Текст книги "Запах полыни"

А пока над ними звонили колокола – медленно и торжественно-тревожно. Звон плыл по воздуху широкими волнами, предвещая нечто еще более скорбное, более мучительное, от чего сжималось сердце.

И не было дна у этой скорби.

Китай

На последнем горном перевале у самой границы не было такого, кто бы ни остановился, ни бросил последний взгляд на далекие, прикрытые дымкой русские пределы. Многие, не стесняясь, горько плакали, становясь на колени и целуя покидаемый ими последний кусок родной земли. Брали в горсть, растирали пальцами в пыль, ссыпали в кисеты.

Прощались с Родиной. Быть может, навсегда.

Глинобитные хатки, мазанные глиной крыши.

Все из глины. Из-за этого село кажется коричневым. Редко-редко это коричневое однообразие нарушает рифленость черепицы. Вдоль речушки с желтой водой – заросли камыша, маленькие рощицы деревьев, темные распаханные поля, тронутые первой зеленью огороды. Между коричневыми хатками свободно, словно собаки, бродят черные свиньи с длинными рылами. Мужчин от женщин, на первый взгляд, не отличишь – схожи по росту и одинаково одеты в длинные рубахи и штанишки до щиколоток из ткани серо-голубого цвета.

– Эх, – вздохнул кто-то, – это разве бабы? Ни поглядеть, ни щей сварить… На что казаку такая?

– А ты спроси, – хохотнул кто-то тут же. – Он тебе и объяснит на что… Другое что варит…

Вдали, до горизонта, куда ни глянь – покатые сопки. То там, то здесь по всей этой чужой шири – одинокие войлочные юрты. Смотрели, качали головами, то ли соглашаясь со своими мыслями, то ли не находя с ними и с тем, что видели, ничего общего.

Как только обозначили место для лагеря, тотчас, обнажив головы и приклонив колена, благодарили Господа за своё спасение, за конец мучений. Возле них, истово молившихся, словно оповещенные по телеграфу, собирались конные степняки на низкорослых лошадках с подстриженной щеткой гривой. В широких стеганых запашных длиннополых халатах, подпоясанных кручеными сыромятными поясами, в тюбетейках или, несмотря на тепло, лисьих, прикрывающих плечи, малахаях на бритых головах. Блестя щелочками глаз, понимая, что пришлые благодарят своего Бога, степняки угощали всех, вынимая из-за пазух горячие, кисло пахнущие кизяком, лепешки. Чмокая губами, тянулись гладить светловолосые головы детей, громким смехом выражая свой бесхитростный от этого восторг.

Сразу же после службы прибежали китайские солдаты – их длинные волосы были, как у хороших девок, сплетены в тугие, свисающие по спине косы, под маленькими круглыми шапчонками гладкобритые лбы, в руках разнокалиберные винтовки. Свободные штаны, куртки, расписанные по плечам иероглифами, – все для глаз казаков так необычно, нереально, что даже не вызывало ни смеха, ни удивления.

Солдаты прибыли не одни – впереди на низенькой лошадке прискакал офицер при погонах и сабле – маленькой, для казачьих глаз что детской – и в штатском котелке, не вязавшемся ни с сабелькой, ни с погонами. Ловко, почти на ходу, офицер в котелке соскочил со своей коняшки и, развернув перед собой большой, до того скрученный в трубу, папирус, поглядывая то на партизан, то на рядки черных знаков, начертанных мохнатыми паучками, заговорил на таком же диковинном для слуха пришлых языке, что и письмена. Закончив, свернув бумагу и оглядев всех раскосыми с черным вороньим блеском глазами, поклонился.

И казаки, принимая чужую над ними власть, в ответ сбычили свои головы.

Атаман на приветствие присланного им китайской стороной офицера необычно, почти до вскрика, выделяя гласные звуки, ответил короткой без запинки речью, на последних словах тоже приклонив, как сделали только что его партизаны, и свою голову. Его речь – непонятная, рассыпающаяся звуками, будто галька под сапогом, тут же была оценена его партизанами как еще одна способность их атамана, с которым они накрепко связали свою судьбу. Заоглядывались друг на друга, заулыбались, потеплев глазами.

