Текст книги "Эффект Лазаря"

8

Дома я поставила обезьянку на письменный стол. Достала ящик с елочными игрушками и нашла там стеклянную серебряную избушку с крышей под белым снегом, с окошком, с дверью и даже с завалинкой. Этот домик однажды на Новый год мне подарил дядя Коля. Поставила игрушку рядом с обезьянкой. А от тети Нины ничего не осталось: она дарила мне одежду и кассеты с балетами «Щелкунчик» и «Жизель». Одежда была сношена, а кассеты выброшены вместе с магнитофоном-кассетником, когда на смену кассетам пришли диски.

Моталась по квартире без дела. К вечеру позвонила матери. Вроде трезвая. Сообщила о смерти дяди Коли. Она разахалась, а потом сказала со вздохом:

– Пусть земля ему будет пухом! Я его помяну.

– Ни минуты не сомневалась.

– Твоя ирония меня не задевает.

– Ладно, ты мне, пожалуйста, напомни: правда ли, что в Лениздат меня устроила тетка Валя.

– Конечно.

– Но ведь я вместе с тобой ходила в отдел кадров!

– По Валиной протекции. Там у нее приятельница работала.

– Почему же ты мне никогда об этом не говорила?

– О чем? О Валиной приятельнице?

– О том, что тетка Валя меня устроила в Лениздат!

– Ты об этом забыла. Память – сито, она просеивает то, что ей не нужно.

– А как ты думаешь, тетка Валя меня любила?

– Конечно, ведь ты ее крестница.

– В каком смысле?

– В прямом, она твоя крестная мать.

– Быть не может! Я считала своей крестной бабушку! – сказала я, уже понимая, что бабушки не могут быть крестными. – Как странно. Почему же я так думала?

– Ты вообще об этом не думала. И окрестили тебя, потому что так полагалось, по традиции. А в бога у нас никто не верил. Может быть, бабушка, да и то до войны, а потом уж вряд ли.

Сегодня – день открытий! Сидела в глубокой задумчивости. Может, и в самом деле, моя память не захотела задержать информацию о нелюбимой тетке? Чепуха какая-то…

Тетка Валя говорила: «Какие вы у меня дуры. Только Сонька умная дура, а Лилька – глупая». А еще в больнице, зная, что умирает, попросила: «Не бросай Лильку, а главное, Шурку». Нелюбимым не поручают самых любимых. Или поручают?

И, конечно же, я думала о Косте и не могла избавиться от привязавшейся песни: «Ну а впрочем… если захочешь…» Но как уныло она во мне звучала!

Ждала звонка весь день. Даже в ванной, под душем ждала. Телефон положила на бортик раковины, чтобы дотянуться. А потом опять ходила по квартире в пижаме, с полотенцем на голове и бокалом вина из вчерашней бутылки. На часах было девять вечера, и я встрепенулась: сейчас раздастся звонок. Сейчас он позвонит. Пролетело полчаса, час… Раздался звонок. Пока снимала трубку, чуть сердце не выскочило. Слабым голосом: «Слушаю…»

Лилька. И трындит, и трындит, прямо понос какой-то!

Лилька собирается выйти замуж за мужчину, с которым уже год валандается. Раз в месяц на выходные она ездит с ним за продуктами в Финляндию, а Шурку отправляет ко мне ночевать. И каждый раз привозит мне лакричные конфеты, черные, резиновые. Почему-то Лилька убеждена, что я люблю эти конфеты. А я не люблю. Я ей сто раз говорила, но она, видимо, забывает. Правда, хоть я и не люблю лакричные конфеты, но иногда, когда жрать нечего, а хочется, я их употребляю для укрощения аппетита.

– Вообще-то я жду звонка. Междугородного, – уточняю озабоченным голосом.

– Ладно, закругляюсь. Но ты уж, пожалуйста, поговори с этой дебилкой, – просит Лилька. – Вставь ей клизму, очень тебя прошу.

Она жалуется, что Шурка наезжает на нее, угрожает сбежать из дома, если Лилька выйдет замуж. Обещаю вставить Шурке клизму. На все про все уходит десять минут. Вдруг он звонил в это время? Снова жду. Почему бы самой не позвонить? Почему, почему – по кочану.

Будто и не было прошедших суток, будто время вернулось вспять, и я снова малявка, неотвязно думаю о старшем красивом, умном, независимом и недоступном для меня брате.

Он не позвонит.

9

Костя не позвонил ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Вот козел! Что он себе вообразил?! Хотя, вероятнее всего, он ничего не воображал, он просто выкинул меня из головы. Память просеяла меня, как нечто несущественное.

