Текст книги "Такая роковая любовь. Роман. Книга 2"

Глава двенадцатая: Обжалование решения суда. декабрь 1998

Николай вышел на тюремный двор и сщурился: декабрьское солнце показалось ему особенно ярким. Сегодня, в первый календарный день зимы, должно было состояться новое заседание по их с Анной делу. С момента заключения Николая под стражу прошло уже почти два года. Анна провела в тюрьме больше года. По возвращении из Сибири Рябов подал документы на пересмотр решения суда по вновь открывшимся обстоятельствам. Суровые судебные власти рассмотрев предоставленные доказательства, наличие алиби признали к судопроизводству приемлемым, но при этом напомнили, что дело подопечных Рябова подчиняется общему порядку. Суд, назначенный ранее на март текущего года, был впоследствии трижды перенесён по срокам из-за перегруженности. Никакие старания Рябова ускорить дату ни к чему не привели. А раз так, то ничего не поделаешь. Сцепив зубы, собравшись до предела, онемев и забыв обо всех житейских радостях, Кравцов и Керман, ознакомленные Евгением Петровичем о принятом решении по пересмотру, терпеливо ждали назначенного часа. Вселённая надежда помогала им переживать лишения тюремного заключения.

И вот, срок суда наступил. Ещё вчера Рябов самолично появился у Николая в тюрьме, чтобы подтвердить долго ожидаемое событие.

– Евгений Петрович, неужели это и вправду конец? Не верил Кравцов.

– Всё, Коля, милый, всё. Теперь Соеву никакие ухищрения не помогут. У меня для него такая пилюля есть, что он её до конца своих дней не переварит, – широко улыбался Рябов, не посвящая Кравцова в детали. Несмотря на то, что его прошлогодняя поездка в Сибирь внесла в их деловые отношения струю особой душевности, почти родственности, в делах адвокат был непреклонен. Он никогда не выкладывал заранее те факты, что приготовил для процесса, суеверно считая это за плохое предзнаменование.

Дополнительное доказательство невиновности Анны и Николая ожидало Рябова в его кабинете по прилёту из Красноярска год назад и замечено было не сразу. Бегло оглядев стопку корреспонденции, собравшейся в почтовом ящике за время отсутствия, Евгений Петрович решил в первый день работы не останавливаться на частных письмах. Ни одно из них не показалось ему настолько важным, чтобы раскрыть его и почитать. Среди конвертов лежали квитанции к оплате ремонта машины, ежемесячный сводник по кодексам РСФСР, несколько писем с рекламной корреспонденцией, легко опознаваемых благодаря ярким краскам и бойким надписям на конвертах, и три письма, одно из которых было иногородним, но с таким размытым штампом, что понять откуда оно пришло, казалось невозможным. Полностью одержимый идеей о подаче прошения к пересмотру решения суда, Рябов положил письма на видное место, прижал их тяжёлой мраморной подставкой для ручек и занялся задуманным. Пару дней ушли у адвоката на формирование текста запроса на основании новых фактов, а также на ходатайство о приёме у нового судьи, получившего дело. Потом, добившись приёма, Рябов сосредоточился на разговоре. Такого рода встречи всегда носили решающий характер, так как от тона разговора, от созданного адвокатом впечатления о надёжности подтверждающих фактов, от убедительности, с какой он верил в собственный успех, зависело в дальнейшем ходе многое. А уж тем более в деле, в котором подозревались сразу оба подзащитных одного и того же адвоката. На этот раз Рябов хотя и волновался меньше, чем обычно – показания Шкердина сводили все прежние обвинения против Анны на «нет», всё-таки шёл на встречу с тяжёлым комом в животе. И не зря. Узнав, что решение суда не может изменить график заседаний, Рябов понял, что порадовать своих подзащитных ему пока нечем: воспользоваться надёжным алиби для Анны сможет он нескоро. От этого адвокат ощущал в себе чувство постоянного внутреннего дискомфорта.

