Текст книги "Запах полыни"

Невозможно, чтобы он этого не сделал!

Невозможно!

Екатерина Тимофеевна к оладьям едва притронулась, сидела, стараясь не выказывать своего внимания к Анастасии, однако время от времени все же более пристально, чем положено при беседе, вглядывалась в нее:

– Петроград с каждым днем все более пустеет, люди уезжают, уплывают, даже улетают на аэропланах… На улицах все чаще стрельба, а с ней растет и тревога людей. Все задаются одним и тем же вопросом – что будет? Всякий день для любого из нас может стать последним. Толпой выпущены заключенные из тюрем – из Крестов, Литовского замка, Пересылочной – и они тут же свои уголовные серые халаты, куртки и тюремные коты поменяли на все новое, что нашли в близлежащих магазинах готового платья. Теперь вся эта публика также делает революцию – катается на автомобилях и безнаказанно палит в людей…

И аресты, аресты, аресты…

Кризис продовольствия – тоже не веселит. Мой друг Александр обладал уникальной коллекцией пряников. Коллекция уничтожена. Съели… Хоронят без памятников, порой лишь привинчивая на могильные кресты таблички с дверей… Всюду произвол. Закон ни для кого не писан, а ведь нынешние победители пришли к власти установить торжество закона над произволом… Если для Керенского, открывшего этот ящик Пандоры, закон был не писан, то тем более – для всех его последышей…

И без всякого перехода, устав скрывать тревогу:

– Если Дмитрий две недели назад был на расстоянии двух дней пути до Москвы, даже если поезда сейчас ходят очень медленно, он должен был быть уже там и мне телефонировать… Связь новой власти нужна, и её она содержит в порядке…

Но тут же взглянув на побледневшую гостью и откликаясь на жадную надежду в её глазах, справившись с пронзавшим её отчаянием, мягко, почти без тревоги, поправилась:

– Нам телефонировать…

Легко встала, отошла к окну, скрывая от гостьи своё лицо, и, чувствуя на себе её взгляд, как можно спокойнее добавила:

– Но будем терпеливы, подождем…

После чая, отпустив смертельно уставшую Анастасию, Зинаида Тимофеевна оставалась неподвижно сидеть в креслах. Часы отбивали половины и играли печальную старинную мелодию полных часов «Коль славен наш Господь в Сионе…», а она все сидела одна в пустой комнате, глядя, как на серебристой синеве окон проплывал, словно во сне, последний луч солнца, который иногда зажигался неожиданной искрой, на мгновение освещая дальние углы комнаты, уже окутанные серой тьмой. Сидела, не уставая и не желая идти отдыхать, словно в ожидании чуда.

Больше чем чуда.

Возвращения сына.

Ночь опускалась медленно и осторожно, словно боясь спугнуть вечер, и запад горел долгим красным, в полнеба, заревом. Но и он потух. А дама все так же сидела в пустой гостиной, глядя в черные окна.

Жив ли? Ранен?

* * *

Атаман мерил шагами палатку. Увидев Дмитрия, коротко поклонившегося и ставшего у входа, протягивая руку, кинулся к нему навстречу. Как всегда энергичный, стремительный. С чувством искренней радости потряс ладонь Дмитрия, испытующе и в то же время дружески заглянул в глаза:

– Мы с тобой так и не пофехтовали. Но, обещаю, когда-нибудь все же устроим турнир. А пока – дела… Скоро прибудет англичанин. Якобы журналист. Я владею немецким и французским – английский знаю гораздо хуже. А речь пойдет о вещах очень важных, при которых догадки или переспросы ни к чему. Нужен тщательный перевод. Будь при мне.

За его спиной, за походным низеньким столом, на всю ширину которого была раскинута карта, сидел начальник штаба Денисов, кивком головы ответивший на приветствие Дмитрия. Чуть потеснился, освобождая место рядом с собой. Журналиста или более важную персону ждать не пришлось – прибыл тотчас. В сопровождении китайских солдат, верхом на низкорослой, явно не по его размеру, лошаденке. Выдавая в себе отличного наездника, которого длительная поездка верхом никак не утомила, он ловко спрыгнул с седла.

