысл, утверждая, что лексика такого рода составляет 11 % категориально-эмоциональной лексики [Бабенко 1989: 77–78, 144–183]. Экстралингвистическая причина явления формулируется достаточно четко: «В самом денотате эти стороны [переживание и его выражение – Е.О.] неразрывно связаны» [Жуковская 1979: 107].

Результаты целенаправленного анализа сведены к нескольким положениям:

▪ событийные предикаты, описывающие различные способы активности и физического существования человека (поведения, движения, действия, зрительного восприятия, физического состояния), заполняют валентности лексемами с семантикой внутреннего состояния, что особенно характерно для глаголов речи [Силин 1988: 45; Бабенко, Купина 1982: 106];

▪ факты внутреннего мира часто подаются комплексно – соответственно их сложной природе [Силин 1987: 89; Бабенко, Купина 1982: 107, 109; Гогулина 1992: 61–62], а способы их проявлений фиксируются либо в словарных стереотипах [Иорданская 1972: 6; Силин 1989: 93], либо в нестандартных метафоризованных конструкциях [Бабенко, Купина 1982: 106; Силин 1987; Пеньковский 1991; Апресян, Апресян 1993];

▪ различия в репрезентации ситуаций подобного типа в разных языках существенны и достойны научного обсуждения [Иорданская 1970; 1972; Силин 1987; 1988; 1989].

Как будто с противоположной стороны, а именно со стороны семантического поля понимания, в пространстве которого заглавную роль играет воспринимающий / понимающий субъект, подходит к нашей проблеме Б.Л. Иомдин. Демонстрируя специфику понимания на фоне других видов психических и интеллектуальных действий [Языковая картина мира … 2006], этот автор показывает, как оно взаимодействует с восприятием, эмоциями и состояниями. Так, подача иррационального понимания через глаголы угадать, догадаться предполагает регулярную фиксацию внешних проявлений: именно они помогают восстановить истинный смысл происходящего: На обширном паркинге перед вратами храма, выходящими к морю <…> стоял лишь зеленый старый «фольксваген», по которому Лучников догадался, что отец Леонид здесь (В. Аксенов); Одна из них держала свои башмаки в кошелке и теперь стояла, длинной голой ногой смущенно почесывая другую. Я догадался, что она старается спрятать хоть одну босую ногу (Ф. Искандер) [Языковая картина мира … 2006: 584].

Структурно очень близко к ситуации МФ семантическое поле интерпретационных глаголов и глагольных выражений типа издеваться, подводить, потакать, предавать или унижаться. В коллективной монографии «Языковая картина мира и системная лексикография» их подробно проанализировал Ю.Д. Апресян [Языковая картина мира … 2006: 145–160]. Сами по себе никакого конкретного действия или состояния глаголы не обозначают, но служат для интерпретации другого вполне конкретного действия или состояния: Он совсем распоясался и стал приставать к женщинам; Экзаменатор откровенно заваливал его, задавая все новые и новые вопросы. Таким образом, интерпретационное значение принципиально двухактантно и подчинено формуле ‘тип поведения’ + ‘конкретное действие’. Чаще всего комментируют физические, речевые или ментальные действия, которые в зависимости от аспекта интерпретации передаются глаголами этической (баловать, унижать, мстить), логической / истинностной (обманываться, переоценить), утилитарной (погорячиться) и пр. принадлежности. Близки к названной группе глаголы поведения (капризничать, геройствовать, упрямиться) и глаголы эмоциональных состояний (злиться, ликовать, удивляться), ассоциирующихся с типичными видимыми реакциями.

Мы осмысливаем поведение или судим о состоянии человека по внешне наблюдаемым действиям и процессам. «Например, если человек боится, он бледнеет и съеживается, стараясь сделаться как можно менее заметным; если он смущается, на его щеках может появиться краска, а на лбу – испарина. Ликование проявляется в повышенной моторной активности, а удивление – в том, что он широко открывает глаза. Именно такие внешние проявления говорящий интерпретирует как сигналы определенных внутренних состояний человека» [Языковая картина мира … 2006: 160].

Несмотря на лексикологическую тщательность изложенных наблюдений, ни одно из них не дает полного изображения нашего объекта: научный взгляд ограничен исходным материалом – словом. Если делаются попытки шагнуть за границы словосочетания и определить модель ситуации хотя бы в пределах монопредикативной единицы, они неизбежно и оправданно уводят авторов от содержания «события выражения» в сторону их собственных научных интересов.

Что касается синтаксического уровня, то здесь ситуация, насколько нам известно, практически не осмыслена: фрагменты с соответствующей семантикой используются лишь в качестве иллюстраций некоторых структурно-смысловых типов [Ширяев 1986: 184–186; Величко, Чагина 1987; Михеев 1990] либо как составляющие портрета персонажа с учетом функционального подхода к тексту [Коньков, Неупокоева 2011: 49–54]. Показательно присутствие нужных примеров в контексте аспектуального анализа русских повествовательных текстов, где несовершенный вид передает ситуацию, «наличную к определенному моменту в течении событий» (формулировка Ю.С. Маслова): Офицеры вышли из строя и сплошным кольцом окружили корпусного командира. Он сидел на лошади, сгорбившись, опустившись, по-видимому, сильно утомленный, но его умные… глаза живо и насмешливо глядели сквозь золотые очки (А. Куприн) (выделено мной. – Е.О.) [Проблемы функциональной … 2000: 58].