А волноваться пришлось прежде всего из-за состояния самой подзащитной. Не встречаясь с Анной почти три недели, Рябов по возвращении из Сибири не мог не заметить, как Керман изменилась. Анна угасала на глазах. Тёмные круги под глазами были ничем, по сравнению с тоской, что просматривалась в них. Известие о том, что адвокат выхлопотал для неё алиби, узница восприняла поразительно безразлично. А узнав, что теперь она будет оправдана на сто процентов, Керман впала в транс.

– Значит, всё-таки придётся за всё отвечать Коле, – прошептала она, впершись взглядом в решётку окну, – Зачем? Зачем мне тогда жить, если его на будет рядом?

Рябов опешил.

– Погодите, Анна, – попытался он остановить поток обречённости, – У нас ведь есть показания экспертизы о том, что Николай на момент убийства спал. Но Анна посмотрела на Рябова с такой откровенной насмешкой, что ему стало неловко:

– А у суда есть прежде всего добровольное признание Коли в том, что это именно он отравил Ларису. Разве вы не понимаете, что это значит?

– Николай возьмёт свои показания обратно, а я докажу, что он дал их суду исключительно из желания спасти вас. К тому же, суд по пересмотру – это как буд-то всё заново: новый судья, новые присяжные. Их, прежде всего, будут убеждать только те доказательства, что мы предоставим теперь. Времени до марта для подготовки новой защиты у нас более чем достаточно. Главное – не падать духом.

Рябов старался быть убедительным. Каждый раз, когда ему приходилось защищать женщин, процесс работы шёл по стандартному типу. Сначала женщина отчаянно верила ему, боролась за свою репутацию, активно содействовала. Затем, через какое-то время и под воздействием обвинений, начинала сомневаться в надёжности своего защитника, теряла доверие к нему, а, через это, и к исходу дела. Малейшего подозрения, высказанного обвинением, хватало для того, чтобы она переставала быть убедительной и начинала терять самообладание. Нередко в зале суда лились слёзы, закатывались истерики, проявлялась агрессия, характеризующие разные типы характеров. К подобным реакциям были готовы и адвокаты, и защитники. Они не пробирали ни судей, ни присяжных. Рябов при этом фокусировал внимание на погашении источника проявления эмоций, воздействуя на свою подзащитную либо угрозой, либо уговором, либо убеждениями. Жалость к подзащитной проявлялась в нём редко. Он считал, что это та самая эмоция, которая является главным неприятелем прежде всего для него. Подстёгиваемый каким-либо чувством, будь то жалость, раздражительность, злость или особая симпатия, человек не мог относиться к происходящему объективно и начинал действовать не в соответствии с фактами, а согласно убеждениям. Подобный путь чаще всего уводил от правильности построения процесса защиты. Поэтому, Евгений Петрович, принимаясь за любое дело, отметал свои переживания подальше. Подобная профессиональная непроницаемость и сосредоточенность на сути выполняемой работы позволяла хирургу точно отсекать, следователю находить нужные улики, адвокату отыскивать в подзащитном те сильные стороны, что могли повлиять на решение судей. Но всё-таки, ни один из них: врачей или служителей правосудия, не могли полностью абстрагироваться от зависимого от них человека, не могли не сопереживать ему, попавшему в беду. Оттого и делали они экстремальные усилия, чтобы хоть как-то облегчить страдания вверенных им людей. Потому и теряли самообладание, когда видели в глазах подопечных опустошённость, вызванную безразличием к своей судьбе или жизни. Замкнутость Анны Керман взволновала Рябова не на шутку. Именно она подтолкнула Евгения Петровича заняться сложной процедурой ходатайства о переносе заседания суда по делу Кравцов-Керман– Фёдорова на как можно более ранний срок.

– Анна, скоро вы будете свободны оба, – не переставал твердить женщине адвокат.

Но она только смотрела на него запавшим взглядом.

