Текст книги "Запах полыни"

Но не Дмитрия.

Анастасия была рядом – и только это ему было важно.

Она держалась немного обособленно, и, как успел заметить Дмитрий, всех это устраивало. Общество ей составлял лишь баловень семьи молодой Павел Крачковский. В широкой, расстегнутой на загорелой груди льняной блузе, в таких же, рассчитанных на отдых в жару, брюках, он, нимало не заботясь о правилах приличия и не обращая внимания на происходящее вокруг, чуть наклонившись вперед, что-то непрерывно наговаривал Анастасии, а та в ответ ему улыбалась тихой, почти незаметной улыбкой.

Её сдержанные, мягкие, изящные движения, незаметно-прелестная манера держаться и говорить – все бесконечно нравилось ему, притягивало его внимание, и он был не в состоянии наслаждаться игрой Елизаветы, находясь в непрерывном ожидании того, когда родители наконец-то сделают Павлу тонкое замечание перестать пренебрегать обществом, и тогда Дмитрий сможет приблизить к себе Анастасию общей беседой. Но Крачковские ничуть не обращали внимания ни на Павла, ни на Анастасию, словно кроме Дмитрия и Елизаветы более никого рядом с ними и не было. Они всецело были заняты только им и Елизаветой – милыми уловками всячески направляя его внимание на дочь.

При последних звуках рояля Дмитрий, громкими аплодисментами выразив свой восторг от игры Елизаветы, желая встать, чтобы, словно ненароком пройтись по зале, и, сделав пару небрежных замечаний по поводу закончившегося ливня, присесть неподалеку от Анастасии и Павла. Но Капитолина, словно опасаясь того, что Дмитрий может улизнуть из гостиной, лишь только она отведет от него глаза, удержала его, радостно заявив, что ей давно не выпадало случая слышать, как поёт дочь, и теперь, зная, что Елизавета не откажет гостю, церемонно предложила Дмитрию просить Елизавету спеть им. И не дожидаясь согласия дочери, поспешила к роялю, чтобы аккомпанировать дочери. Этот её маневр сделал невозможным намерение Дмитрия оставить свое кресло, и он, волнуясь и негодуя сердцем, покорно остался сидеть в нем.

Елизавета, посуровев лицом, исполняла модную в салонах Петербурга песню на слова Кольцова. Слушая её, Дмитрий не мог не понимать, что это пение было целиком адресовано ему. Каждым словом песни, глядя поверх его головы, Елизавета намекала ему на что-то, даже, скорее, указывала на него самого, выговаривая ему, чужими словами, совершенно не подходившими под их жизнь, своё – затаенное, не дававшее ей покоя:

 
Не смотря в лицо,
Она пела им,
Как ревнивый муж
Бил жену свою.
А в окно луна
Тихо свет лила,
Сладострастных снов
Была ночь полна…
 

В чужие слова Елизавета вкладывала свои чувства, свою страсть, свой смысл, но Дмитрий, слушая ее красивый, вышколенный долгими занятиями голос, не испытывал ничего, кроме сожаления.

Ему теперь совершенно нечем было ответить на её ожидания, которые он сам в ней и всколыхнул.

Солнце успело подсушить площадку для крокета, и после музыки решено было выйти на воздух. Павел с Анастасией, не зовя присоединиться к ним, весело переговариваясь на ходу, направились к площадке. В ожидании даже самой малой паузы в разговоре с хозяином имения, начиная уже раздражаться, Дмитрий смотрел им вслед. Но отец Елизаветы, ни на минуту не умолкая, находил все новые и новые темы, удерживая этим возле себя гостя. Кое-как поддерживая разговор, Дмитрий краем глаза следил, как Павел, обутый в туфли на резиновой подошве, и сам, будто мяч – быстрый, стремительный, – прыгал возле Анастасии.

– Ах, Париж! – словно не замечая настроения Дмитрия и нисколько не раздосадованный его вялыми ответами, очередной раз воодушевлялся Крачковский. – Такой крикливый, веселый и весь лиловый… Вот и моя родственница туда же направила, так сказать, свои шаги.