Знай наших! Авось не пропадем. Бог не без милости, да и казак не без счастья…

На лице китайского офицера нельзя было заметить ни удивления, ни расположения. Выслушав ответную речь атамана, он еще раз поклонился и, сняв котелок, обозначив этим конец церемонии, подставив блестящий от пота лоб мягкому ветерку, что-то резко скомандовал своим солдатам. Потом вскочил на свою коняшку и не оглядываясь потрусил в степь. И его солдаты, стараясь не отставать, побежали следом.

И без перевода было ясно: надо разоружаться. Тем более что еще на своей стороне, в последних пределах России, на последнем смотру атаман разложил все их карты до последнего козыря – тяни, выбирай, где смерть легче. Тогда и сказал, что за их оружие власти Китая обещали всех кормить год. А там – если Бог не выдаст, то и свинья не съест. Авось, все и переможется…

Английские и японские винтовки, японские и американские пулеметы фирмы Виккерса и Кольта, французские от Сент-Этьена и Льюиса и, тоже французские, скорострельные ружья Шоша – все то, что было выбрано из негодного, будто в насмешку посланного союзнического оружия и доведенное до ума руками умельцев – сложили кучами.

Чуток утаив и для себя.

И, словно подведя черту под полной невзгод и страданий жизнью, назвали свою первую стоянку на чужой земле – лагерем Веселым.

Распорядок оставался обычный – уборка лошадей, гимнастика, строевые занятия. Все привычное, нужное – и отдыхали от тяжелой военной жизни, и утверждали воинский дух и дисциплину. Перед отбоем, после объявления приказов – молитва, которая на чужбине и вовсе стала необходимостью. Ею, оставшейся единственной прочной связью с покинутой Родиной, умягчали сердечную боль, умаляли холодный страх перед неизвестностью.

Многого не хватало – готовили на кострах, суп ели по армейской старинке – из медных бачков по пяти человек разом, но не роптали из-за такой безделицы, живя горячей надеждой на благополучную жизнь впереди.

Донимали калмыки, так радушно в первый день потчевавшие лепешками. Степняки, порой нападая даже среди бела дня, воровали из табунов боевых коней, с гиканьем и диким хохотом угоняя отбитых в степь. Погоня за ними не давала результатов – юркие, знающие все впадины, лощины и броды, избегая засад они уходили от погони. Применять оружие казакам, связанным приказом атамана держать себя как можно строже на чужой земле, было не с руки. Оставалось в сердцах плевать степнякам вслед да от души ругаться. Найти на них управу у китайских властей тоже было делом безнадежным. В ответ на жалобы атамана те присылали гонцов с депешами, в которых указывали на дикость калмыков, на их обычаи ездить на чужих лошадях, на то, что кража лошадей для степняка – подвиг, от которого ничто не в силах его заставить отказаться. Русских оповещали, что степняков так манят их подвиги, что их не останавливает даже неудовольствие своих, китайских, властей, у которых они подчас тоже крадут лошадей. А угнать их у военных другой державы – для них и вовсе подвиг. Так что с этим диким народом нужно поступать умеючи – никаких угроз, иначе будет еще хуже, наоборот, нужно льстить комплиментами да одаривать мелкими деньгами.

Деньги – это лучше всего.

Хвалите, улыбайтесь, давайте деньги – иначе останетесь без лошадей.

Причин для улыбок не находилось. Табун в тысячу боевых коней, что калмыцкий князь Сетал взял под свое покровительство и отдал степнякам для выпаса, тут же по приказанию китайских властей был угнан и спрятан в горах. И самый наивный из казаков понимал, что китайцы, спутав их своими условиями жизни, являются полными хозяевами положения. Партизаны, чувствуя унижение и растерянность, страдали как от физической боли.