Так прошла у Рябова первая рабочая пятидневка. В воскресенье, ровно семь дней спустя после возвращения из Сибири, адвокат вдруг проснулся утром от какого-то странного ощущения. Ему словно чего-то не хватало в мягкой постели рядом с мирно спящей женой и пристроившейся у кровати мохнатой колли по кличке Лама. Сев в кровати и свесив ноги в тапочки, Рябов просидел так несколько минут. Затем осторожно встал, переступил через собаку и пошёл на кухню. За окном было серое ноябрьское утро одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Шёл дождь: холодный, долгий. Акация под окном почти облысела, открывая вид на внутренний дворик многоэтажки с песочницей и поломанными лавочками. Подойдя к окну ближе, Рябов попытался понять, что же помешало ему спокойно досыпать. Углубившись в себя, он принялся отыскивать в уголках памяти ту странную мысль, что должно быть явилась ему во сне перед самым пробуждением. Напрягая всё своё сознание, Евгений Петрович зафиксировал взгляд на каплях дождя, барабанящих по подоконнику. Постепенно он почувствовал, как в голове, где-то в её центральной части, стали словно натягиваться эластичные струны. Подобное состояние было хорошо знакомо. Адвокат знал, что на конце этих нитей и находится тот самый образ, что, всплыв вдруг откуда-то издалека и представ в виде слова, буквы, возможно какой-то фразы, сказанной кем-то, где-то, или чьего-то лица, возникшего внезапно, должны будут стать подсказкой. Для большего сосредоточения Евгений Петрович закрыл глаза и, продолжая напрягать мысли, стал водить перед собой руками, будто наматывая на них резиновые струны с ответом. Несколько минут прошли в полной темноте. Память Рябова, запрашиваемая столь активно, на этот раз ответа не давала. Отчаянно помотав головой, Евгений Петрович приложил руки к глазам и, продолжая держать их закрытыми, сменил тактику. Теперь он попытался воспроизвести события последней недели.

Перед ним отчётливо стали проноситься сцены его прощания с Кириллом, прилёта в Москву, встречи с близкими, прихода на работу. Дойдя до моменте, когда он стал впервые собираться к себе в бюро, Евгений Петрович притормозил ход воспроизведения. То, что он искал, должно было находиться скорее всего именно в этом временном отрезке, в промежутке тех событий, который он, при большой спешке и не анализируя, как привык это делать обычно, прожил автоматически. Самым тёмным пятном из всей недели оказалось для Рябова утро первого рабочего дня. Потому, что после обеда он виделся с Николаем и с Анной; чего забыть никак не мог. А вот до этого… Что было до этого? Утро дома, такое же серое и дождливое. Он, выходящий из подъезда в тёмном плаще. Грязь на дорогах, поразительная в контрасте с белым снегом Севера и особенно расчищенными деревянными настилами Кузьмовки. Заляпанное лобовое стекло. Дворник на нём, соскребающий воду с песком. Огромная лужа на улице у его кабинета. Мусор во дворе конторы, через который надо было пройти. Крепкая тёмно-рыжая дверь кабинета и позолоченная табличка с его инициалами на ней. Рассеянный свет в прихожей. Ключи на связке: от кабинета, от сейфа, стеллажей с делами…

Напрягшись до максимума, Евгений Петрович, ещё не зная ответа, уже понял, что ищет в правильном направлении: с двух боков, чуть повыше висков, он вдруг почувствовал состояние лёгкости, словно включились в работу центры эйфории. Такое состояние Рябов испытывал либо когда редко закуривал, либо при выпивке, либо тогда, когда нужное решение приближалось и вот-вот должно было сформироваться.

«Только не потерять, – подумал Рябов, параллельным потоком мыслей и продолжил воспоминания, – Я открыл сейф, достал папку с документами Анны, положил на стол. Затем взял со стула портфель, нашёл в нём показания Шкердина, вынул лист, пробежал его глазами. Убедившись, что это именно нужная мне бумага, прошёл к фотокопировальной машине и сделал две фотокопии. Одну положил в сейф, другую оставил на столе. Оригинал вложил в папку с делом. Закрыл папку. Спустил портфель со стола. Аккуратно поправил лежащую на столе почту; я сам её вытащил из ящика и занёс в кабинет. Так. Что потом? Стал искать дело Николая… Нет! Нет! Что-то упустил. Что? А, вот: поправив корреспонденцию, я её мимоходом просмотрел. Ничего интересного не было. Брошюра по Кодексу, платёжки, два или три письма: реклама, деловая переписка с коллегами и что-то ещё. Стоп! Вот!»