Надул, будто в задумчивости, щеки, барабаня пальцами по ручке кресла:

– Мы ее позвали у нас отдохнуть, Елизавете компанию составить… – пытливо заглянул Дмитрию в лицо, – служит, знаете ли. Бедна… Ах, эта эмансипация!

Немного помедлил, затягиваясь сигаретой. И вдруг устало вздохнул:

– Я знаю, что бесплодно настаивать. Я и так употребляю большие усилия… Она необычна и, нельзя не заметить, очень-очень мила… Но все же и нельзя не заметить, что с ней у вас не будет столь блестящей будущности, как если бы… Впрочем, неважно…

Крачковский смотрел в сторону. Казалось, что он вовсе ничего не говорил, а лишь глядел вдаль, щуря глаза от сизого дыма своей тонкой английской сигареты. Улыбка скривила его губы, но Дмитрий не видел её. Он подхватил летевший в их сторону шар и побежал вместе с ним мимо стоящей на краю поля красиво причесанной Елизаветы, позабыв улыбнуться ей, как того требовал этикет, и пригласить её присоединиться к игре, горя лишь одним желанием – схватить деревянный молоток и как можно ловчее провести пойманный им шар через все воротца, коснуться всех столбов только для того, чтобы, одержав победу над Павлом, встретиться с Анастасией глазами.

* * *

Весть о войне разнеслась по Петербургу с быстротой молнии. В газетах – черные, словно траурные, заголовки «Германия объявила войну». От этих заголовков, от черных огромных букв веяло холодом и тьмою. Будто война, черная, огромная, сама набирала и печатала их.

Тихий ангел мира тотчас улетел в небеса. Анастасия, Крым, море, лунные ночи, прогулки – все это отошло на дальний план, поникло, потеряло очертания, с грустью спряталось.

Знакомые офицеры стали прощаться и спешно возвращаться в свои воинские части. Да и среди штатских не было ни одного равнодушного и мирного человека. Но, вместе с тем, совершенно никому не хотелось верить в то, что война – это правда.

Что война – это реально.

Война – это то, что теперь составит настоящее.

Саму жизнь.

Вместе с этим, пронизывающим тело и чувства каждого, пониманием поднималось чувство негодования – за что? почему?

В первый день, когда стало известно о роковом событии, всех тянуло на улицу. Толпы возбужденных людей, в которых раздавались воинственные крики и призывы защитить Родину, стихийно возникали на улицах городов. Уже никто не принадлежал себе, и каждый должен был и готов был отдать жизнь за свою страну. Тем более он, окончивший Пажеский корпус. Он теперь и не думал оставлять на себе штатское платье, как намеревался это сделать еще вчера, а готовился надеть шинель и подставить свою голову под вражеские пули.

– Война? Что ты говоришь? Какая война? С кем? Но как же так? Почему? Господи!..

Мать тяжело опустилась на кушетку, обитую серебристой тканью. В её будуаре все было, как всегда, безупречно и роскошно, и вся эта роскошь не вязалась с чувством крайней растерянности и крайнего недоумения, отразившихся на ее лице. Она, словно внезапно ослепнув, широко открытыми глазами осматривала все вокруг себя, не в силах ничего увидеть.

Только что прошла международная выставка садоводства в Таврическом саду, в работе попечительского совета которого она участвовала. Все свое время она отдавала как можно лучшему её устроению. И горда была тем, что победу в ней по праву одержал художник-садовод из Москвы, который из трав и цветов создал весьма замысловатое, поражавшее воображение видевших, цветочное полотно, изображавшее царя Михаила Федоровича в старинном одеянии и шапке Мономаха. И что особенно поражало зрителей этого огромнейшего портрета из цветов, так это удивительно похожий взгляд первого Романова. Точно такой, как на известной старинной литографии из книги «Российский царственный дом Романовых» издания 1896 года. О выставке, о портрете, о церемонии награждения много писали. Это был большой успех! Её успех тоже. И теперь, после процедуры награждения, у нее еще оставалось много хлопот, по которым она почти всякий день обязана была посещать Павильон главного управления землеустройства и земледелия в Таврическом саду.