Атаман не сдавался, ежедневно посылал протесты, указывая в них на все несоответствия реальности с договоренностями. На что китайские власти начали отвечать жестче, обвиняя в грабежах самих казаков, стараясь побольнее задеть и самого атамана – этого, несносного, неугомонного в своих обвинениях, побежденного победителя:

«Вы пишете, что ваши солдаты не занимаются грабежом. Но грабежом занимаются не только ваши солдаты, но и вы во главе с ними. Много слышали о вас, о вашей храбрости, как командующего Семиреченской армией, и вдруг вы занимаетесь грабежом. Пишете, что телеграфировали в Пекин и Урумчи, это ваша воля, можете телеграфировать куда угодно…»

* * *

Он долго лежал у самого крайнего дома возле кучи зимней золы в высоких зарослях полыни, откуда хорошо был слышен доносившейся со двора шум. Там разгружали подводы, перетаскивая добро в дом, громко переговариваясь и беспрерывно хлопая визжащей на все лады дверью.

Телеги награбленного привезли налетчики на поезд в небольшой хуторок, зажатый со всех сторон лесами. Добирались до него неторопливо и не таясь – не опасаясь ни погони, ни засады. Без всякого смысла, словно в забаву, время от времени толкая прикладом в спину старшего группы. Той же мерой доставалось и тому, кто был с Дмитрием в одном вагоне – раненному в руку и страшно белевшему лицом светловолосому юнкеру, которому не по силам уже было держать голову на тонком стебельке шеи.

Зная, как пытают в своих застенках красные, никто в их боевой группе ничего не знал друг о друге, кроме одного – все люди военные, отчаянные, не жалевшие жизни ради спасения Государя. Запоминали только лица. Но все, исключительно все, знали Маркова, который подбирал каждого. И теперь Дмитрий пожалел, что не назвались они друг другу придуманными именами, брезгливо отвергнув эту привычку уголовников.

Из своего укрытия он видел, как пленных закрыли в сарае с маленьким прорезным оконцем в толстых бревнах стен, к которому, лишь стемнеет, он должен подобраться. И тогда лучше бы было окликнуть так – чтобы сразу, не теряя драгоценных секунд, поняли, кто зовет.

…Как только поезд увез с места грабежа живых, бандиты принялись грузить добычу на телеги. Дмитрию было видно, как одни били, наслаждаясь безнаказанностью, старшего, вывернув ему за спину руки. Другие, постояв над телом подстреленного Дмитрием собственного товарища, подняли его за руки-ноги и устроили поверх узлов и чемоданов, громко споря – перехватывать его веревкой поперек туловища или оставить лежать на узлах вольно.

Не считая подстреленного, их было десять. Десять человек, вооруженных обрезами и винтовками, идти на которых в открытую – бессмысленная смерть. Крайне важно было действовать разумно и осторожно, и выждать момент удобный, решительный.

Когда скрип колес стал удаляться, он вылез из своего укрытия. Ничего вокруг теперь даже не напомнило бы о только что произошедшей здесь трагедии, если бы не оставшиеся лежать на железнодорожной насыпи двое – пожилой железнодорожник в сползшей на глаза форменной фуражке да мужик в черном пиджаке поверх белой косоворотки.

Казалось, железнодорожник прилег отдохнуть, прикрыв от солнца глаза козырьком фуражки, и вскоре встряхнется ото сна, присядет, а затем торопливым шагом покинет этот злополучный участок. Смерть мужика не выглядела так невинно – пятно крови на его груди, ярко оттеняя белизну рубахи, убийственно просвечивалось сквозь седину бороды. Бородач лежал, раскинув руки, что-то пристально высматривая в вершинах деревьев не боявшимися солнца глазами.

Дмитрию на войне многажды приходилось видеть смерть, и он даже успел привыкнуть к тому, как легко настигает она человека. Был – и нет его. Только что говорил, смеялся, закуривал носогрейку, пряча от ветра огонёк в ладони, и вот лежит, безучастный, от всего отрешенный… Но то фронт, законное для смерти место. Там она каждодневно собирает свой урожай. А здесь, на опушке, в лесной тишине, нарушаемой только криками кукушки, под щедрым солнцем она выглядела и вовсе ненастоящей, нелепой, бессмысленной.

Сунув за пояс свой, ставший бесполезным, наган без единого патрона, подошел к убитым.