Пиджак в клетку, высокие коричневые сапоги, при ходьбе издававшие тихий скрип дорогой кожи, руки в коротких, по запястью, перчатках, облегающие бриджи. Цепкие, быстрые глаза, которыми он, спешившись, разом обежал лица встречающих. Заулыбался, старательно излучая радость от встречи с человеком, стоявшим до конца за своего монарха, имеющего награды и его собственной страны, да к тому же еще и героя Франции. Шумно кинулся обниматься:

– Герой! Это правда! Он герой! Вы все… Каждый герой…

Растягивая церемонию приветствия, удерживал в пожатии и руку Дмитрия, успевая бросать взгляды на стоящего рядом Анненкова, на шалаши и землянки, на марширующих по плацу партизан.

Наконец вошли в палатку и расположились вокруг походного раскладного стола.

– Как получилось, что вы, генерал, внук знаменитого декабриста, особенно известного во Франции из-за вашей бабки-француженки, героической женщины, последовавшей за своим возлюбленным в Сибирь, – вы так рьяно защищали монархию? Это не может не удивлять. Это очень удивляет. Вы не находите? – с ходу принялся за работу англичанин.

Анненков, сделав Дмитрию знак рукой, что все понял, чуть усмехнувшись, отвечал на русском:

– Ничего удивительного, если знать, что мой дед и другие декабристы, что были с ним в ссылке, благо России и общественную пользу ставили превыше всего. Пришло время, и все они говорили, что четырнадцатое декабря было их роковой ошибкой. Много и много раз приходилось слышать от деда, и отец мой также повторял его слова, что можно было бы принести гораздо большую пользу Отечеству, служа своим идеалам мирным путем. Декабристы сожалели о совершенном, но об этом мало кому известно. Я надеюсь, что этот факт вы отметите в своей статье.

– Но ведь только революция может принести справедливость и освободить из-под монаршего гнета страну?

– Революция, вы говорите? Справедливость? Гнет? Именно из-за этих словес мы и стали братоубийцами. Но на самом деле в России произошла не революция – подразумевающая жизненный прогресс, улучшение. Произошло постыдное, жестокое разрушение русской государственности. Веками строили Россию, защищали от врагов, и вот – брат убивал брата. Ради свободы, вы говорите? Слишком уж кровожадная тогда эта дама. Но она здесь ни при чем. Её в России было много больше, чем вы в Европе её себе представляете. На самом деле революции совершают не ради свободы, а ради власти. Вы не можете этого не знать. Власть вырвали из рук законного правителя, и ее в тот же момент растащили на клочки маленькие людишки… Именно это произошло в России, и только таков результат всякой революции. А все разговоры о свободе и о монаршем гнете нужны были лишь для того, чтобы одурманить народ…

Следя за реакцией англичанина, атаман ждал, пока Дмитрий переведет его слова. И не дав журналисту времени для нового вопроса, продолжил:

– Да, я мечтаю о возвращении России твердой царской власти. Именно Государь стоит над интересами всех групп, классов и слоёв населения. Именно он является гарантом силы и процветания народа. Лишившись рожденного в богатстве царя, думающего не о том, как ему умножить личное благосостояние, а о том, как сделать сильнее вверенную ему Богом страну, народ лишился главного своего радетеля. Взявшие теперь власть в стране начнут раздавать российское богатство направо и налево, чтобы этими подачками удержаться у власти. При таком раскладе не до народа. Для народа у этой публики припасены кровь, голод, пули да тюрьмы… Я военный человек и был далек от политики, но ужасы войны побудили меня глубже вдуматься в мировые вопросы…

Журналист, низко склонившись над блокнотом, старательно записывал переводы Дмитрия, время от времени делая знаки, чтобы его простили за задержку. Переспрашивал:

– Вы говорите, что они, красные, – заглянул в запись, – без жалости истребляли народ. Но красные говорят о ваших карательных мерах, о неслыханных жестокостях белых. Так кто же говорит неправду? – улыбнулся англичанин невинной улыбкой человека, понимающего, что истина конечно же на стороне тех, кому он задает сейчас неделикатные вопросы, но он на службе и в его обязанностях спрашивать обо всем в лоб, в том числе о неприятном.