А вот будет номер, если я беременна и рожу ребенка, маленького Самборского? А может, сразу двух, близнецов, мальчика и девочку. Лет через десять, когда мы снова встретимся, скажу ему: «Познакомься, Костик, это твои дети – Коля и Нина». Хотя нет, я назову их совсем другими именами, которые у Самборских никогда не встречались.

Костя – это мой крест. Ничего не кончилось, несмотря на годы и на мои замужества. Мучительная любовь тлела подспудно, не случайно я опасалась, что все вернется. Все и вернулось.

Если это была детская любовь, то почему она длилась много лет, была тяжелой, сопряженной с тоской, суть которой в невозможности взаимности. Сколько же времени было потеряно для счастливой ерунды, ребячьих дел и игр? И если бы в результате этого я бы развивалась умственно или душевно, так ничего подобного… Зачем же все это со мной приключилось?

В детстве я понятия не имела о Костиной взрослой жизни, но неосознанно пыталась сократить непреодолимое расстояние между нами, узнать о нем как можно больше: подслушивала, подсматривала, приставала с дурацкой анкетой.

– Какой цвет ты больше всего любишь?

– Цвет а-а дофина.

– Что это такое?

– Не знаешь? Цвет какашек королевского наследника.

Цвет какашек? Ему правда нравится или прикалывается? Но в любом случае – интересный ответ, оригинальный.

– А какая музыка тебе нравится?

– Кошачьи концерты. Слышала за окном?

Опять шутка юмора.

– А оперу какую больше всего любишь?

– «Майская ночь, или Утопленница».

– Нет такой оперы!

– Есть. Спроси у мамы.

– А фильм?

– «Красная шапочка».

– Врешь!

– Конечно вру, потому что мой любимый фильм называется «Испепеляющая страсть». Но соплячкам такое не показывают.

– Опять, наверное, врешь? Ладно, а книжку какую любишь?

– Кулинарную! – смеется. – Отстань, пожалуйста.

Он часто надо мной подшучивал и откровенно смеялся.

До сих пор я пребываю в уверенности, что о моей любви даже тетя Нина не догадывалась. Я рисовала десятки его портретов. Печальные глаза, высокие скулы, впалые щеки, волнистые волосы. У Кости достаточно характерная внешность. Рисунки валялись повсюду, но это выдать меня не могло, потому что никто, даже родная мать, не могла признать Костю в моей интерпретации.

Терпеть не могу предрассудки и суеверия, не верю в реинкарнацию, но, размышляя над моим неистребимым чувством, не могу не вспоминать трагическую историю наших предков, наших тезок. Все, так или иначе, повторяется. У меня есть фотографии тех, прежних Софьи и Константина. И похожи мы с Костиком на них не только именами. «Вот так начнешь изучать фамильные портреты, уверуешь в переселение душ…» Что-то подобное говорит в русском сериале Шерлок Холмс, разглядывая старинные портреты Баскервилей. И не случайно меня словно током прошило, когда на даче Костя назвал меня забытым именем – Сонулькой. Дело в том, что в одной из открыток, которые тот, давний Костя, посылал давней Софье, он именно так к ней и обратился.

Должно быть, раньше не хотели афишировать историю любви и убийства, а потом сами поверили, что ничего противозаконного не было. Но любовь у наших пращуров была! А уж если и ребенок был общий, тогда родство наше с Костей гораздо ближе, чем считается. И тут внезапно я поняла, что не могу вспомнить ту старинную фотографию, двойной портрет Софьи и Константина. Да существовала ли она? Но были стихи. «…Когда весь мир забыт и предан был… и помнил лишь одно: люблю – любим…» Я же не сама их сочинила! И Александр Сергеевич Пушкин такого не сочинял!

Сколько мне было лет, когда я увидела эту фотографию, помню лишь приблизительно, но уже тогда я осознавала, что за такую любовь отдала бы все на свете, потому что лучше и важнее этого ничего нет. Интересно, где тот снимок? Неужели пропал?

10

Переселение душ, хиромантия, карма и тому подобное – ерундистика. Интерес к эзотерической литературе меня обошел. Однако как не обратить внимание, что по женской линии в нашем роду одни несчастья? Несчастливые у нас женщины. Прабабушка – убита. Ее мать, не вынеся смерти дочери, сама вскоре умерла, а ее дочь, моя бабушка Вера, осталась вдовой, потому что мой дедушка погиб в сталинских лагерях. Мой отец сбежал от матери за границу. Возможно, череда несчастных женских судеб началась еще раньше, но об этом не осталось свидетельств. И вот – я. Облом за обломом. Гнезда я так и не свила, хотя пыталась.

