Текст книги "Думай, что говоришь"

Кстати, если уж у нас получилось «чисто английское убийство», давайте посмотрим, как обстоит дело со страдательным залогом в английском языке. Но для начала – немного терминологии. У нас традиционно принято выделять два залога: действительный и страдательный. Посмотрим, как определяет их грамматический справочник:

Действительный залог имеют глаголы переходные, обозначающие действие, производимое субъектом и активно направленное на объект. Действительный залог имеет синтаксическую характеристику: субъект действия является подлежащим, а объект – дополнением в винительном падеже без предлога: Красота спасет мир.

Страдательный залог – это форма глагола, показывающая, что лицо или предмет, выступающие в предложении в роли подлежащего, не производят действия (не являются его субъектом), а испытывают на себе чье-либо действие (являются его объектом). Страдательный залог по значению соотносится с действительным, но имеет свою морфологическую и синтаксическую характеристику.

А в английском языке их обычно называют активным и пассивным залогами.

Так вот, в английском обращение с пассивным залогом горазд свободнее, и он шире проникает в повседневную речь. Английскому уху совсем не кажутся странными такие предложения:

He was asked by someone – Он был кем-то спрошен.

Traffic rules must be obeyed – Правила дорожного движения должны соблюдаться.

I was visited by my friends – Я был посещен моими друзьями.

И даже:

A girl was tangoed – Девушка была приглашена на танго.

(В переводе последнего предложения мне пришлось добавить слово «приглашена», которого нет в английском оригинале. Точнее было бы сказать «Девушка была отангована», но тогда получилось бы уже совсем не по-русски).

Итак, англичане гораздо свободнее обращаются с пассивным залогом, не гнушаются им в повседневной речи. И тем не менее, знаменитый американский писатель Стивен Кинг предупреждает молодых коллег в своем руководстве «Как писать книги»:

«Глаголы бывают двух типов: активные и пассивные. Глаголы первого типа – это когда подлежащее предложения что-то делает. Пассивный глагол – это когда с ним что-то делают, а подлежащее просто допускает, чтобы это произошло.

Пассивного залога надо избегать. Я думаю, что робкие писатели любят пассивные глаголы по тем же причинам, по которым робким любовникам нравятся пассивные партнеры. Пассивный залог безопасен. Нет беспокойных действий, которые надо выполнять, а подлежащее может «закрыть глаза и думать об Англии», если перефразировать королеву Викторию.

Еще я думаю, что неуверенным в себе кажется, будто пассивный залог как-то придает их работе авторитетности, даже какой-то величественности. Если вам кажутся величественными технические инструкции и писания юристов, то, наверное, так оно и есть. Такой робкий деятель пишет: “Мероприятие будет проведено в девятнадцать часов”. Не будьте мямлей! Расправьте плечи, выставьте челюсть и заставьте подлежащее принять на себя ответственность. Напишите: “Собрание будет в семь вечера”. Ну? Правда лучше?».

Причем, в своем отрицании он весьма суров:

«Я не хочу сказать, что для пассивного залога вообще нет места. Положим, что некто помер на кухне, но оказался в другом месте. Тело было перенесено из кухни и положено на диван в гостиной – так вполне можно написать, хотя от слов «было перенесено» и «положено» у меня просто отрыжка. Мне бы больше понравилось “Майра и Фредди перенесли тело из кухни и положили на диван”. Почему вообще тело должно быть подлежащим? Оно же, черт его дери, мертвое! Что, трудно до этого допереть?».

Интересно, как бы он поступил, если бы не хотел раньше времени открывать читателям, что именно Майра и Фредди переместили тело. Впрочем, Кинг обычно пишет не детективы, а триллеры и произведения в жанре «хорор». Ему проще.

Но если уж англоязычный писатель советует своим ученикам избегать пассивного залога, то тем более стоит быть осторожнее со страдательным русскоязычным авторам.

* * *

Хотя пассивный залог – употребленный вовремя и к месту – может стать и художественным приемом. Хороший пример есть в том же английском языке. Это так называемая «Вторая инаугурационная речь Линкольна». История эта может показаться вам слишком длинной и подробной, однако я считаю, что она заслуживает времени, потраченного не ее чтение.