И тут же Рябов резко открыл глаза: словно очнулся от гипноза. Только что перед глазами встал размытый почтовый штемпель на одном из конвертов, лежащих на столе. Сомнений не было, разбудившее состояние встревоженности исходило от неизвестности именно этого письма. Наспех умывшись и выпив холодного молока, адвокат выскочил из дома и понёсся к гаражу.

– Анна! Николай будет оправдан! Ни о чём меня не спрашивайте, но у меня есть доказательство его невиновности, – заговорщически зашептал Рябов, явившись тем же воскресеньем к женщине в тюрьму, – Скоро, очень скоро вы оба будете на свободе.

Уверенность, сквозившая в каждом его жесте, и одержимость при каждом слове, приковали Анну и сделали немой. Уходя через несколько минут в камеру, осуждённая женщина так и не смогла поблагодарить адвоката за поддержку. Рябову этого было и не нужно. Достаточно было убедиться, что взгляд Анны, пустой до этого, окаменел и наполнился новой болью – болью ожидания спасения, затянувшегося, вопреки всем обещаниям опытного адвоката, ещё на долгие, долгие месяцы.

Наступило первое декабря тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Сегодня, в день пересмотра решения суда по делу Кравцов, Керман – Фёдорова, зал уже слышал, как адвокат обоих обвинённых зачёл вслух показания геолога Анатолия Шкердина. Показания служили для Анны неоспоримым алиби и вызвали в зале тихую радость родных и друзей обоих осуждённых. Слышал зал и монолог Рябова, произнесённый после зачтения письма геолога. Услышал он и как максимально сосредоточенный Соев в ответ на речь адвоката защиты продолжал жёстко настаивать на том, что Анна всё-таки могла быть на квартире Фёдоровой в момент приёма снотворного. Времени, определённого промежутками между отравлением Ларисы и беседой Анны на балконе со Шкердиным, в обрез, но хватало, чтобы подозреваемая, отравив Ларису, могла вернуться в гостиницу и обеспечить себе алиби.

– Никто не знает почему гражданка Керман вышла ночью на балкон, – говорил Соев, а в голосе адвоката обвинения, как и прежде, прослушивалось явное недружелюбие к молодой женщине, – Опираясь на опыт тех дел, которые мне приходилось иметь, и которых было немало, я склонен думать, что появление Керман на балконе было специально продуманным манёвром, – в этот момент Соев впервые показался снобом, кичившимся своей хорошей репутацией.

– Анны в этот вечер у нас не было. Не было, – дважды повторил суду Кравцов, получивший слово, чтобы опровергнуть свои прежние показания. Поменявшиеся судья и присяжные вносили в поведение основного обвиняемого дополнительную нервозность.

– Тогда зачем вы всё-таки взяли вину на себя, если точно знали, что ваша бывшая жена не причастна к отравлению Ларисы? – злобно рассмеялся Соев.

«Да уж, этот если в кого вцепится, то ждёт только крови, – охарактеризовал судья адвоката потерпевшей стороны, – Не травоядный он, это уж однозначно», – заключил он окончательно, заметив, как на шее Соева вздулись от напряжения синие вены. Дав ему понять, что вошёл в логику его вопроса, судья воловьим взглядом посмотрел теперь на обвиняемого.

– Я очень боялся за Аню. Я думал, что если я возьму вину на себя, её сразу же отпустят, – объяснил Николай почти шёпотом, с ужасом глядя в маловыразительные глаза судьи, голос которого показался Кравцову безжалостным. Уверенность, с какой Николай сегодня шёл на процесс, предстала теперь иллюзорной. С тревогой метнув взгляд в сторону, он увидал, как на лице Анны отразился тот же самый запоздалый ужас. Кравцов почувствовал, что пол плывёт у него перед глазами.