Железнодорожник в карманах пиджака хранил футляр с очками, несколько потертых на сгибах листов бумаги, свисток. А мужик за голенищем сапога прятал нож, смастеренный из старой шашки с затертой до блеска рукоятью. Проверил острие лезвия – и на медведя можно идти, сжал рукоять – будто по его мерке, так безошибочно точно пришлась она по его руке. Это было уже кое-что.

Срезая повороты лесной дороги, осторожничая на открытых местах, нагнал еле бредущий, не таившийся ничьих глаз, обоз и шел за ним по краю леса до приткнувшегося в темноте елок одинокого хутора.

За висевшими на одной петле широкими воротами просторный двор, крепкие надворные постройки. Цепной пес, до звона натягивая цепь, зашелся на подводы в яростном, злом лае. Но на него тотчас прикрикнули, замахнулись, и он смолк.

Пользуясь суматохой, поднявшейся с приездом обоза, Дмитрий подобрался как можно ближе к хутору и залег в высокой траве, прислушиваясь к доносившемуся со двора шуму, стараясь по нему определить, куда отведут пленных. На его осторожные передвижения пес вскидывался, но его яростный лай тут же усмиряли, говоря между собой:

– Ишь ты, будь неладен, как мертвого чует…

– Ванюша! Ванюша! Светик мой ласковый! Голубеночек сизенький! На кого ты меня, сиротинку, оставил? – высоко взял бабий голос, но вскоре, то ли потому, что никто более не поддержал, то ли не выдержав неверно выбранной высоты, закашлявшись, смолк. Да и вся суматоха улеглась, стихла. Лишь пес, чуя Дмитрия, несколько раз рвался с цепи, но на него по-прежнему строжились, и он, наконец, смирился. Потянуло запахом мясного варева, неожиданно громко взвизгнула гармонь и тут же, словно вспомнив об убитом, осеклась. И весь двор будто погрузился в дремоту. Всюду стало тихо. Только над головой монотонно жужжала, запутавшись в паутине, муха и где-то рядом ворковали голуби, будто жизнь нисколько не изменилась, а текла по-прежнему.

После полудня, следуя своим законам и распорядку, вновь все ожило. Слышался топот конских копыт, понукающее лошадей на водопой гиканье, звяканье ведерных дужек, скрип колодезного ворота, постук топора по дереву, брань, приказания. Отчетливо пахнуло яичницей и еще чем-то пряно-хлебным, как перебродившей опарой.

Из своего укрытия Дмитрий мог разглядеть лишь крытую тесом крышу дома, тыльную стену амбара из старых от дождей бревен да угол конюшни, в которую отвели его товарищей. Терпеливо слушая доносившийся к нему гомон, он по голосам пересчитывал людей, уточнял, ловя всякий шум и всякое движение, где стоят караульные, как часто они меняются, с оружием люди ходят по двору или вовсе распояской.

Припекало солнце, мучительно хотелось пить…

Темнота спускалась медленно, словно в задумчивости, стоит ли ей это делать. Но все же пришла как тихий дым, надежно спрятав хутор от сторонних глаз. И наступила та долгожданная тишина, которая приглушила все шорохи и звуки. Хранимый ею Дмитрий подкрался к узкой прорези оконца, в черноте которого, даже испугав, белело лицо старшего:

– На карауле один. Помочь не смогу – руки связаны… – разом выдохнул тот и тотчас отпрянул, растворился в темноте. И тут же, гулко, часто, словно ждали этот шепот, словно притаились только для того, чтобы его услышать, вспугнув тишину, зло застучали прикладом по двери:

– Чего зашевелились-то? Чтой-то вы там? А?

Будто на крик в доме отворилась дверь, и кто-то с крыльца, звонко справляя нужду, миролюбиво посоветовал:

– А ты, Митря, дай им по шеям, чтобы не баловали…

– А чего они? Они связанные? – задумчиво пробасил, словно со сна, Митря, но обеспокоился, завозился и зазвенел ключами, продолжая разговаривать с советчиком:

– И то… Слышь, давеча, говорили между собой по-лягушачьи – куррлы-куррлы… Разок бухнул в двери прикладом, тотчас стихли. А счас, слышь, сызнова шепоток… Проверю, не затевают ли чего…

– Проверь, проверь… – сквозь зевоту согласился стоявший на крыльце.