– Карательные функции и жестокое обращение с противником и населением свойственны гражданской войне в любой стране. И в этом только нашей, русской вины, нет. Война – это всегда узаконенная форма убийства. Они уничтожали нас. Мы защищались. То есть – уничтожали их. Если с их стороны в борьбе с нами присутствует жажда наживы, захвата власти, то мы только терпели убытки. Мы любим старое и его защищали. Они жаждали нового – и, захватывая старое, разрушали его. Теперь оказалось, что их желание нас уничтожить – законно. Наше их за это покарать – беззаконно. И только потому, что правда войны очень проста – кто убьет первым, тот и победитель…

На его лице, всегда таком энергичном, появилась усталость:

– И прав остается тот, кто останется жив… Или вы утверждаете, что красные нас убивали понарошку?

Англичанин поднял вверх обе руки, шутливо изображая, что сдается на милость русских.

– Прошу отметить особо, – атаман, не замечая его шутливости, чуть наклонился вперед, стараясь, чтобы каждое его слово было напрямую услышано англичанином, – что и свою дисциплину мы поддерживали, и карательные меры в отношении красных мы исполняли только опираясь на военно-полевой суд, состоявший из офицеров, и на специальную комиссию, действовавшую на основе дореволюционных законов и приказов штаба Верховного главнокомандующего. Одновременно применялись и внесудебные решения, которые утверждал я лично и которые в исполнение приводила получившая очередной наряд часть. Но в отношении нас красные никакими законными мерами похвалиться не могут. Они убивали только исходя из требований революции. Кровь народа, что лежит на них – не учтена.

– Последний вопрос для газеты, а потом, если захотите, просто поговорим, – журналист словно извинялся за то, что своими вопросами заставляет атамана вспоминать о его поражении: – Как вы думаете, теперь, без вас, в России будет торжество социальной справедливости, ради которой ваш народ и совершил революцию?

– Нельзя смешивать две стихии в одну – если смешаешь землю и воду, получится грязь, а мы смешали землю с кровью… На таком месте никакой справедливости, как кричат красные, не получится. Это вам мой ответ.

И еще. Повторюсь и прошу отметить особо – революция не инструмент изъявления воли русского народа. Земство – его волеизъявление, а крайняя форма – бунт. Революция же вынашивается всегда далеко за пределами интересов народа… Подумайте, как мог совершить революцию народ, который на революционные события во Франции, где на гильотине было обезглавлено полтора миллиона человек, откликнулся таким каламбуром: республика это означает не иначе как – режь публику… Эта шутка, но она точна, как любая шутка, высказанная устами народа. Она точна в подтверждении того, что революция нужна была не народу, а лишь прикормленному, жадному до чужого богатства, отбросу. Да еще влюблённой в революцию интеллигенции, систематически пропагандировавшей материалистические идеи гуманизма, пацифизма, социализма. Да великосветской черни, больной чужебесием и виновной в полном охаивании народных представлений и исторически сложившейся государственной системы….

– О-о-о! Все же очень многим она в вашей стране была нужна! Вы сами назвали их только что… – по-юношески воодушевился журналист, словно наконец-то удачно уличил атамана в неточностях. Шутливо погрозил атаману пальцем, но тут же осекся под его взглядом, посуровел: – Еще важный вопрос. Вы будете продолжать борьбу? Англия, как союзница России, помогала вам, но победа оказалась не в ваших руках. Если и теперь моя страна не откажется от помощи, будут ли такие люди, как вы, бороться с революционерами?