Столько было планов, важных хлопот – и всё в один миг стало неважным, легкомысленным… А сын?

Что будет с ним?

Фронт?

И она уже прощалась, сердцем предположив возможное развитие событий и всем существом своим ужаснувшись этому своему предположению…

Надвигавшаяся война спешно обрезала одну жизненную ниточку за другой: погасли маяки, перестали ходить поезда, отданные под перевозку военных запасов и частей, мясо и яйца вздорожали в один день и раскупались немедленно. Стало небезопасно оставаться на дачах, и семьи съезжали оттуда, раньше срока возвращаясь в посуровевший город «на долгих», как не делали этого уже лет тридцать, преодолевая сто верст не за три часа, а томясь в пыли, под ветром и дождем по три дня.

Все тревожнее и тревожнее рассуждали газеты. С каждым днем все более и более темнели вокруг лица и сгущалась тоска, словно набросили на всех черное покрывало и похоронили под ним всё солнечное, радостное, беззаботное.

– Маяк погас, – в последний свой вечер дома, боясь запутаться в паутине ненужных слов, сказал Дмитрий матери, сидевшей на балконе и глядевшей в сторону моря.

– Да, погас, – ответила она. – Это ничего, Митя, потом он опять загорится.

Эти простые её слова ободрили его. Прильнул к её руке долгим поцелуем, прощаясь и испрашивая у нее прощения за все…

На сборном пункте запасных вольноопределяющихся толпился народ, было шумно, оживленно. Как будто люди не могли больше терпеть и торопились заявить о себе, словно это было не обязанностью, а привилегией, правом. Стояли группами и прогуливались по комнатам парами с провожающими их дамами в модных платьях и шляпах. Слышались шутки, смех – и вовсе не было похоже, что отсюда люди отправляются на фронт.

На смерть.

Казалось, что собрались здесь все совсем по иному делу, не связанному с опасностями. И скорее, связанному даже не с будничными делами, а с чем-то похожим на праздник.

Праздник смерти?

Казалось, ничто не вызывало у людей ни малейшей паники – скорее, подъем в груди. Лишь немногие были задумчивы. Это те, кто еще не смирился с происшедшим, не верил в то, что зло уже начало свой бег, захватило власть над людьми и перевернуло жизнь каждого – от младенца до старика. Но эта их задумчивость не была страхом перед войной. Это была скорее тоска.

Тоска – что так все случилось, и уже нельзя ничего повернуть или изменить.

И нужно идти убивать, защищая свою страну, свой дом, семью, близких.

Наконец, самого себя.

Борьба началась, орудия уже гремят и окопы отрыты. Все ясно и понятно, но все равно – больно, тяжело и не верится в происходящее, хотя прямо со сборного пункта призванные отправляются на вокзал, садятся в поезд и мчатся в окопы.

Но так не хочется в это верить…

Дмитрий был занят тем, что наблюдал за парами, которые перед разлукой особенно любовно оглядывали друг друга…

Стояли рядом, не разнимая рук…

Говорили…

Он вглядывался в их лица, находя в их нежности друг к другу утешение для себя.

Его никто не провожал. Анастасия где-то в Москве, мать в неведении осталась дома. Боясь нанести вред ее больному сердцу, Дмитрий не придумал ничего лучшего, как оставить на туалетном столике для нее письмо и тайно покинуть дом. Теперь он остро сожалел об этом, находя лишь в одном оправдание себе – до самого вечера мать будет в полном спокойствии за него. А там…

Бог даст, войне скоро конец…

Его праздное разглядывание влюбленных пар прервало заметное оживление публики. Запасные устремились к стоявшему в углу столу, за которым сидело несколько лиц, проверяющих списки. В разных местах залы тотчас закричали, требуя порядка:

– Тише, господа! Тише!

И тут же зычный голос начал выкрикивать:

– Петров, Сергей!

– Есть!

– Васильев, Аристарх!

– Есть!

– Беспамятов, Павел!

– Есть!..

Фамилии, имена, и, наконец – Лазарев, Дмитрий!