Вновь хлопнула дверь, выпустив на волю крики подвыпивших людей, и тут же отсекла их, будто устыдившись людского безобразия перед усталой красотой алевшего над лесом заката.

Переговоры между бандитами были на руку Дмитрию. За это время он успел обогнуть сарай и стоял притаившись за углом, плотно сжимая рукоять ножа, в ожидании удобного момента. И когда Митря, звякая дужкой замка и пронзительно скрипя несмазанными петлями, отворив двери конюшни шагнул в их черный проем – в два прыжка настиг его, в последний момент удивившись размерам детины. Странный звук, похожий на сочный хруп капустного кочана под ударом сабли, на мгновение оглушил Дмитрия, и нож в его руке провалился во что-то глубокое, теплое, липкое…

Он привалил, будто посадил, к косяку двери враз обмякшее, утробно хрипевшее тело Митри, машинально нахлобучив ему на голову свалившуюся от удара кепку и полоснул ножом, черно блеснувшим в свете луны кровью, по веревкам вывороченных назад рук старшего, тут же вышагнувшего к нему из темноты конюшни. Затертые до сыромятного лоска веревки на руках юнкера, обессиленно лежавшего в дальнем углу на охапке соломы, в непроглядной темноте сарая резал на ощупь, оглядываясь на старшего, уже поднявшего ружье Митри и замеревшего с ним в проеме двери. Заставив юношу вскрикнуть от боли, рывком подхватил его слабое, почти безжизненное тело и, взвалив себе на спину, метнулся к выходу.

Величественная, безучастная ко всему земному луна, выглянув из-под плотной завесы туч, осветила округу с безжалостной для беглецов яркостью. Дмитрий, придерживая раненого, не верил глазам – в противоположном конце двора, неподалеку от высокого крыльца, прямо под окном, за которым в тусклом свете лампы колыхались лохматые тени, хромированными спицами колес поблескивал автомобиль.

Непозволительно громко в ночной тишине звякнуло железо заводного ключа, но тут же беззаботно-весело чихнул, заводясь, мотор, и собака, до тех пор странно молчавшая, будто заинтересованная в побеге пленников, зашлась, словно обезумев, в нескончаемо-громком лае.

Круто вывернув руль и с громким скрежетом окончательно свалив висевшие на одной петле ворота, Дмитрий вывел автомобиль со двора, и тот, словно мяч, высоко подскакивая на невидимых в темноте кочках, помчал, не разбирая сторон, в неизвестность, в никуда, но только как можно дальше от этого страшного места, скрытого от посторонних глаз сумрачной темнотой старых елей. Мчали, испытывая почти детское ликование, но все еще до конца не веря в свою удачу, не снижая скорости и не обращая внимания на тряску, до тех пор, пока взметнувшиеся за спиной крики и беспорядочные, словно по воробьям, выстрелы не стали глуше, тише и, наконец, вовсе перестали быть слышны.

Дорога будто вымерла – ни сельца, ни одинокой избы. Часа через полтора, на скорости перескочив через покосившийся мосток, остановились у реки, зная, что для бандитов они теперь недосягаемы. Но все же к воде, проявляя осторожность, спускались по очереди, не оставляя раненого юнкера одного.

Дмитрий долго тер руки, помнившие липкую теплоту крови Митяя, скрученной в жгут травой, и прекратил это занятие, только когда почувствовал боль растертой кожи. Словно освободился этим. Забросил на середину реки истертую травяную мочалку и, стянув через голову тошнотворно пропахшую лежалой золой рубашку, стал умываться с громким фырканьем и оханьем, хорошо слышимым оставшимся в машине. Словно не было ни бандитов, ни побега из плена, ни возможности погони. Словно набрел случайно на речку с чистой водой, и она поманила его своей прохладой. И, раззадорившись, ухнул в воду и поплыл, беззаботно-весело колошматя её ногами. К машине вернулся, улыбаясь и насвистывая.