И вот тогда слово взял Евгений Петрович. Медленно поднявшись, он подошёл к стойке, за которой сидел обвиняемый, и протянул руку в сторону Николая. В ней он держал густо исписанный лист бумаги.

– Это – письмо Ларисы Фёдоровой к своей студенческой подруге Светлане Родиной, которая живёт в Магадане, – объяснил Рябов всем, но прежде всего своему подзащитному. Настал час выравнивать его пошатнувшееся настроение. Глядя на Николая уверенным взглядом, адвокат продолжил, – Мне его переслали всего год назад. Письмо написано и отправлено двадцать второго января тысяча девятьсот девяносто седьмого года, то есть, в день смерти потерпевшей. Об этом свидетельствуют почтовый штемпель на конверте и дата, поставленная в конце текста самой Фёдоровой. – Рябов поднял со своего стола конверт и показал его залу. Судья кивнул. Соев впился в конверт суженным взглядом. Подсудимые широко раскрыли глаза. Сидящие в зале затаили дыхание.

Адвокат защиты продолжил:

– Графологическая идентификация почерка произведена и подтверждает то, что я сказал. А о сути написанного, господин судья и господа присяжные заседатели, судить вам. Но, думаю, по прочтении текста, всем всё сразу станет ясно, – Рябов поглотил зал взглядом. Уверенность, царящая в нём, приковала слушателей к его голосу. – «…я всегда знала, что рано или поздно, она снова встанет между нами. Коля не смог забыть её. Иначе и быть не могло. Мужчины, как он, любят в жизни только один раз. Теперь, когда эта… снова в Москве, нетрудно понять, что будет. И тогда… И тогда я снова останусь „бедной брошенной Лариской“. Мысль об этом заставляет меня сделать то, что я задумала. Когда меня не станет, Светочка, поплачь обо мне. И ещё, скажи ему, что любила я его, как могла. Кравцов – моя роковая любовь. Не суди меня строго. Я не смогу пережить второй раз измены и разлуки. Ухожу первой, чтобы никому не быть в тягость. Прощай, подружка. Целую тебя крепко. Твоя Лариса.»

Медленно и патетично Евгений Петрович зачитал последние строки письма, после чего стоически замолчал и уставился на листок бумаги в руках.

Зал какое-то время, казалось, даже не дышал. Тишина после чтения взвилась в воздух и стояла хрустальным колоколом, зазвеневшим различными отголосками.

Но, по прошествии нескольких секунд, малейшего шевеления хватило, чтобы Рябов снова пустился в объяснения глядя только в сторону судей:

– Уважаемые господа! Из прочитанного мною, совершенно очевидно, что Лариса Фёдорова сама призналась подруге в своём намерении покончить с собой. Пусть простят меня все за то, что я легкомысленно предполагал, что Лариса всего лишь играла в самоубийство. Нет, господа, как следует из этого письма, Лариса Фёдорова действительно решила умереть. И это письмо снимает с моих подзащитных все обвинения, предъявленные ранее. Поэтому я прошу пересмотреть назначенное решение по обозначенной сто пятой статье и освободить Кравцова и Керман из-под стражи.

Свою речь Рябов завершил спокойным голосом. Высокий потолок зала заседания был в этот момент для многих действительно схожим с церковным куполом, а сам адвокат представлялся им проповедником, спустившимся с небес.

Кравцов, пребывающий до речи адвоката в полу-обморочном состоянии, упал на барьер перед ним и зашёлся в рыданиях. Он плакал, не пытаясь сдерживать напряжение, что накопилось в нём за долгие двадцать два месяца тюрьмы.

– Зачем? Зачем? – только и слышалось сквозь рыдания.

– Коля, не надо, – тихо просила Анна издалека, по лицу которой тоже текли тихие слёзы.

Рябов подошёл к барьеру Кравцова:

– Николай, успокойтесь.