– Есть! – крикнул и он.

Вскинулся весь и пошел к образовавшейся уже группе.

Все решено и все уже бесповоротно. Его место здесь.

По команде офицера группа выстроилась в неуверенные шеренги и неровным, сбивающимся шагом вышла на улицу, попав прямо под одобрительные крики толпы. Они шагали к пункту распределения, чтобы оттуда, уже не в виде запасных, а солдатами, офицерами – настоящей воинской частью, готовой принять бой с врагом, отправиться на вокзал.

Громкое, раскатистое «Ура!» гремело на перроне, когда поезд тронулся. И так же отвечали из открытых окон вагонов.

* * *

Утро прошло в томительном ожидании того часа, когда можно будет отправиться к Крачковским. Тетка, глядя на него, усмехалась глазами. Деликатно не напоминая об Африке, расспрашивала об Анастасии, о проведенном им в имении соседей вечере и том, кто именно и какими словами предложил Дмитрию отвести всех на большую Троицкую ярмарку, славившуюся показом ученых медведей.

– Да! – выслушав его ответы, согласилась, улыбаясь. – Такое событие никак нельзя пропустить. Нужно торопиться увидеть своими глазами эту исчезающую радость народного веселья… Приобщиться к нему как можно ближе. Чтобы не сожалеть в будущности, нужно вглядываться сейчас в настоящих вожатых медведей, которые по белу свету шатаются только летней порой, а зимой сиднем по домам сидят. На печи греются. Редки стали эти вожатые, много балаганов с иноземными животными последнее время появилось в России. Повытеснили одиночек-медвежатников с наших городских площадей, оставляя им на промышление лишь сельскую глушь. А жаль… Жаль…

Легко перекрестила, подставила для поцелуя щеку:

– Езжай с Богом!

Автомобиль вместил всех, и Дмитрий, чувствуя себя хозяином, от которого зависит самочувствие отдыхающих, помчал по шоссированной дороге в соседний уездный город, пугая не только пеших крестьян, долго глядевших им вслед из-под руки, но и заставляя шарахаться от них в стороны дрожки извозчиков. Ограничения в езде, дабы не пугать животных, на провинцию не распространялись, действуя лишь в петербургских пригородах и ближайших к ним крестьянских землях, и Дмитрий бесшабашно мчал, не нарушая закона, наслаждаясь скорой ездой и упругой прохладой бившего в лицо ветра. Иногда он ловил на себе внимательный взгляд Елизаветы, по указке матери занявшей место рядом с ним, но всецело был занят тем, что прислушивался к смеху, возгласам и вскрикам, сидевших на сидениях за его спиной Анастасии, Павла и старых Крачковских, стараясь различить одну лишь Анастасию.

Дыхание ярмарки почувствовали задолго до приближения к ней. Ведущая к городу дорога была полностью загромождена дрожками, телегами, пешим людом. Автомобилю стоило большого труда пробиться через поток желающих оказаться на месте события. Но все величие происходящего предстало перед ними только тогда, когда они добрались до ярмарочной площади – плотным шатром стоял над ней ярмарочный шум и гомон, высоко поднимаясь над гостиными дворами, торговыми рядами, сараями и деревянными, наспех, на сезон сколоченными лавками и клетями, над балаганами и палатками, над возами и телегами. Всюду торг, споры, возгласы, крик, прибаутки. Людское неохватное глазом море, волнуясь и зазывая, заполнило все вокруг. Непрерывная круговерть одежд, красок, запахов. Всего навезено и накоплено, все выставлено и ждет покупателя – зерно, икра, рыба, меды, масла, уральское железо, медь, бобровые, куньи и лисьи меха, медвежьи шкуры, яловые кожи, холсты разной доброты, шапки, тулупы, шали, расписные и кованые сундуки и ларцы, телеги и оглобли, мочалы и конский волос, дорогой бархат и дешевые тафтяные ленты, тонкая индийская кисея и грубый фриз, белоснежный батист и посконная холстина…

Крик зазывал, плач шарманок.