Перевязали юнкера, отметив, как еще одну удачу, что пуля прошла навылет, проделав чуть выше локтя два одинаковых отверстия, что рана чистая, и кровь на ней, пропитав рукав сюртука, уже запеклась, прихватилась. И только после этого подсчитали трофеи – канистра с горючим, два узла с женскими платьями и шалями, несколько мужских костюмов хорошего английского сукна, скатанный трубой и перевязанный по концам бечевкой толстый ковер, соболья шуба на красной шелковой подкладке. Но главное, в таившейся между сидениями корзине, повязанной, словно молодуха, чистым белым платком – краюха хлеба, крутые, до синевы желтка, яйца, завернутые в тряпицу молоденькие пупырчатые огурчики и пахнущий чесноком до спазм в желудке круг колбасы.

Ели, не в силах унять веселого смеха, вспоминая в подробностях свой такой удачный, такой блестящий побег, стараясь угадать, представляя в лицах тех, чьи карты они так непоправимо спутали, поглядывая, будто впервые видели, на подкрашенные рассветной зарей облака, деревья, толпившиеся по краю дороги, волнуемую ветром траву и невозможно голубые, всеми лепестками открывшиеся навстречу солнцу, цветы цикория.

Подкрепившись и отдохнув, переоделись в костюмы английского сукна, надеясь, выдавая себя за приветствовавших революцию буржуа, раздающих новой власти подарки, настичь поезд, который вез ничего не знающую об их судьбе группу.

* * *

Это был его дом. События каким-то чудом еще не коснулись его облика. Широкий, блестевший медью ручек, подъезд. Чистая, красного мрамора, лестница. По краю, в широких кадках, увядшие кусты роз.

Второй этаж.

Высокая, дубовая дверь…

Остановилась, ожидая, когда уляжется, успокоится колотившееся сердце.

Она боялась, что не успеет вовремя дойти до этой двери, за которой он должен её ждать, и от долготы ожидания её с ним может случиться что-то непоправимо-страшное. И еще того, что вдруг ей самой не суждено будет коснуться ручки этой двери, так долог, так тягуче долог был её путь сюда от того полустанка.

Она не могла соперничать в битве за вагоны с озлобившимися людьми, осаждавшими еле плетущиеся поезда, снова и снова оставаясь в холоде пахнувших керосином вокзалов, лишившихся дверей и окон, где не было ни малейшей возможности присесть даже на короткое время, и где нужно было всякую минуту бояться входивших и выходивших, обвешанных оружием людей, пьяно цеплявшихся к любому, оказавшемуся у них на пути. Слившиеся воедино дни и ночи казались ей нескончаемыми. Саквояж, в котором было все её имущество – от платья и башмаков до двух брошек матери – украли на третий день, и она оставалась жива лишь благодаря перстню, что Дмитрий, торопясь к отходившему поезду, вложил ей в ладонь. Его, дойдя по последнего предела, она променяла на булку хлеба и кружку молока у юркого мужичонки, при каждом шаге бухающего разбитыми сапогами, который, взглянув на перстень, даже не удержался, слюняво оскалился в восхищении. Голодная, измученная, переполненная тошнотворным страхом, она, ожидая гудка паровоза, извещающего о скором прибытии состава, научилась угадывать то место, где её не сомнет, не собьет с ног людская волна, а сама собой внесёт в забитый до скрипа и душный до обморока вагон. А там с кошачьей ловкостью проскальзывала между тюками, узлами и корзинами в малое, никем еще не замеченное пространство, и оставалась в нем, забившись испуганным зверьком.

Порой все её усилия оказывались напрасными – выстоит, не упадет, в толпе втиснется в вагон, царапаясь лицом о шершавость шинелей и грязь пиджаков, но после мучительных часов ожидания окажется, что поезд дальше не идет, его отправляют в тупик, и нужно выходить, выбираться из занятого уголка и все начинать сначала.

Как изменились все, и как всё изменилось. Ни оркестров в привокзальных парках, ни нарядных барышень с кружевными зонтиками, встречающих поезда, ни юношей с искристыми глазами и ярким, неровным румянцем на щеках.