Чтобы вам было понятно, о чем речь, необходимо маленькое вступление.

Авраам Линкольн, сын обедневшего фермера, вероятно, был прирожденным оратором, умевшим зажигать умы и покорять сердца. Он стал живым воплощением американской мечты о «self made man» – человеке, «сделавшем самого себя», благодаря решимости и трудолюбию поднявшегося с самого дна к вершинам. Юный Авраам помогал родителям на ферме и почти не учился в школе. Ему довелось ходить туда всего несколько месяцев. Линкольн видел, как его отец теряет с таким трудом нажитое состояние не из-за лени или других пороков, а лишь из-за неграмотности – и готов был на все, только бы не пойти по тому же пути. Линкольн вовсе не был «удачником», которому все легко дается, и поэтому он всегда был уверен в себе в себе и настроен оптимистично. Совсем наоборот: люди, близко его знавшие, вспоминали, что он был склонен к меланхолии и всегда очень тяжело, почти впадая в депрессию, переживал неудачи, коих было немало. Но протестантская этика запрещала ему много распространяться о своих переживаниях, и Линкольн научился подшучивать над собой, скрывая чувства и привлекая симпатии окружающих – качество, бесценное для будущего политика.

Одно время он работал землемером, а перед этим прочитал «Теорию и практику топографического дела» и «Курс геометрии, тригонометрии и топографии». Он изучил эти учебники всего за шесть недель, читая их буквально днем и ночью. От нервного напряжения Авраам почти перестал есть, похудел и осунулся, но выучил все необходимое для этой профессии. Но после знакомства с мировым судьей Линкольн решил стать адвокатом. Он – снова самостоятельно – изучил право и, в 27 лет сдав экзамены, получил разрешение на адвокатскую практику.

Одновременно он начал делать карьеру в политике и в обеих областях добился впечатляющих успехов – не в последнюю очередь благодаря своему таланту оратора. Известность ему принесло участие в политических дебатах, в которых Аврааму не было равных. Линкольн был выдвинут кандидатом в президенты от республиканской партии. И на выборах 6 ноября 1860 года стал президентом США.

Его первый президентский срок пришелся на очень тяжелое время: страну расколола гражданская война между Севером и Югом, ставшая для многих американцев национальной трагедией. Северяне и южане были, по сути, разными народами: говорили на разных диалектах, у них были разные традиции и культура. Но главное: промышленный Север и сельскохозяйственный Юг имели разные экономические интересы. Южане были заинтересованы в торговле с Англией, покупавшей у них хлопок и поставлявшей дешевые товары. Северянам же были необходимы законы, которые бы ограничили приток английских товаров на внутренний рынок и стимулировали развитие собственной промышленности. Республиканцы не собирались отменять рабство (это было бы политическим самоубийством), но не хотели вводить его на Западных территориях. Они приводили моральные и религиозные аргументы, но южане понимали: это решение закрывает для них вход на Запад и открывает его для фермеров-северян. Толчком к конфликту (но, разумеется, не причиной) послужило именно избрание президента-республиканца. Южане не верили, что он будет защищать их интересы. И уже 4 февраля 1861 года восемь рабовладельческих штатов объявили о создании независимого государства – Конфедеративных Штатов Америки – со столицей в Ричмонде и избрали своим президентом Джефферсона Дэвиса.

Дальнейшие события хорошо знакомы нашим читателям по роману Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Юг потерпел поражение, но с победой Севера все проблемы отнюдь не решились – наоборот противоречия стали еще ощутимее и жестче.

Разумеется, во время войны Линкольн нажил себе немало врагов во всех политических партиях и во всех слоях общества. И все же он решил выдвинуть свою кандидатуру на второй президентский срок.

Когда 4 апреля 1865 года он произносил в Вашингтоне свою так называемую «Вторую инаугурационную речь», победа северян уже была предрешена, хотя южане еще не сложили оружие (но уже готовились оставить Ричмонд).