Множество мелких ходячих торговцев-лотошников сновало в толпе, предлагая товары:

– А вот мыло, высшего достоинства мыло!

– Бочки, шайки продаем! Для всех гостей, со всех волостей!

– Кому пирожки, горячие пирожки, с пылу с жару – гривенник за пару!

– Бритвы аглицкие! Полушали и шали флорентийские! Сукна голландские! Ярь венецианская…

Шумно, пестро, горласто, хмельно…

Балаган с музыкой, балаган со стрельбой в цель, балаган с учеными канарейками, балаган с цирком…

До самых небес взмывали висячие качели, высокие, что пожарная каланча, увитые лентами и гирляндами из живых и бумажных цветов. Скрипели-крутились карусели, плакали шарманки. Всюду тесно, всюду людно. Но особо плотную толпу собрала древняя любимая народом забава – медвежья потеха, которой не брезговали и венценосные правители, и ради которой и прикатил на ярмарку своих пассажиров Дмитрий.

Старые Крачковские, церемонно и многозначительно поручив Дмитрию Елизавету, направились в ближайший трактир, с балкона которого можно видеть всю торговую площадь, наказав молодым, лишь устанут, присоединяться к ним. А те, вмиг почувствовав свободу, словно в воду, нырнули в людское море, ловко протискиваясь между мужиками в скрипучих сапогах, до невозможности намазанных дегтем, нарядными бабами в гирляндах бус, приминающих своей тяжестью праздничные оборки рубах, детьми в пахнущих сундуком ярких нарядах, гимназистами в белых тужурках, городскими в европейских костюмах, дамами с томными лицами под кружевными зонтиками…

Ближе к зрелищу толпа еще плотнее. Павел, скорчив плачущую гримасу, мол, не пройти и не проехать – тут же юркнул под рукой солидного мужчины в чесучовом костюме, ставшего для лучшего обзора на цыпочки, заставив того охнуть от неожиданности и податься в сторону. Следом за Павлом, по его манеру, ближе к зрелищу протиснулись и остальные. Дмитрий с досадой заметил, что разрумянившаяся Анастасия с выбившейся прядкой волос, держа шляпку в руке, оказалась рядом с Павлом, и, даже не взглянув на него, словно в мире его вовсе не существовало, устремила глаза на вожатого с медведем.

Вожатый, обхватив вставшего на задние лапы мощного зверя, тешился восторгом толпы. Ломая его, словно мужика в борьбе, в разные стороны, утробно ухнул и повалил на землю. Ручной, дрессированный, побежденный человеком зверь тут же легко вскочил на задние лапы, вызвав восторженные крики публики. Тряхнув шкурой, шелком блеснувшей на солнце, стряхнул с неё золото приставших соломин и, подняв вверх лапы, часто переступая, пошел по кругу. Он напомнил Дмитрию боксеров, которые именно так, подпрыгивая и переступая, в знак своей победы поднимают руки.

Мужик в смоляной с кудрявинкой бороде, в рубахе красного шелка, как и полагается быть вожатому медведя, скаля белые зубы, степенно кланялся публике и, подняв над головой руку, дал понять, что веселье не закончилось.

Дождавшись тишины, начал разговор со своим подопечным:

– Ну-тка, Мишенька Иваныч, родом знатный боярыч, покажи нам, чему тебя хозяин обучал и каких людей ты на свете примечал!

Медведь, чем-то смахивающий на своего хозяина, как заправский актер, стал показывать пьяного мужика, да так понятно, что толпа захохотала, застонала от восторга.

– А как девицы-красавицы из-под ручки глазками стреляют, женишков побогаче выбирают? – нахлобучивая на косматую медвежью башку старую соломенную шляпу с пером, давал хозяин зверю другое задание. И медведь, в тот же миг вновь удивительно перевоплотившись, стал походить на толстую бабу. Не роняя с кудлатой головы шляпы, пошел, косолапя, по кругу, подергивая, будто подмигивая, шкурой на спине. Блестя из-под полей шляпы бусинами глаз, приостанавливаясь перед молодыми мужиками, облизываясь на них, захватывая красным влажным языком нос.