Сказанное позволяет заняться синтаксическим препарированием фрагментов с семантикой Манифестации Факта с целью реконструкции той части языковой картины мира, которая получает в них свое воплощение.

Другая лингвистическая традиция, задающая нужное направление анализа, – традиция активной грамматики в рамках кардинального ономасиологического подхода к языку – «от вещи или явления … к их обозначению языковыми средствами» [Лингвистический энциклопедический словарь 1990: 345–346].

Принцип активной грамматики (в другой терминологии «идеографической грамматики» [Идеографические аспекты … 1988]) «от смысла к форме» в отечественном языкознании был сформулирован Л.В. Щербой в 40-х годах прошлого столетия [Щерба 1974: 48, 56] и находит последователей до настоящего времени; см., в частности [Краснова 2002]. Наша задача – языковая реконструкция выделенного фрагмента действительности – заставляет искать ответ на известный вопрос: как выражено описание того или иного «куска» действительности [Щерба 1974: 56]. Хотя в современной лингвистике сделаны отдельные шаги в этом направлении (см., например [Пронина 1988; Кириллова, Примова 1988; Башкова 1995; Ермаков, Ким и др. 2004; Ким 2009]), и опыты эти поддерживаются семантическими изысканиями [Арутюнова, Ширяев, 1983; Шувалова, 1989; 1990; Арутюнова 1999; Проблемы семантики … 2006; Кобозева 2007], создание единой активной грамматики русского языка до сих пор остается отдаленной перспективой, а публикуемые наблюдения, будем надеяться, вклад в ее достижение.

Ономасиологический подход к языку воплощен в известных концепциях отечественной и зарубежной лингвистики; для их сторонников формула «от смысла / значения к форме» стала прочным научным ориентиром. Тщательно и широко «функциональные» / «активнограмматические» направления – «Функциональная грамматика» А.В. Бондарко [Бондарко 1999; 2002], «Функционально-коммуникативный синтаксис» Г.А. Золотовой [Золотова, Онипенко и др. 2004], модель «Смысл <=> Текст» И.А. Мельчука [Толково-комбинаторный словарь … 1984; Мельчук 1999], «Активная грамматика» Ю.Н. Караулова [Караулов 1999], «Функциональный синтаксис» А. Мустайоки и др. – представлены в [Мустайоки 2006]. Идеи, которые высказываются этими авторитетными учеными и их последователями, оказались полезными для автора книги.

Функциональная грамматика – проект петербургской лингвистической школы – предъявляет результаты изучения глобальных языковых категорий: модальности, темпоральности, таксиса, временной засвидетельствованности, падежности и др. [Бондарко 1984; 1987; 1999; 2002; 2004; Теория функциональной грамматики … 1987; 1990; 1991; 1992; 1996; 1996а; 2000; Проблемы функциональной … 2000; 2003; 2005]33
  Термин «функциональная грамматика» имеет еще одно, генерализующее, значение, под которое подводится самый широкий спектр исследований языка как функционирующей системы [Исследования по семантике … 1989: 3] (типологию функциональных подходов, представленных в языкознании, см. в [Гак 1985]). В ряде работ функциональный подход совмещает два аспекта: семасиологический и ономасиологический [Рожкова 1987; Гогулина 1992].


[Закрыть].

Несколько иное направление ономасиологии поддерживают лексикологи и лексикографы, интенсивно разрабатывающие структуру и пути создания словарей идеографического типа. Они строятся по тезаурусному (идеологическому) [Баранов 1995], аналогическому [Караулов, Сорокин и др. 1994–1998] или тематическому [Саяхова, Хасанова и др. 2000] принципам, но в равной степени необходимы при активных формах пользования языком [Проспект … 2004: 10–14;

см. там же библиографию по теме]. Многолетняя работа воплощается в опытах идеографических словарей конкретной тематики [Козлова 2001; Культурология … 2001; Фридман 2003] и направленности [Шаталова 1994; 2005], в образцах текстового анализа с использованием их модели [Зализняк, Левонтина и др. 2005; Языковая картина мира … 2006]. К достижениям лексикографии последних лет нужно отнести материалы к словарю русской языковой картины мира, опубликованные А.Д. Шмелевым [Шмелев 2002], «Толково-понятийный словарь русского языка» [Толково-понятийный словарь … 2003], «Новый объяснительный словарь синонимов русского языка», созданный под руководством Ю.Д. Апресяна [Новый объяснительный … 2004], а также четырехтомный «Русский семантический словарь» под редакцией Н.Ю. Шведовой [Русский семантический … 2002–2007].

Промежуточный итог этим научно-практическим занятиям подведен авторами «Проспекта активного словаря русского языка», где дана оценка мировой практике создания активных словарей, а также сформулированы семантические и синтаксические принципы активного словаря русского языка новейшего типа [Проспект … 2010].

Перечисленные направления ономасиологического изучения языка прочно связаны с общественной практикой. Принципы активной и функциональной грамматик легли в основу методики преподавания языка [Методика преподавания … 1990; Малов 1990; Морковкин 1990; Основы построения … 1991; и др.] и реализуются в учебниках и учебных пособиях (см., в частности [Милославский 2010]), цель которых – обучение речевой деятельности на русском как родном и неродном. Активный подход, кроме того, необходим в сфере автоматизированного перевода, используется в новейших информационно-поисковых системах, соотносим с проблемой вымышленных языков, бытующих в Интернете [Сидорова, Шувалова 2006: 115–117, 124–125, 130–132 и др.].