Это была дотелевизионная эра, когда желавшие увидеть какое-либо событие собственными глазами, а не ждать отчета газет, должны были сами явиться на место. И многие отправились в Вашингтон, чтобы услышать речь Линкольна. Все отели были набиты до отказа – вплоть до того, что в бильярдных ставили временные раскладные койки. С утра, в день инаугурации зарядил дождь, но люди, еще затемно занявшие места на площади, не спешили расходиться. Когда Линкольн вышел на воздвигнутой перед восточным фасадом Капитолия платформу, его приветствовали громкими криками и аплодисментами. Но, вероятно, президент не обольщался. Он понимал, что многие из стоящих перед ним потеряли на войне своих близких, свои дома, свое будущее, которое казалось им таким прочным. И, возможно, в этом они в глубине души винят его и правительство, но главное – винят своих врагов, таких же американцев, оказавшихся по другую сторону баррикад. И его долг сейчас – попытаться хоть немного залечить эти раны с помощью своего непревзойденного мастерства оратора. И вот он начал говорить. Но в его речи не было пламенных призывов. Наоборот, она звучала странно спокойно и как будто немного отстраненно.

«Соотечественники!

Во время моего второго появления для принесения президентской присяги существует меньше оснований для длинной речи, чем в первый раз. Тогда довольно детальное изложение будущего курса казалось уместным и подходящим. А теперь, когда прошло четыре года, во время которых публичные декларации провозглашались постоянно на каждом этапе и при каждой фазе большого противостояния, которое до сих пор поглощает внимание и ресурсы всей нации, мало есть нового, что было бы достойно разговора. Достижения наших вооруженных сил, от которых главным образом зависит все остальное, хорошо известны как общественности, так и мне; эти достижения, хотелось бы верить, удовлетворяют и обнадеживают всех. Итак, будем полагаться на будущее и не будем ничего загадывать наперед.

Во время аналогичного события четыре года назад все наши мысли были с тревогой обращены в сторону угрозы гражданской войны. Все боялись ее, и все стремились ее предотвратить. В то время, когда первая инаугурационная речь провозглашалась с этого самого места, речь, главным образом посвященная тому, как спасти Союз, не прибегая к войне, в этом городе уже активно действовали экстренные посланники, которые старались разрушить наш Союз, тоже не прибегая к войне, а стремясь распустить его и закрепить последствия разделения путем переговоров. Обе стороны решительно выступали против войны, но одна из них предпочитала лучше воевать, чем сберечь жизнь нации, а вторая предпочитала согласиться на войну, но не допустить исчезновения страны. И война началась.

Одну восьмую часть всего населения составляли чернокожие рабы, не pacceленные равномерно по всему Союзу, а сосредоточенные, в основном, в южной части. Эти рабы представляли собой объект специфического и усиленного интереса землевладельцев. Все знали, что этот интерес и стал основной причиной войны. Усиление, увековечение и распространение этого интереса стали целью, ради которой мятежники были готовы даже разорвать Союз посредством войны, между тем как правительство заявляло лишь о своем праве ограничить этот интерес определенной территорией. Ни одна из сторон не ожидала, что война приобретет такой размах и продолжительность, как сейчас. Ни одна из сторон не ожидала, что причина конфликта может исчезнуть еще до прекращения конфликта или вместе с его прекращением. Каждая сторона искала легкой победы с результатом менее фундаментальным и ошеломляющим. Обе пользовались одной и той же Библией и верили в одного и того же Бога, и каждая надеялась на Его помощь в своей борьбе. Удивительно, что люди вообще могут просить Божьей помощи, чтобы вырвать тяжко заработанный кусок хлеба изо рта другого человека, но не станем судить, да не судимы будем. Молитвы каждой из сторон не были услышаны. По крайней мере они не исполнились до конца. У Всемогущего свой замысел. «Горе миру от соблазн. Нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит!» Если предположить, что рабство в Америке является одним из тех соблазнов, который, по Божьей воле, должен был прийти, но который по окончании предназначенного времени Он теперь намерен уничтожить, и что Он насылает на Север и Юг эту страшную войну в качестве горя для тех, через кого этот соблазн пришел, то нужно ли нам усматривать в этом какой-либо отход от тех божественных атрибутов, которые, верные живому Богу, Ему приписывают? Мы надеемся и пылко молимся, чтобы это тяжелое наказание войны вскоре прошло. Однако если Богу угодно, чтобы она продолжалась, пока богатство, накопленное невольниками за двести пятьдесят лет неоплаченного труда, не исчезнет и пока каждая капля крови, выбитая кнутом, не будет отплачена другой каплей, вырубленной мечом, – как было сказано три тысячи лет назад, – это все равно должно свидетельствовать, что «наказания Господни праведны и справедливы».