Рядом с Дмитрием повизгивала от смеха, вся обратившись во внимание, в зрение, в слух молодая баба в платке с шелковыми долгими кистями. Держа на руках туго спелёнутого грудного младенца, она, ни на секунду не прекращая покачивать его, забыла обо всем остальном, отдавшись во власть зрелища. Её долго окликала пожилая женщина, стоявшая почти рядом, но молодка не слышала. И лишь когда пожилая, осердясь, дернула её за рукав, обернулась:

– Да чего тебе? Не мешай… Аль не знаешь – любая душа празднику рада… Посля…

И тут же, будто ее и не отвлекали, весело захохотала, глядя во все глаза на медведя, который уже показывал, как теща для зятя блины пекла, возле печки угорела, и у нее головушка заболела…

Дмитрий смеялся вместе со всеми, замечая всех и каждого, делая при этом над собой усилие, чтобы не схватить весело хохочущую Анастасию за руку, так же, как и стоявшая рядом с ним баба с ребенком, отдавшую себя во власть зрелища, и не увести её из толпы, с ярмарки да и из самого городка, над которым, перекрывая ярмарочный гомон, так плавно и торжественно гудел колокол.

Мужик, показывая в улыбке зубы, вместе со зверем обходил публику, уговаривал на щедрость. Благодарил, а заметив двугривенный, кланялся в пояс, подталкивая своего питомца делать то же самое. И медведь, будто и вправду испытывая, как и его хозяин, признательность, смешно переступая, как можно ниже клонил косматую голову, добро поблескивая на людей бусинами глаз.

Дмитрий выложил на тарелку красную бумажку, с душевным удовольствием принимая от мужика и его питомца поклон, постарался встретиться со зверем глазами, словно запасаясь его защитой на будущее.

Павел, который везде чувствовал себя как рыба в воде, тут же повел всех к высоко взмывающим качелям, откуда доносились смех и радостные девичьи повизгиванья. Первые освободившиеся качели достались Анастасии с Павлом, и Дмитрий, невпопад отвечая и улыбаясь стоявшей рядом с ним Елизавете, смотрел, как они взлетали высоко в небо, зависая там на самой высокой точке, будто стараясь удержаться, зацепиться за небесную твердь, и стремительно обрывались вниз, заставляя его сердце замирать и обрываться вместе с ними.

Елизавету ничто не занимало. Не глядя по сторонам, она, перестав выспрашивать мнение Дмитрия по всякому поводу, сосредоточенно чертила что-то на земле концом зонтика. Дождавшись качелей, холодно, словно незнакомцу, подала Дмитрию руку в высокой перчатке, досадливо отстраняясь от упавшего к её ногам бумажного цветка, поднялась на широченную досчатую ладонь качелей, равнодушно, словно вовсе не желая этого, взялась за толстые, перевитые гирляндами, веревки. Но когда Дмитрий раскачал качели, не отводила от него широко распахнутых, словно от страха, глаз. Её серьезное, неулыбчивое лицо, вся ее фигура в платье, стянутом в талии розовым пояском, излучала ожидание, будто бы она всё продала, всё, что было возможно, заложила и все вместе поставила на заветное число. И ей теперь ничего не оставалось кроме как ждать выигрыша.

Только выигрыша.

Выигрыша – и ничего больше!

…В столовой горела лампа, своим белым, густым светом заставляя остро поблескивать высокие вазы с печеньем, густо обсыпанным орехами. Два раза ставили самовар, а они все сидели за столом, поддерживая нескончаемый разговор, вспоминая простые ярмарочные увеселения, в которых все приняли участие. Особенный успех имел рассказ Дмитрия о том, как он и медведь посмотрели друг другу в глаза. И теперь по каждому поводу, отказывался ли он от печенья или не желал сливок в чай, все шуточно выказывали большую озабоченность и беспокойство, указывая на развивающиеся в нём явные признаки магнетизма, какими обладают медведи. Встретится с ним человек взглядом, и конец – ваше благородие вскоре и сам медведем становится. Поначалу от печений отказывается, затем от сливок, а там, того и гляди, что кончится весь этот роман сырым мясом. А испробовал сырого – то и в лес пора, шкурой обрастать…

Елизавета смеялась со всеми, громко и весело. Казалось, она совершенно успокоилась, уверилась в успехе и в том, что прошедший день был счастливым днём её жизни. Ласково ухаживая за столом за Дмитрием, она, словно ненароком, часто касалась его рук своими нежными пальцами, на мгновение замирая, и словно прислушиваясь к чему-то, искала глазами его взгляд, а найдя, улыбалась так, словно ей была пожалована царская грамота.