Вестовой принес чай, кусочки колотого сахара, отдававшего зеленью на сколах, горячие лепешки, испеченные в выложенной умельцами из камней печке, отварной рис. Китайцы держали свое слово – кормили. Однако без излишеств. С непривычки постоянный рис и лепешки вместо хлеба наводили на партизан уныние, но все же рады были тому, что не голодали.

Журналист со вниманием оглядел лица присутствующих, выдавая этим свое удивление от столь скудного хозяйского стола, молва которому приписывала несметные богатства, как привезенные с собой, так и схороненные по ту сторону границы в многочисленных тайниках Тянь-Шаньских гор. Не инсценировка ли? Не в расчете ли на него заранее обговорили столь простое угощение?

Анненков подождал, пока гость надломит лепешку, отопьет чай:

– Антанта – означает согласие. Так назывался наш союз. В этом союзе, казалось, у России были друзья, но всё коварство заключалось в том, что на уме у этих друзей было только одно – война.

«Прошу отметить, что первоначально в правительственных кругах по прибытии союзных миссий вопрос шел лишь о бескорыстной помощи Белому движению в борьбе с большевиками. Но потом все увидели, что в будущем за эту помощь придется расплачиваться полной эксплуатацией имеющихся у России богатств. Пошли разговоры, что долги России по империалистической войне и оказываемой помощи будут впоследствии возмещаться тем правительством, которое будет создано. А поставки были значительными… Иностранные миссии поставили Колчаку условия: распределять имущество и осуществлять контроль за ним они будут сами. А потому, если требовалось что-то из имущества, приходилось обращаться сначала к представителям миссий при штабе корпуса. Она, эта миссия, полученные сведения посылала в Омск, в вышестоящую миссию. Все делалось таким образом, чтобы иностранные миссии имели возможность руководить всеми вопросами. Так снабжалось большинство частей Сибирской армии.

Нужно сказать, что иностранные миссии вовсе не ограничивались снабжением. К примеру, английская миссия давала свои кадры преподавателей для обучения офицеров и унтер-офицеров – их главой был генерал Нокс. Были и специальные вооруженные отряды, помню, один состоял из представителей английских доминионов – канадский, под английским флагом, численностью до батальона.

Во Владивостоке находились итальянские части. К этому нужно добавить, что броневые части, бронемашины управлялись английскими офицерами и солдатами. Судя по всему, иностранцы чувствовали в Сибири себя хозяевами. Некоторые принимали непосредственное участие в боевых действиях. В частности, румынские, итальянские, сербские и чехословацкие части. В Новосибирске находился центр сосредоточения польских войск, и они принимали участие в подавлении восстания в Восточной Сибири. Железная дорога полностью контролировалась иностранцами.

Помню, один из моих офицеров – Макаров – был откомандирован во Владивосток. Когда он выходил из станции, его толкнул кто-то из трех итальянских солдат. Макаров сказал им по-итальянски: “Нельзя ли поосторожней?” И получил в ответ:

“Какая неблагодарная русская сволочь, мы пришли вас защищать от большевиков, а вы требуете, чтобы мы уступали дорогу. Не согласны!” Когда Макаров потребовал известного уважения более решительно, один из итальянцев крикнул: “Что на него смотреть, дай ему в зубы!” Солдат ударил Макарова по лицу. Тогда Макаров достал револьвер и выстрелил в обидчика. На шум сбежалась группа итальянских солдат, открылась стрельба, и в завязавшейся перестрелке Макаров был убит.

Подобные случаи происходили везде, не только во Владивостоке, но и даже в Омске. Я заявлял протест Верховному командованию, но получил от Колчака ответ: мы должны относиться к выходкам иностранцев мягче, потому как они наши союзники. Тем не менее, я остался при своем мнении, считал обидным такое положение, когда на территории Сибири хозяйничают иностранцы. Поэтому под разными предлогами стремился не иметь с ними ничего общего»[1]1
  Подлинные слова Атамана Анненкова.


[Закрыть].