Ни улыбок, ни смеха…

Серые, порой свирепые от усталости лица, злобные крики взрослых, жалобный плач детей. Это все, что было вокруг теперь…

Но она все же встретила Дмитрия! И он жив! Она его встретила, и теперь он знает, что она едет к нему. Осталось лишь одно – добраться до Петрограда…

Попавший в вагоны народ, словно до конца не веривший в свою удачу, заняв места, некоторое время казался окаменевшим. И только когда состав трогался, натужно скрипя забитыми до отказа вагонами, и станция, медленно проплывая перед окнами, оставалась позади, только тогда начиналось оживление – развязывались платки, снимались шали, расстёгивались пиджаки. Из корзин, мешков, узлов и узелков вытаскивались припасы. Ели, равнодушно глядя прямо перед собой остановившимися глазами, а поев, прятали остатки и, вздрагивая головами на стыках, сторожко засыпали.

– Дура слепая, зенки-то протри… – злой окрик испугал Анастасию. Молодка с высокой короной волос на голове смотрела с враждебным вниманием именно на нее:

– Чего валишься, валишься чего? Тебя спрашиваю? Ты меня из спокойствия не выводи. Стой чинно-благородно, а не вались на людей сноп-снопом…

Анастасия не сразу поняла обращенный на нее гнев. Стояла, оглядываясь вокруг, словно в поисках ответа.

– Известно, из благородных, стыда в глазах нету… – поправляя косу, не унималась молодка. – Ишь, попривыкли на шеях сидеть, так и валятся. Все! Теперь ваших правов на то нету…

– Да не кричи на нее. Видишь, барынька сомлела… Постой-ка нето, как она, почитай, уже цельный день стоит…

Анастасия, не в силах вступить в разговор, боясь вновь провалиться в полуобморочный сон, от которого пьяно заводило глаза, лишь виновато улыбалась. От неудобной позы болела спина, и она была благодарна, что кто-то обратил внимание на ее положение и пожалел, хотя сама давно уже перестала обращать внимание на усталость, словно все её чувства и тело онемели и стали бесчувственны, как придавленные узлами ноги. Все её существо было направлено на одну-единственную цель – доехать, добраться, заставив себя, словно оловянного солдатика, даже не шевелиться лишний раз. Только мучила жажда, навязывая неотступную мысль выйти на станции и поискать воды. И даже когда на нее сердилась молодка, Анастасия, слушая её и испытывая неловкость, думала только о воде.

– На-ка ты, слышь-ка? – пожалевшая её баба протягивала ей большой кусок ситника, намазанного толстым слоем творога со сметаной. – Покусковничай…

Страшно торопливо, как невиданную драгоценность, взяла Анастасия хлеб, подставив под него ладошку. Ела, время от времени поглядывая на женщину полными слез глазами, всеми силами стараясь не выказать размера дикого своего голода.

– О-хо-хо! Большая она, жизнь-то. Многаго не угадаешь в ней… Как люди иной раз ни стараются, а от беды не схоронятся… О-хо-хо!.. – пригорюнилась жалостливо глядевшая на нее баба. И вдруг зло взвилась, передразнивая сердитую молодку: – Правов?! Правов нету? А у тебя што, теперь много их, правов-то? О-хо-хо!.. Рази на узле сидеть… Чинно-благородно… Тфу! Провались ты совсем! Правов…

И долго не умолкала, не успокаивалась. А когда смолкла, колеса поезда стали выстукивать специально для Анастасии, которой до слёз стало себя жаль:

– Правов нету, правов нету… Не угадаешь, не угадаешь…

Петербург она помнила оживленным – с экипажами, автомобилями, извозчичьими пролетками. Теперь по его улицам плелись унылые люди, опасливо давая дорогу разухабистым матросам. Магазины закрыты, трубы фабрик не дымят. Людно было только перед лавками, где по карточкам давали хлеб и селедку. Не город, а унылое, окаменело-безличное пространство, вызывавшее отчаяние.

Трамвай, визжащий и грязный, догнал её, но Анастасия, не имея денег, не решалась в него сесть, и шла, оглядываясь вокруг беспомощно и покорно, изредка спрашивая у встречных дорогу. Солнце припекало, начиналась духота, заставлявшая её шагать еще быстрее, и тревожиться от нетерпения еще отчаяннее – до спазм, словно она не идет по тротуарам, а скользит по черному краю пропасти и в любой момент может свалиться на её черно-угольное дно.