– Объявляется перерыв на тридцать минут! – произнёс судья, поднимаясь из-за стола.

«Но это ещё не конец», – пообещал самому себе Соев, всё-таки понимая, что в процессе наступил момент: переломный и решающий не в его пользу.

Глава тринадцатая : Растревоженные мысли Кравцова. декабрь 1998

Николай сидел в закрытой комнате суда, отличной от камеры только тем, что здесь стояла кабинетная мебель и не было массивной железной двери. Дверь была из дерева. Милиционер, охранявший Кравцова, то и дело подсматривал за ним снаружи в решетчатое окошечко, но Николай не обращал на него никакого внимания. Нервный стресс сменился апатией. Сидя на стуле, Кравцов не чувствовал тонуса в мышцах. Тело было вялым, а мысли пассивно блуждали, переплывая еле-еле с одного на другое. Не желая думать о том, что будет сейчас, Кравцов искал успокоение в прошлом. Ему вспомнилась Москва и его учёба в инженерно-строительном институте до знакомства с Ларисой.

Студентом Николай Кравцов не выделялся среди прочих ребят ухажёрскими способностями. Однокурсницы, каких было всего четыре на курс, считали его угловатым и замкнутым. Николай всегда стеснялся вступать с женщинами в разговоры и никогда не заводил случайных знакомств на улице или в городском транспорте, как это делали другие. Обладая интересной внешностью, он оставался в стороне от шумных студенческих сборищ, не любил появляться на праздниках или собраниях института, дичился девчачьих улыбок, посланных ему напрямую. Скромность одежды, материальная недостаточность, а, значит, неспособность платить за девушек даже в кино, также как и неумение говорить грамотно и убедительно, отбивали у парня охоту общаться со слабым полом. Тот факт, что Лариса Фёдорова нашла его интересным и смогла в него влюбиться, откровенно удивило Николая. А уж когда в него влюбилась и Анна, Кравцов догадался, что всё-таки есть, видать, в нём что-то такое, что привлекает женщин.

«Если бы кто из моих студенческих товарищей знал, что однажды я стану предметом ссоры сразу двух красавиц, то ни за что на поверил бы», – думал Николай в августе восемьдесят девятого. Впрочем, такие мысли были у него нечасты и походили скорее на кураж, чем на бахвальство. И всё-таки, уже даже будучи женатым, Кравцов отмечал про себя заинтересованность собою со стороны деревенских баб, проявлявшуюся во многом: от изменения голоса скромной бухгалтерши Кати, потенциальной невесты Мишки, до откровенного кривляния перед ним Шурки Зуевой, сестры друга. Все эти женские ухищрения Николай во внимание не принимал и особо им не верил. Бабы, на то и бабы, чтобы трещать языком и вилять бёдрами. Правда, порой поведение некоторых всё-таки Кравцова стопорило. Так было, например, с Антониной Морозовой.

Скрытная и молчаливая староверка на первых порах сторонилась парня. Но уже через месяц пребывания Николая у них с Кириллом на постое, превратилась из пожилой неприметной женщины в откровенную красавицу средних лет. Об Антонине Николай вспомнил теперь тоже.

«Как он надо мной тогда ворожила, – окунулся он в мысли, – С первого дня мазала мне ногу каким-то странным настоем из пихты, вытягивала сустав руками, пришёптывая и едва касаясь, – Николай бросил взгляд на некогда больную ногу, обутую теперь в ботинок. Он реально почувствовал на себе давний жар от рук староверки.

В Кузьмовку Кравцова привезли ночью. Кирилл, вышедший к экспедиторам, помог проводникам-эвенкам занести больного парня и разместить в доме. Между двумя мужчинами сразу же установились лёгкие отношения. То ли деревенский говор Николая, то ли его немощное состояние, а может ещё что, о чём сам он не ведал, сыграло в пользу того, что нелюдимый и суровый к пришедшим Кирилл принял его за своего.