Не испытывая ни к кому злобы, с милосердием ко всем, с непоколебимой верой в добро, как Господь учит нас его видеть, приложим же все усилия, чтобы закончить начатую работу, перевязать раны нации, позаботимся о тех, на кого легло бремя битвы, об их вдовах и их сиротах, сделаем все, чтобы получить и сохранить справедливый и продолжительный мир как среди нас, так и со всеми другими странами».

Автор одной из русскоязычных биографий первого президента США Борис Тененбаум в своей книге «Великий Линкольню. Вылечить раны нации» пишет о второй инаугурационной речи: «По сей день она осталась как одна из самых коротких из всех, которые президенты США произносили, принимая присягу – в ней всего 703 слова».

По сути, Линкольн начал с того… что ему нечего сказать своим избирателям: события достаточно красноречивы и говорят лучше слов. Но, конечно, это было не так! Президент должен был сказать о своем отношении к событиям и к собственным решениям, которые во многом послужили причиной того, что стана оказалась в том положении, в котором она пребывала сейчас, в 1865 году. И он это сделал!

Он не стал ограничиваться пустыми заверениями: «Утрите слезы, теперь все будет хорошо». Он открыто признал, что граждане США сейчас переживают огромную трагедию и что выход из кризиса еще только предстоит найти. Но одновременно он показал людям, во второй раз выразившим ему свое доверие, на что он будет опираться в поисках этого выхода и на что могут опереться они. Давайте же проанализируем его речь с помощью Бориса Тененбаума и Джозефа Уильямса (автора книги «Стиль: десять уроков ясности и красоты», выдержавшей немало изданий в США).

Начнем с первого абзаца – того самого, в котором Линкольн как будто признается, что ему нечего сказать.

«Во время моего второго появления для принесения президентской присяги существует меньше оснований для длинной речи, чем в первый раз. Тогда довольно детальное изложение будущего курса казалось уместным и подходящим. А теперь, когда прошло четыре года, во время которых публичные декларации провозглашались постоянно на каждом этапе и при каждой фазе большого противостояния, которое до сих пор поглощает внимание и ресурсы всей нации, мало есть нового, что было бы достойно разговора. Достижения наших вооруженных сил, от которых главным образом зависит все остальное, хорошо известны как общественности, так и мне; эти достижения, хотелось бы верить, удовлетворяют и обнадеживают всех. Итак, будем полагаться на будущее и не будем ничего загадывать наперед».

Что поражает в этом абзаце? Прежде всего, «отсутствие автора». Линкольн нигде не говорит: «Я не вижу оснований для длинной речи», «мне сейчас не кажется уместным и подходящим излагать мой будущий политически курс», «у меня нет никаких новых сведений и тем, достойных разговора».

Может быть это – его обычная манера речи или общий стиль, принятый для инаугурационных речей американских президентов? Ничуть не бывало!

Свою первую инаугурационную речь, произнесенную 4 марта 1861 года – менее чем через месяц после образования Конфедерации южных штатов, – Линкольн начал совсем не так:

«Соотечественники, граждане Соединенных Штатов! В соответствии с традицией столь же старой, как сама форма правления, я предстаю перед вами, чтобы обратиться к вам с краткой речью и принести в вашем присутствии присягу перед вступлением в должность, как того требует от президента Конституция Соединенных Штатов.

Сегодня я не считаю для себя необходимым обсуждать те проблемы управления, которые не вызывают особого беспокойства или волнения. Судя по всему, среди жителей южных штатов существуют опасения, что с приходом республиканской администрации их собственность, мирная жизнь и личная безопасность могут оказаться под угрозой. Однако для подобных опасений не было и нет никаких разумных оснований. В действительности, всегда были и есть самые убедительные доказательства, свидетельствующие об обратном, и их легко проверить. Их можно найти, фактически, во всех опубликованных речах того, кто сейчас выступает перед вами. Приведу лишь одно высказывание, содержащееся в одном из моих выступлений, где я заявляю, что у меня нет никаких намерений прямо или косвенно вмешиваться в функционирование института рабства в тех штатах, где оно существует. Я считаю, что не имею законного права делать это, и я не склонен делать это.