Анастасия, сидя все так же поодаль, слушала Павла, внимательно и нежно улыбаясь ему в ответ. И чета Крачковских, утомленная и умиротворенная, ослабила свое внимание к Дмитрию.

Зашел разговор об ожидаемом в августе полном затмении солнца, которое получило в ученых кругах название русского из-за того, что отлично будет видно в европейской части России. Полоса его полной фазы пройдет над местностями населенными, будет необычайно удобным для наблюдения и даст ученым возможность следить за столь редким явлением в течение получаса. Говорили о новых открытиях. Пресса уверяла мировую общественность, что благодаря этим получасам будет приоткрыта тайна изменения формы солнечной короны.

Старый Крачковский попросил газеты и, надев пенсне, словно в раздумье стал читать, вытягивая губы трубочкой:

– Гренландия… Затем через Атлантический океан… Пересечет Скандинавский полуостров. Тэ-э-кс… В пределы европейской части России вступит после полудня… Тэ-э-кс… У нас пойдет следующим образом: Рига, Икскюль, Фридрихштат, Новоалександровск, Свенцяны, Вилейка, Минск, Мозырь, Киев, Канев, Смела, Елизаветград, Горностаевка, Арбатовая коса и Феодосия… Феодосия!..

Отложил в сторону газету, весь преобразился:

– Господа! А что, если нам всем поехать в Феодосию? Каково будет, друг мой? – с жаром юности тут же поворотился он к жене. – И восьмого августа в Феодосии, вместе со всей мировой общественностью, приобщиться к столь грандиозному событию века? Господа! Недурственно! Право, недурственно! В Феодосию, господа! Именно в Феодосию! Отметим этим нашим путешествием великое русское затмение!

– Отчего, друг мой, именно Феодосия? – Капитолина, явно не зная, как поступить, оглядывалась на Елизавету.

– Как отчего, друг мой? Именно там, по мнению ученых, будет наилучший пункт для наблюдения! И туда уже направляется наибольшее количество русских и зарубежных экспедиций… Вот, друг мой, полюбопытствуй, об этом пишет журнал «Нива». И это будет замечательно! Вы не находите? Там соберется изрядное общество! – пояснял, не успевший утратить пыла, Крачковский.

Но вместо ожидаемого им восторженного возгласа согласия за столом воцарилась растерянная тишина. Неожиданность его предложения не только не вмещалась, она нарушала ту сложную душевную игру, которая уже жила, наполняя собой все вокруг в этой зале, и даже просачивалась в сам воздух имения, но все же еще была хрупка и могла исчезнуть, испариться, словно эфир, от любого неверного движения или слова. У каждого участника этой игры уже намечались свои позиции, подходы, планы. А тут – поездка, которая способна враз нарушить всю сложность этой композиции.

Павел вопросительно смотрел на Анастасию. Елизавета на Дмитрия. Капитолина на Елизавету. А он, Дмитрий, замерев над чашкой чая, пытался первым уловить настроение Анастасии и только затем дать ответ.

Елизавета, заметив его ожидание, поняла по-своему.

– Как бы я ни любила всё удивительное, papá, но не лучше ли остаться всем здесь?

– И верно, – успев уже для себя что-то решить, Павел свободно откинулся на спинку стула, – разве мы мало видели сегодня удивительного? Зачем же ехать за ним так далеко? Вот, скажи, Анастасия, что ты знаешь удивительного? Или – что ты таковым считаешь? Неужели как papa’ – солнечное затмение?

Все присутствующие разом повернулись к ней, испытующе разглядывая её.