…Дверь ей открыла с испуганными глазами женщина в белом переднике и в косынке на седых волнистых волосах. Увидев стоящую на пороге Анастасию, облегченно обмякла лицом, а услышав о Дмитрии, соступила в сторону, приглашая войти:

– Милости просим…

Просторная комната, освещенная нежным золотистым светом заходящего солнца. По над стенами остатки мебели, обитой желтым шелком, отчего комната казалась золотой. Все в гостиной, после многих дней, проведенных Анастасией в переполненных станциях и душных вагонах, было невозможно красивым. Уютные диваны и кресла манили к покою. Черный кот, отливая шерстью, вспрыгнул на стул на тонких гнутых ножках и, переступая с лапки на лапку, щурил на неё свои золотисто-зеленые глаза.

Будто не было разбитых вокзалов, разрухи, беженцев.

Будто мама с папой и младшей сестрой все еще живут в доме, глядевшем окнами на Волгу, а не скитаются где-то по разоренной стране, стремясь добраться до, по слухам, еще спокойных улиц Омска, чтобы в крепком доме деда переждать свалившиеся на Россию беды. Ей было очень трудно объяснить им, почему она, знавшая Дмитрия чуть более трех дней, в столь непростое время хочет оставить их и отправиться на его поиски. И вряд ли бы это ей удалось, если бы не решительность самих родителей. Перекрестили, поцеловали:

– Что ж, если ты так хочешь, Господь с тобой. Никому не ведомо, на какой дороге смерть ждет… Может быть, как раз ты из нас и спасешься…

Словно давно ожидая её прихода, стремительно вышла к ней женщина в простого покроя зеленом платье, имеющая полное право молодиться – без единого седого волоса в темных волосах, со строгим выражением глаз. При виде Анастасии в этих глазах, таких знакомых и до боли сжавших её сердце, вслед за удивлением, почти испугом, блеснули теплые искры.

Не отрывая взгляда от Анастасии, жестом руки пригласила присесть:

– Что вы знаете, дитя моё, о Дмитрии?

– Он жив! – выдохнула Анастасия, с пугающей отчетливостью тотчас поняв, что Дмитрия еще здесь нет. – И я надеюсь, уже в Москве. Я видела его около двух недель назад. Он был здоров и ехал в Москву. Затем – в Петербург.

Запнулась, подбирая слова, не только не находя нужных, а и растеряв даже те, что за длинную дорогу готовилась сказать, тщательно выверяя каждое. Сделав над собой усилие, почти виновато добавила:

– Он просил, чтобы я приехала к вам…

Стояли, слушая воцарившуюся в комнате тишину.

Анастасия понимала, что сказанного мало, что необходимо объясниться. Усталым движением руки коснулась лба, подняла взгляд на женщину, в ожидании чего-то важного пытливо смотревшую на нее, будто взглядом выискивая в ней что-то одной ей известное. И, вскинув подбородок и заалев щеками, решилась:

– Я люблю вашего сына, сударыня, потому я здесь. И еще – у меня здесь никого нет… Решительно никого… Только Дмитрий… И вы…

И дама в ответ, будто враз утомившись, прикрыла глаза и, сделав к ней стремительный шаг, легко погладила по тяжеловатым, давно немытым волосам, отчего у Анастасии нежно и жалостно дрогнуло сердце.

…Пили чай с оладьями из черной муки, чуть присыпанными сахаром, тут же, в этой зале, за маленьким столиком. Для Анастасии они были великим лакомством, но она удерживала свой голод еще строже, чем под бабьим взглядом в вагоне. Впервые за долгое время она ощутила себя в надежном месте, где ей ничто не угрожало. Мало того – где ей все говорило о Дмитрии. Даже сам воздух был наполнен его присутствием – казалось, еще минута, и он выступит из-за ниспадающих на паркет тяжелых штор, окликнет по имени, заглянет в глаза… Он был где-то рядом, в комнате… И она добралась сюда, к нему. Она здесь. Очередь теперь за ним.