А японцы? Произошла очень странная вещь – по их требованию белыми частями на Дальнем Востоке было заключено перемирие с красными. Не кажется ли вам странным, что Япония настоятельно проводила политику свертывания борьбы с красными, в то время когда успехи белых были преимущественными?

Генерал замолчал. Давая возможность журналисту записать его слова, принялся за чай, с хрустом откусывая сахар. И когда англичанин с удовольствием человека, справившегося с трудной задачей, взглянул на него, ожидая еще какой-нибудь сенсации, атаман, успев одолеть вырвавшуюся наружу горечь, заговорил вполне обыденно:

– Я уверен в том, что любого усилия союзнических армий, даже незначительного, было бы достаточно для нашей победы. Но для так называемых наших союзников, как показали события, было важно лишь одно – нанесение как можно большего ущерба России.

Касательно денег… Думаю, что и сейчас английские деньги идут в Россию, в том числе и на компанию по нашей дискредитации. Англия, следуя своей исконной логике загребать жар чужими руками, как всегда, играет на две стороны и при любом исходе событий будет в выигрыше. Вполне возможно, что большевики устроят её гораздо больше, чем монархисты. И, судя по развитию событий, – она уже на их стороне. Да и Европа братается с красными и радуется нашему поражению на Родине.

Решительно поднялся со стула, давая понять о конце аудиенции:

– Надеюсь, что дал вам полный ответ на ваш вопрос о борьбе с революционерами. – Смотрел на журналиста в упор темными, без усмешки, глазами, оценивая, в какой степени тому не понравились его слова. И, убедившись, что не понравились – улыбнулся.

Проводив англичанина, спешившего до темноты добраться до города, они стояли, подставив лица мягкому ветру, поглядывая на закат в полнеба – яркий, красный, как зарево пожарищ в России.

– Ну. Твое мнение.

– Трудно предположить все их игры и ход их мыслей в надежде на поживу… Но если он на самом деле только журналист, то не забывайте, что в умалении масштабов русской трагедии заинтересованы все европейские правительства. Так что, я думаю, все сказанное вами со страниц газеты будет представлено как в том давнишнем анекдоте об ученом мужике, объяснявшем, что такое анатомический зал: это такое, значит, заведение… к примеру, ежели ты помрёшь, тебе живот вспорют, кишки вынут – и сейчас скажут, какой ты губернии и какого уезда… И этот господин своими вопросами старался живот вспороть, явно у него наготове и уезд, и губерния…

Анненков задумчиво качнул головой, то ли соглашаясь, то ли отрицая услышанное.

Фигура англичанина еще четко выделялась на фоне пожухлой зелени, в отличие от китайских солдат, которые сразу слились, растворились в ней.

Но вот и пиджак в клетку надежно скрыла сопка.

* * *

Даже парадное крыльцо, на которое Мария вышла провожать своих дорогих гостей в накинутом на плечи теплом платке, было мокрым и неуютным. На ступенях – нашлепки натасканной обувью грязи, по углам, такого и не вспомнить, вороха пожухлой листвы.

Наговаривая скорый дождь, гулко, словно в пустое ведро, шумели под порывами ветра вековые деревья.

Она медленно спустилась с парадного и на последней ступени, почти вровень с землей, остановила Анастасию с Зинаидой:

– Здесь и простимся. На крыльце дома родительского, которое и мужа твоего, и сына помнит. Положимся на волю Божию. Да сохранит вас Господь наш Иисус Христос и дева Мария…

Порыв холодного ветра шумно качнул верхушки старых кленов, плотно устлавших листьями дорожку, и стих в саду, словно запутавшись в корявых кронах яблонь. И тогда отчетливо стало слышно, как где-то высоко в осеннем небе кричит отставший от стаи журавль.