– Туман, – тихим голосом ответила та, чуть подумав и нисколько не смутившись неожиданного вопроса и устремленных на неё глаз. – Туман – самое удивительное, что я знаю.

– Что же в нем удивительного? – строго глянув в ее сторону, спросила хозяйка имения. – Туман… Эка невидаль? Воздух да и только.

И вместе с ней её муж и дочь с одинаково тонкими улыбками стали глядеть на Анастасию.

– Туман несет с собой тишину, – порозовев щеками, но так же спокойно начала Анастасия. – Это не воздух. Скорее облако. Облако, спустившееся на землю. Ведь недаром о нем говорят, что туман «спустился». Если вы ранним утром, когда туман еще стоит над озером, пойдете купаться, то сразу заметите, как тепла в озере вода. А лишь стоит ему рассеяться – вода в озере, несмотря на поднявшееся солнце, станет гораздо прохладнее.

Это ли не удивительно?

А еще он тих и загадочен, если не сказать – таинственен, потому что вызывает у всех одинаковое настроение – одиночества, затерянности в мире… Гомер указывал, что туман насылают на людей разгневанные боги за их дерзость, поэтому люди при виде его обязательно грустят…

А его непрозрачность!? Мудрецы Рима говорили – остерегайтесь тумана, он может скрывать даже то, что не скроешь от богов…

Осенью он становится еще гуще, еще белее. Однажды я наблюдала, как в тумане гуляла барышня с собакой. Туман был низкий, с четкой границей. И казалось, что барышня шла по колено в молоке, а у собаки был виден только хвост…

Весело засмеялась своему воспоминанию и тут же склонилась над чашкой чая, виновато добавив:

– Если это воздух, то особый, удивительный воздух…

Ночь подкралась к земле, но воздух оставался жарким и душным, как жарок и душен был летний день. Отужинали поздно. Отъехав на приличное расстояние от имения, Дмитрий оставил машину и вернулся пешком. В барском доме уже погасили огни, и все давно спали. Он пробрался в сад и, прислонившись к дереву, глядел на темное окно отведенной для Анастасии комнаты, готовый плакать от счастья, как мальчик. И только когда караульщик трижды ударил в чугунную доску, кинув последний взгляд на окно, медленно, словно ожидая тихого оклика, пошел к машине, не замечая на своем лице улыбки.

* * *

Его притягивала личность атамана не только тем, что удивляло многих: дед атамана, известный всей России декабрист, прославился своим желанием уничтожить монархию, а он, его внук, не жалея жизни, сражается за монархическую империю. Дмитрий знал многому разницу и мог судить не праздно, не поверхностно – атаман сам по себе был незауряден и выгодно отличался от остальных, ставших во главе Белого движения, людей: не играл в карты, не курил, не пил, не был замешан в скандальных любовных похождениях. Его поведение свидетельствовало о том, что он осознает, как важен его пример. Поведи он себя иначе, быстро пришло бы время, когда мало будет одного его приказа. Заведи он себе походную кралю, начни пить, и весь отряд пойдет пить да гулять. Сначала, конечно, втихую, а потом пустился бы и в открытый разгул.

В то же время Дмитрий не мог не понимать, что личный пример в царящем повсюду хаосе, в котором ежечасно попиралась законность, порядок жизни, да и сама жизнь ничего не стоила, не слишком надежная защита. Но образцовая дисциплина, форма, сохранявшая все атрибуты, присвоенные партизанскому отряду Анненкова при его формировании еще в пятнадцатом году, – все это не могло не вселять надежды на успех даже у обезверившихся. Между анненковцами будто бы и не было революции – просто части несут тяжелую боевую службу, с большими потерями, а их атаман является образцом храбрости, исполнения долга, законности и солдатской простоты в походной нелегкой жизни.

В дивизии атамана были не только сформированные на германских фронтах полки партизан, но и служило много добровольцев из штатских, учившихся военному делу на ходу, в жарких боях, и бывших красноармейцев, переходивших к нему целыми ротами. Даже его личная охрана наполовину состояла из перебежчиков от красных.