Те, кто выдвинул мою кандидатуру и избрал меня на этот пост, поступили так с полным сознанием того, что я сделал данное и многие другие подобные ему заявления и ни разу не отрекся от них; более того, эти люди предложили мне включить в политическую платформу, причем как закон для самих себя и для меня, ясную и выразительную резолюцию, которую я сейчас зачитаю»…

Здесь ему важно подчеркнуть, что именно он выступает гарантом прав «жителей южных штатов», четко озвучить свою позицию по этому вопросу.

Мы уже знаем, что слова Линкольна не разрядили политическую обстановку, да и не могли сделать это: конфликт между Севером и Югом был заложен задолго до рождения Авраама. Но что же было важно ему в 1865 году, когда он произносил свою вторую инаугурационную речь, и почему он с первых же строк занял такую отстраненную позицию?

Возможно, он хотел переместить «луч прожектора» на своих избирателей, сделать именно их героями своей речи? Но в таком случае Линкольн мог бы воспользоваться местоимением «мы», как он сделал это в своей Геттисбергской речи, произнесенной 19 ноября 1863 года во время открытия солдатского кладбища в Геттисберге (Пенсильвания), где за несколько месяцев до этого произошла одна из самых кровопролитных битв, переломившая ход гражданской войны.

Тогда Линкольн сказал:

«Минуло восемьдесят семь лет, как отцы наши основали на этом континенте новую нацию, своим рождением обязанную свободе и посвятившую себя доказательству того, что все люди рождены равными.

Сейчас мы проходим великое испытание гражданской войной, которая решит, способна ли устоять эта нация или любая нация, подобная ей по рождению или по призванию. Мы сошлись на поле, где гремела великая битва этой войны. Мы пришли, чтобы освятить часть этой земли – последнее пристанище тех, кто отдал свою жизнь ради жизни этой нации. И это само по себе вполне уместно и достойно.

Но все же не в нашей власти освятить это поле, сделать священной, одухотворить эту землю. Деяниями храбрецов, павших и живых, которые сражались здесь, земля эта уже священна, и не в наших скромных силах что-либо прибавить или убавить. То, что мы говорим здесь, будет лишь вскользь замечено и вскоре забыто, но то, что они здесь сделали, не будет забыто никогда. Давайте же мы, живые, посвятим себя тому неоконченному делу, которые вершили здесь эти воины. Давайте посвятим себя здесь великой работе, которая нам предстоит, и преисполнимся еще большей решимости отдать себя той цели, которой павшие здесь отдали себя всецело и до конца. Давайте торжественно поклянемся, что смерть их не окажется напрасной, что эта Богом хранимая нация обретет возрожденную свободу и что власть народа, волей народа и для народа не исчезнет с лица земли».

Но во Второй инаугурационной речи нет ни «я», ни «мы». Зато там есть некая безликая сила общественного мнения и некие «достижения вооруженных сил», которые «хорошо известны» («is as well known to the public» – пассивный залог Present Simple). Что же было известно слушателям Линкольна, и о чем он считал лишим говорить подробно, но, тем не менее, отнюдь не случайно упомянул об этом? Вот что пишет Борис Тененбаум: «В английском есть понятие – «power of understatement», которое не так-то легко перевести на русский. «Сила недоговоренности»? «Мощь недосказанного»? «Мимоходом о важном»? Так вот, 4 марта 1865 года Линкольн использовал эту скрытую мощь недоговоренности во всю ее силу, потому что успехи вооруженных сил, которых он коснулся так, мимоходом, были огромны… Линкольну действительно не надо было ничего говорить своим слушателям об успехах, они и так знали, что штат Южная Каролина, первый из всех штатов Юга, решившийся на отделение от Союза, разорен и разгромлен так, что и разрушения в Джорджии казались по сравнению с этим детской игрой. А город, откуда был сделан первый выстрел по форту Самтер, сдался на милость победителя. Война заканчивалась, это было очевидно для всех. Kогда Линкольн в своей речи сказал, что «будем полагаться на будущее и не будем ничего загадывать наперед…», было понятно, что и в самом деле не стоит гадать, когда придет победа, через месяц или через два – это было уже довольно безразлично, надо было думать не о войне, а о будущем».