После месяца отлёжки в таёжном «стационаре» Николай активно включился в повседневную жизнь староверов. Торопиться парню было некуда. Рыболовецкая бригада ушла вниз по реке к дельте, где должна была оставаться до конца августа, ожидая прохода рыбы на нерест в Енисей. В летнюю пору, когда каждый в Сибири стремился начать и поскорее закончить дела, запланированные за год вперёд, заниматься больным наёмником никто не хотел. Да, собственно, и чего было им заниматься? После того, как Кравцов подвернул ногу, бухнувшись с крыльца Морозовых, стало понятно, что вернуться на заработки ему уже не светит. Впрочем, Николай и сам не стремился в артель. Он знал, что за месяц до травмы какие-то деньги он заработал, и теперь даже рад был паузе в непростом рабочем графике. Парню хотелось поближе рассмотреть какая она, настоящая сибирская жизнь. Кирилл, разгадав эти желания, полностью взял его на попечение. Он научил Николая ориентироваться по звёздам, читать следы зверей в тайге, распознавать погоду на ближайшее время, стрелять из ружья, коптить рыбу в домашних условиях и ещё много каким житейским премудростям, привычным для самих кержаков, но диковинных для приезжего люда.

– Вот смотри, – объяснял Кирилл, прикладывая ружьё и наводя его, – Если бить белку, то нужно бить только в глаз, чтобы не попортить шкурку.

Кравцов послушно мотал головой, брал ружьё, прикладывал тоже, целился, но не то что глаза, самой белки разглядеть на дереве не мог.

– Как ты их рыжих видишь? – поражался он своему учителю, спокойно настреливавшему за день по пять-шесть зверьков.

– А ты попей с моё ежевичного настоя, что Антонина правит, так и не такое усмотришь однако, – пояснял кержак. Ещё его дед знал, что ежевика хороша для чёткости зрения, – Деды мои – стрелки добрые были. Один – под Москвой сгинул, но до того здорово бил фрицев. А второй дожил до ста лет и никогда на зрение не жаловался, – добавил он, – А мы от стариков только хорошее перенимаем. Ты поприсмотрись к жене-то моей, поприслушайся; она тебя тоже много чему нужному надюжить горазда.

Николай согласно мотал головой:

– Да уж чего-чего, а по части заговоров и трав Антонина – мастер.

Парень на себе испытал и сковывающий взгляд Морозовой, вопрошавшей у него о характере боли в ноге, и её шаманские нашептывания, действующие как анестезия, и, особо, жар её рук. А уж тому количеству трав, настоек, бальзамов, мазей, порошков или микстур, что хранилось у Антонины в специальной комнатке, он не мог и счёта свести.

Сначала, когда они были мало знакомы, вход Кравцову в заветную коморку был запрещён. Но постепенно, завоевав доверие хозяев, Николай смог спокойно захаживать везде. В том числе и в «фармакологическую лабораторию» Антонины, как в шутку звал знахарский уголок жены Кирилл.

– Учись-учись, – поощряла кержачка любопытство Николая, – Мало ли что в жизни случится – знать будешь. Череда – она, как очистительное хороша: раны промыть или если гнус загрызёт. Белладонна – для покойного сна. Только с ней осторожно: когда на небе полная луна, белладонна может и насмерть усыпить, она такая. Когда поясницей, скажем, маешься или в каком другом месте сустав скрутит – свежей крапивы пополам с молочаем натолки, прополисом, на спирту разведённым, залей и кашицей приложи к больному месту; за ночь всё отпустит, – объясняла она, приподнимая пузырьки, приоткрывая кузовки или передвигая баночки.

– А если нет прополиса или что-то случится такое бытовое: обгорел, током ударило или подобное? – спрашивал Николай вслед.

Антонина улыбалась ему с затаённым лукавством и говорила на самое ухо:

– А тогда пользуй то, что всегда при себе.

– Что?

– Подумай!

Николай думал, но в голову ничего не приходило.

– Да не томи, говори уж, – просил он.

Морозова смеялась:

– Ох, и тупарь! Возьмись руками за то, за что держишься каждый день, может дойдёт.