– До города доберетесь – сразу к Анне, моей подруге по гимназии. Если её нет, – к сыну Степана… – который раз проговаривала Мария составленный ею план, боясь пропустить из него самую малую малость. Степан за ее спиной в знак согласия затряс головой:

– К Петру сразу, ясно дело… Кабы лошадей не отобрали, сам бы довез, ясно дело, все дела бы уладил…

– Петр человек порядочный, на него вполне можно положиться, он поможет вам сесть на поезд… – продолжала Мария, не чувствовавшая ничего, кроме тревоги за тех, кого провожала.

Три дня назад ей со случайным человеком пришло письмо, в котором её гимназическая подруга Анна сообщила о налаженной переправе за границу. Все случаи, а таких было уже более десятка, прошли благополучно. Сам нарком просвещения, активно привлекая старую интеллигенцию на сторону большевиков, делает одолжение знаменитому тенору, выдавая тому справки для его знакомых на отъезд за границу. Что касалось еще ходивших за границу поездов и кораблей – было столько желающих покинуть Россию, что попасть на них не представлялось никакой возможности. Да и попавших ожидало много проверок, после которых порой расстреливали прямо на месте или забирали для выяснения каких-то обстоятельств. И человек бесследно исчезал.

Новой переправой нужно было воспользоваться немедля, ибо не было гарантий её длительного существования.

Долго сидели над письмом – уезжать или оставаться?

Страшно и то, и другое.

А Дмитрий? Где он? Будет их искать, а они уехали… А как же сама Мария?

Мария первая нарушила тишину – шумно поднялась и, скрипя дубовыми дверцами старинных шкафов, начала выискивать в них одежду. Светлые пальто грудой сваливала на полу, темные, на теплой ватной подстежке, откладывала отдельно.

– Анастасия, подойди… Одень это… – оглядывала придирчиво, делала знак рукой снять, подавала другое и вновь оглядывала, и вновь недовольно морщила лицо:

– Что тебя, что Зинаиду, скрыть от злых взглядов сложно… Ума не приложу, как… Не сажей же вам лицо мазать?

Ловко, будто всю жизнь портняжила, она срезала мех воротников, подпарывала и срывала манжеты. Оглядывала вновь:

– Так лучше. Шали нужно будет поверх завязать темные. У Глаши бы взять… Но нет… Теперь она так важна, что приступа к ней нет. Завтра поднимемся на чердак, там в сундуках еще мои гимназические шерстяные платья лежат. Среди них и поищем для вас самый подходящий по нашему времени наряд…

Заметив, что Зинаида порывается ей что-то сказать, решительно остановила её движением руки:

– Моё место здесь! Здесь я родилась, здесь я и умру. Надеюсь, я имею право хотя бы на могилу в родной земле. А вам случая нельзя упускать… Нынче побег в Финляндию стоит один миллион советских денег за человека – это десять тысяч финских марок. Где их взять? Да и неудавшихся платных перебежек много. Недавно княгиня Голицына, рожденная Бекман, дочь бывшего финляндского генерал-губернатора, застрелена на границе. А уж ей куда более, чем нам, было известно о тонкостях побега…

С лугов налетел первый ранний снежный буран и носился по широкому двору, закруживаясь поземью. Ветер бросал в окно морозную крупу, наметая в щель под дверью, обдавая холодом. Закончив со сборами, сидели возле печурки, глядя задумчивыми, неподвижными глазами на красное пламя, с гулом и свистом бушевавшее за неплотно прикрытой дверцей.

…Утро настало серое, промозглое. Зинаида с Анастасией, закутанные по самые брови в темные платки поверх старых гимназической поры пальто, послушно стояли подле, не прерывая Марию ни словом, ни жестом.

– Ну! Бог милостив, дорогие! Нужно спешить. День короток. Обнимемся на прощание…

Взяв за плечи Анастасию, оглядела её лицо уже страдающими дальнозоркостью глазами, трижды поцеловала и перекрестила. Точно так привлекла к себе Зинаиду, широко перекрестила и, дрогнув от близких слёз лицом, прильнула к её лбу долгим поцелуем. В ответ Зинаида, некрасиво согнув спину, стала осыпать её руку мелкими частыми поцелуями. И обе, не выдержав, заплакали, наговаривая что-то друг другу сквозь слезы.