Но, вероятно, Линкольн понимал, что думать о будущем американцы не смогут, пока не найдут для себя ответ на сакраментальный вопрос: «Кто виноват?» Для каждой американской семьи это был очень конкретный вопрос: кто виноват в гибели наших близких, кто виноват в разрушении наших домов, кто виноват в том, что наши поля пришли в запустение. Разумеется, Линкольн тоже задавал себе этот вопрос. Борис Тененбаум пишет: «Каяться ему было не в чем – но, когда президенту доложили о женщине, пять сыновей которой были убиты на войне, он долгое время не мог спать. Как верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами США, он нес ответственность за все жизни, потерянные в этой бесконечной войне. Он хотел закончить ее как можно скорее – но настаивал не на «скорейшем мире…», а на «полной победе…». Кто знает, может быть, это он и считал своим грехом?»

Что же Линкольн говорит о вине и ответственности?

«Одну восьмую часть всего населения составляли чернокожие рабы, не pacceленные равномерно по всему Союзу, а сосредоточенные, в основном, в южной части. Эти рабы представляли собой объект специфического и усиленного интереса землевладельцев. Все знали, что этот интерес и стал основной причиной войны».

О рабах говорится, как об объекте (собственно, они и называются объектом). Они не сами поселились на юге, их там сосредоточили. Кто сосредоточил? Землевладельцы. Но Линкольн старается быть справедливым и к южанам – по крайней мере не вызывать ненависти к ним, не делать их «козлами отпущения». К концентрации рабов на Юге привела не злая воля южан, а их «специфические интересы» – необходимость возделывать большие площади земли. И причиной войны стали не сами южане, а эти самые «интересы».

Но что же привело к тому, что чернокожие были порабощены, что они стали «объектом интереса» землевладельцев и что интересы северных штатов вступили в противоречие с интересами южных? Сейчас мы бы ответили: «Объективные исторические и экономические закономерности». Но Линкольна едва ли удовлетворил бы такой ответ, и уж точно он не удовлетворил бы его слушателей. И президент сказал по-другому:

«Если предположить, что рабство в Америке является одним из тех грехов, который, по Божьему замыслу, должен был прийти, но который по окончании предназначенного времени Он теперь намерен уничтожить, и что Он насылает на Север и Юг эту страшную войну в качестве горя для тех, через кого этот грех пришел, то нужно ли нам усматривать в этом какой-либо отход от тех божественных атрибутов, которые, верные живому Богу, Ему приписывают?»

Попытаемся представить себе, что означала эта фраза для слушателей Линкольна, собравшихся дождливым утром 4 апреля на площади перед Капитолием.

Джозеф Уильямс пишет:

«Я полагаю, что из всех великих предложений, когда либо сочиненных американскими авторами, нет ни одного более искусного, длинного, сложного, отчасти более сложного чем ему следовало…

Решающую роль в этом фрагменте играют номинализации[1]1
  Номинализация или субстантивация – в лингвистике – процесс образования абстрактного существительного от глагола и обозначение самого существительного, образованного таким способом, Вспомним первую главу!


[Закрыть]. Их всего четыре из 71 слова, но три из них появляются в первых 20 словах. Мы можем превратить их в глагольные сказуемые, назначив им действующих лиц:

американское рабство – американцы поработили африканцев;

один из грехов – американцы согрешили перед Богом;

замысел Бога – Бог замыслил наказание.

И если мы теперь соберем эти три предложения в одно, то получим утверждение, которое, возможно нас ошеломит.

Бог замыслил, чтобы американцы поработили африканцев и тем самым согрешили перед Богом.

Вполне справедливо предположить: Линкольн мог решить, что такое прямолинейное утверждение создало бы определенные теологические проблемы, которых он – по крайней мере, в этом конкретном случае – предпочел избежать.