Следуя её взгляду, Николай опускал глаза на свои штаны, но, так и не понимая какова связь между знахарским рецептом, его руками и тем, за что нужно взяться, только краснел и начинал бурчать под нос от недовольства.

Тогда Антонина усаживалась за стол в комнате и, раскрывая кукую-то банку или развязывая какой-то мешочек с травами, принималась перебирать их, приговаривая:

– Жил у нас в деревне один такой мужичок, Никифором кликали. Он до того, как с нами староверами осесть, полсвета исколесил. И вроде не из местных приходился, родом-то он был откуда-то с Урала. А вот приблудился к нам на старости да и осел в Кузьмовке. Да ты видал, должно быть, его домик: куцый, такой, маленький, что подалее всех вверх по реке. Видал-видал, – утверждала она, не дожидаясь ответа, а сама всё протирала высушенные травы меж пальцев и нюхала их, как парфюмер нюхает благовония, – Так вот, рассказывал он нам всякие небылицы, что по жизни видал. Тешил, так сказать, байками. Ими тут местный народ богат и прославлен на всю Русь. Но порой и дело говорил. И вот однажды какую он нам историю поведал. Жил он тогда где-то в месте, где строили БАМ, и видел своими глазами такой случай. Когда строители прокладывали высоковольтные линии, один из молодых электриков как-то случайно коснулся провода, или ещё как там получилось, уж я и запамятовала. Да и не то важно. Главное, что кидануло парня со столба, как пушинку, на землю и остался бы он там лежать на веки вечные, кабы не нашлась на его счастье одна премудрая старуха. Когда напарники-то этого молодого заголосили, помощь вызываючи, она поблизости была. Услыхала крики, прибежала. Глядит, синюшный малец на земле распластан, как и не жилец совсем. А вокруг все носются, вопят, скорую помощь зовут. Ну, какая однако в тайге скорая помощь может быть, думаю, говорить не стоит: позовёшь сейчас, прибудет в лучшем случае с Дедом Морозом к Новому году. Тогда бабка эта, не будь лоха, глядит – терять парню неча, вот и взялась за дело по-свойски. Мужиков всех растолкала, рот парню, как могла, разжала да и помочилась туда прямёхонько толстой струёй.

Николай, слушавший до этого Антонину с огромным вниманием, вытаращил глаза и отпрял. Он ждал услышать об уникальном народном средстве, а на деле речь свелась к какому-то беспределу. Представив то, о чём шёл разговор, Кравцов скривился дольше, чем от лимонной кислоты.

– Фу, – не вытерпел он, высказывая брезгливость, и посмотрел на рассказчицу с недоверием, мол не шутит ли, не разыгрывает. Но Антонина была серьёзна.

– Фу, не фу, а парень-то ожил.

– Бред! – не поверил Николай, – Ни за что не поверю, что электрошок высоковольтной линии можно снять мочой.

Антонина при этом упрямо выпрямилась:

– Про электрошок – не знаю. А вот то, что такое же своими глазами видала, когда у соседки пацан в бане угорел, так это было. Моча, Коля, она много от чего помогает. А уж веришь ты мне или нет, мне от того ни беды, ни радости никакой. Для тебя делюсь, сама-то я полно всяких прибауток наподобие этой знаю.

Заметив, что хозяйка в обиде, Кравцов кинулся объясняться:

– Так я что? Разве против? Но всё равно: ненаучно как-то. Ведь если бы моча помогала, как ты говоришь, во многих случаях, то в больницах наших вместо капельниц с лекарствами вводили бы её людям через клизму и вся недолга.

– А может это и не худший метод? – не сдавалась Антонина, – Что естественно – не безобразно.

– Да ладно, Антонина, не горячись. Моча, так моча. Какая мне разница? Главное, что парень жив остался, если верить твоему Никифору.

– Он не мой, – отвечала Морозова, замолкая и уходя в работу.

Кравцов, не желая оставаться забытым ею, крутил головой и менял тему.

– Антонина, а там что? – указывал он на баночки, поставленные в стороне.