Анастасия обняла Степана, с болью ощутив, как старчески дрожат его плечи, и не желая своим присутствием помешать родным людям проститься навек, подхватив саквояж с хлебом и сменой белья, пошла по усыпанной листьями аллее пустынного барского сада.

Причин для слез и у нее было так много, что они лились сами собой, и остановить их было немыслимо. Плакала от жалости к обнявшимся на прощание женщинам, судьба которых стала для нее близка. От того, что не знает, где теперь её родители и сестра – живы ли? От того, что страшен и холоден перед ними путь. От того, как мимолетна была встреча с Дмитрием на том пыльном полустанке. А главное – как же она не поняла, как же не почувствовала, что другой встречи с ним у нее уже не будет…

Как она могла такое не понять?

Как могла?

И где и когда теперь их движение и его путь пересекутся?

* * *

Дисциплину, несмотря на лагерное положение, в отряде продолжали поддерживать строгую. Как и ранее в армии, даже сквернословие, так прочно въевшееся в саму разоренную российскую действительность, в ней было под запретом.

Всякий раз после утренней молитвы атаман всем напоминал:

– Нам нужно сохранить отряд, хотя теперь можно предположить, что целью китайской стороны является уничтожение нас, как боевой единицы. Поэтому нельзя допустить, чтобы к нам прилипла грязь, которую на нас льют, и портят ей нашу репутацию…

Партизаны покорно слушали, не выражая своих чувств. Сбитые с толку событиями, будто заблудившиеся в темном лесу, они разбредались по кучкам, ища утешения в спорах – ни к чему не приводивших, но все же помогавших на короткое время успокоиться, всякий раз выводя к одному и тому же – нужно еще маленько погодить. А нескончаемая вереница дневных хлопот помогала прожить день.

– Лазарев! К атаману, – вестовой козырнул Дмитрию и почти вприпрыжку побежал к палатке Анненкова. Дмитрий, стараясь не отставать, спешил следом, привычным движением руки придерживая несуществующую шашку.

Атаман, расстегнув ворот гимнастерки, сидел за походным столом, над которым вестовой уже зажег керосиновую лампу. Лампа, бросая желтый круг света на стол, еще мерно раскачивалась на промасленной бечевке, тревожа по углам тени. Положив перед Дмитрием письмо, прямо в середину круга, Анненков пояснил:

– От моего друга, депутата Верхней палаты провинции Синьцзян Ли Шоу Цина. Прочти.

Дмитрий придвинул к себе толстые листки рисовой бумаги:

«Советую Вам лично быть в Пекине, где познакомиться со всеми посольствами…

Ваши обстоятельства не только заставляют Вас бросить отряд, но даже впоследствии могут, благодаря отряду, лишить Вас жизни. Обстоятельства не только одного Вас заставляют бросить отряд, но и более чем Вы великие люди под натиском обстоятельств бросали свои войска, как Наполеон… А если Вы не можете расстаться с отрядом и пойдете с ним через Кашгар в Индию, то еще вопрос, добьетесь ли Вы своей цели… В данное время поступило очень много жалоб на Вас, по которым в Пекине посольства всех держав понимают о Вас как о разбойнике и грабителе… Идти в подчинение такого государства, как Англия? Неужели Вы забыли отношение их к России два года тому назад? Посему откровенно скажу Вам, Вы жалуетесь сейчас на обращение китайцев, калмыков и пр. Но я уверен, что Вы, будучи на английской территории, еще вспомните добродушное и гостеприимное отношение наших к Вам, но, увы, тогда будет уже поздно…Англичане силой и внушением будут держать Вас в своих рамках и не станут рассуждать о международных договорах и трактатах, и Вы будете их пешками. Этому есть немало примеров… Вы окажетесь не героем и защитником Родины, а анархистом… Напрасно пропадут Ваши героические подвиги и труды, оказанные Вами своему государству в течение шести лет – с начала Европейской войны, гражданской и до самого перехода в Китай… Я много видел представителей русских властей и даже из них людей великих, но не видел такого, как Вы. Посему мне жалко, если такой человек вдруг ошибется и заблудится…»

Дмитрий поднял глаза на Анненкова:

– Предлагаемые условия можно назвать выгодными… Давно это получили?