Безусловно, Линкольн верил, что Бог предопределил все те страшные события, которые произошли с Севером и Югом и, как бы то ни было, замысел Бога непостижим. Линкольн не испытывал затруднений, открыто заявляя, что именно Бог послал Северу и Югу эту войну, что именно Бог повелел уничтожить рабство (в противоположность его простому «исчезновению», как он писал в начале своей речи). И хотя он молится, чтобы война «ушла в прошлое», но знает: Бог может повелеть, чтобы война продолжалась.

Однако Линкольн, похоже, менее откровенен в отношении ответственности Бога за происхождение рабства. По крайней мере, он говорит об этой проблеме не без стилистических ухищрений (в противоположность использованию конкретных глаголов). Чтобы указать на Бога, как на лицо, ответственное за начало и окончание войны и рабства, он номинализирует глаголы, которые сделали бы Бога виновным в появлении рабства, а затем прячет его посредничество («по замыслу Бога») в середине предложения.

Это предложение из 71 слова я считаю самым искусным трюком (tour de force, как говорят французы) в американской литературе»[2]2
  Джозеф М. Уильямс Стиль. Десять уроков для начинающих авторов М. «Флинт». 2003.


[Закрыть].

Итак, «на то была Божья воля». Но одновременно виновны все! И говоря чуть раньше об этой вине, Линкольн на время вернулся к активному залогу:

«Каждая сторона искала легкой победы с результатом менее фундаментальным и ошеломляющим. Обе пользовались одной и той же Библией и верили в одного и того же Бога, и каждая надеялась на Его помощь в своей борьбе. Удивительно, что люди вообще могут просить Божьей помощи, чтобы вырвать тяжко заработанный кусок хлеба изо рта другого человека, но не станем судить, да не судимы будем».

И снова пассивный залог, подчеркивающий, что здесь все же не было ничьего конкретно злого умысла, а лишь неисповедимая воля Всевышнего.

«Молитвы каждой из сторон не были услышаны. По крайней мере, они не исполнились до конца. У Всемогущего свой замысел. «Горе миру от соблазн. Нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит!»».

Джозеф Уильямс замечает: «Единственный раз, когда Линкольн указал на Север и Юг открыто, он сделал их объектами, справедливо претерпевающими от войны по воле Бога». Он имеет в виду предложение, которое я уже цитировала выше: «Он насылает на Север и Юг эту страшную войну в качестве горя для тех, через кого этот грех пришел».

Таким образом, Линкольн не снимает вины с американского народа, напротив, он говорит о том, что только признав эту вину, обе стороны могут прийти к примирению.

«Что мы можем извлечь из этой стилистической эквилибристики… – спрашивает Джозеф Уильямс, закончив свой анализ. – Как нам охарактеризовать способ (какое слово использовать – манипулировал? направлял? распоряжался?), каким Линкольн формировал реакцию своих тогдашних слушателей и нас, его сегодняшних читателей? Делая это, поступал ли он неэтично? Быстрый ответ будет «нет» и, я полагаю, это правильный ответ, по крайней мере, если судить по его намерениям. Но этот вопрос заставляет нас серьезно задуматься об этике ясности, как о безоговорочной, основополагающей ценности. Линкольн не высказывался ясно и, думаю, сделал это намеренно».

* * *

Если из каждой истории можно извлечь множество уроков, то как насчет такого: не стоит злоупотреблять пассивным залогом, если у тебя нет такого мастерства и опыта, а главное таких веских причин, какие были у Авраама Линкольна 4 апреля 1865 года.

И два слова о дальнейших событиях, чтобы завершить наш экскурс в историю. Когда президент произносил эту речь, жить ему оставалось всего 10 дней.

9 апреля 1865 капитуляция армии южан была подписана генералом Ли. А 14 апреля в театре Форда в Вашингтоне Авраам Линкольн был застрелен актером Джоном Бутсом, выскочившим после выстрела на сцену и выкрикнувшим: «Так погибают тираны. Юг отомщен!»

Кстати, два последних предложения можно было бы написать так: «9 апреля 1865 генерал Ли от имени южан подписал капитуляцию. А 14 апреля в театре Форда в Вашингтоне актер Джон Бутс застрелил Авраама Линкольна, после чего высочил на сцену и выкрикнул: «Так погибают тираны. Юг отомщен!». Какой вариант вам нравится больше?