– Давно… – атаман сел, скрипнув стулом, на прежнее место. – Ясно, как Божий день – не дадут они нам жизни… Но я, даже на самых выгодных условиях, не смогу бросить свой отряд… Бросить людей, доверивших мне свою жизнь, которые боролись со мной? Бросить их на произвол судьбы, почти на верную смерть? Я этого сделать не смогу. Это выше моих сил, это выше моего понимания…

Он встал, засунув руки в карманы бридж, меря в задумчивости шагами палатку:

– Я все же надеюсь, что если нам не разрешат переехать в Англию, то китайские власти дадут возможность заняться мирным трудом… А уж мы найдем способ трудом зарабатывать себе пропитание…

– Не казнитесь. – Дмитрий вглядывался в его лицо, стараясь для себя точно определить, насколько безысходна ситуация. – В конце концов, они вынудят сделать то, что нужно им. Положение выше ваших сил и возможностей. Но решение принимать вам. Впрочем, так же как и держать за него ответ…

На последних словах он поспешно вытянулся, как и положено это делать, говоря с генералом.

– Решение я уже принял. Выступаем всем отрядом в Гучен, – ответил Анненков, остановившись, глядя на носки своих сапог и не переставая о чем-то думать.

И вдруг, неожиданно для Дмитрия, когда тот уже решил, что его аудиенция закончена, с бесшабашностью молодости, тряхнув чубом, предложил:

– Мой ординарец выменял несколько картошек… Испечем их в костре?

Ночь набросила на небо расшитый ковер. Рядом влажно пофыркивали набиравшие тело скакуны. Огонь костра окреп, взметнулся, бросив в черноту пригоршню искр. Из лагеря отчетливо донеслась начатая вполголоса молодым баритоном песня. Робко, также вполголоса подтянул сначала один, другой, третий…

Песня окрепла. И вот уже мощно и широко зазвучала-разлилась над сопками:

 
Ой-да поле ж чистое, да Турецкое,
Ой-да какая ж широкая, ой-да она!
Ой-да когда ж мы тебя, полюшка, –
Ой-да, да – пройдём?..
 

Пламя костра с жадностью схватило подброшенную Дмитрием новую порцию сухого курая. В небо, стараясь перегнать одна другую, весело взметнулись искры и тут же исчезли в непроглядной его черноте.

Возле крайних палаток, ничуть не мешая песне, слышался говор партизан, в ближних зарослях шиповника прошелестел ветерок, вспорхнула кем-то испуганная птица, свистнул сурок…

– Последний раз картошку ел еще на Мировой…

Атаман сидел у самого костра, подогнув под себя на киргизский манер ноги.

– Отбили как-то у австрийских улан, которые были сплошь из венгерцев. Кстати сказать, венгерская кавалерия отважна. Их бесчисленные эскадроны в первые месяцы войны, один за другим, стремительно приближались к нашим позициям – и гибли под убийственным огнем нашей артиллерии. Под дождем шрапнели мчались они сомкнутыми рядами и таяли, как снег… А на смену павшим мчались новые эскадроны… Глупо. В результате венгерская кавалерия в этих боях почти вся была уничтожена…

В синих, расшитых шнурами, доломанах, в красных рейтузах, с ментиками из бараньей кожи, с длинною шерстью на воротниках, на прекрасных конях – венгерская кавалерия была гордостью австрийской армии. У большинства её офицеров были старинные, дедовские, изогнутые ятаганы времен Крестовых походов и войн с турками. У самой рукоятки их – вычеканенный золотом крест. Отбить такой ятаган у венгерца была заветной мечтой наших офицеров-кавалеристов…Так вот…