Однажды я оказалась среди приглашенных на спектакль, где играла Сусанка, пела хором и танцевала в ансамбле. После спектакля мы толклись в гримуборной, длинной комнате с зеркалами по одной стороне и пятью или шестью посадочными местами для Сусанки и ее товарок, которые смылись, чтобы освободить нам место для выпивона. Было нас человек десять, отмечали шампанским успех Сусанки, впрочем, возможно, это был день ее рождения. Там я познакомилась с Володей, школьным товарищем Кости. Он был инженером, увлекался альпинизмом. Мужчина видный, плюс романтический ореол. «Здесь вам не равнина – здесь климат иной: идут лавины одна за одной…» Он и стал моим первым мужем.

Я не была влюблена в него по уши и, хотя оставила мечты о Косте, замужество считала хорошим поводом, чтобы уже бесповоротно похоронить детски-отроческую любовь. Теперь-то я думаю, что подсознательно я желала оставаться поблизости от Кости, а, будучи женой Володи, дружба семьями предполагалась сама собой.

В браке я не прожила и года. Володя погиб при восхождении на Эверест, не дойдя до вершины метров триста или четыреста. Он давно готовился к этому восхождению и шутил: теперь он семейный человек, посмотрит на мир с Эвереста и больше никогда никуда не полезет, зато, если с работы выгонят, пойдет мыть окна высоток.

Говорят, на Эвересте настоящее кладбище, случается так, что нет возможности спустить тела погибших: лежат они, скрючившись, в ярких цветных костюмах. Их так и называют – «красный» или «синий», по ним определяют, сколько метров осталось до вершины. Мне показали одну такую фотографию, это ужасно. Но Володю спустили и доставили домой, похоронили на Серафимовском. Я его не видела, хоронили в закрытом гробу. А тех, что остались на вершине, где климат иной, тление так и не коснулось. Я плакала по Володе недолго и утрату осознала не скоро. Вероятнее всего, будь он жив, со временем у нас получилась бы хорошая, настоящая семья. И конечно, были бы дети. Но, чтобы догадаться об этом, пришлось бы прожить еще годы.

Мой второй муж, Битрюмов, был геофизиком. Шумный, веселый, заводной, играл на гитаре и пел. Первые годы он редко появлялся дома, ездил «в поле». Был такой уж он законченный чудак, гонялся «за туманом», а когда возвращался из очередной командировки, то расслаблялся по полной, гульба шла крутая. Сбрасывал напряжение. Деньги, которые Виктор привозил, тратились на пьянки. В Лениздате я попала под сокращение и потом не могла найти постоянное место, пробавлялась временными работами, обносилась и выглядела, как драная кошка. Я привыкла жить в отсутствие Битрюма (как я его стала называть за глаза) и даже побаивалась, что наступит время, когда придется видеть его ежедневно. И оно пришло. Его выгнали с работы за пьянку. Он пытался куда-то устроиться, а может, и не пытался.

С Володей мы жили в квартире его родителей. Со свекровью у нас возникла симпатия с первого взгляда. Но после гибели Володи я сама захотела уйти домой. Томик уже перебралась жить в мастерскую бойфренда, художника Варлена. И если я сделала большую ошибку, выйдя замуж за Битрюма, бог уберег не прописать его в нашей квартире. Точнее не бог, а Томик. Битрюм был прописан в однокомнатной квартире своей матери, она настаивала, чтобы он прописался у нас, и я не возражала, но Томик просто с катушек сошла и грудью встала на защиту квартиры. Последовала череда скандалов, а в итоге все остались при своем. Со второй свекровью отношения у меня не сложились, о чем я не больно-то сожалела.

После того как Битрюм потерял работу, мне пришлось его содержать. Он трижды лечился, и каждый раз я надеялась, что он бросит пить. Я сделала два аборта, потому что не хотела рожать от алкоголика. И не любила я его. Я не вспоминаю те времена, словно жила не своей жизнью, как в вате, ничего не слыша и не видя. Квартира у нас с Томиком двухкомнатная, а комнаты проходные. Я даже запереться от него не могла, потому что в кухню, ванную и уборную нужно было ходить через него, а стоило мне выйти, он с мутным взором, как зомби, шатаясь, тащился за мной, пытаясь облапить и залезть в трусы. Иногда это кончалось потасовками. Он был отвратителен. От него воняло.

Почему я так долго его терпела? Поначалу жалела, а потом выгнать не могла. Бывало, он уходил, но возвращался. Пыталась припугнуть милицией, а он угрожал, что мирно не покинет мой дом, будет большой тарарам. Если я не открывала дверь, ложился на лестнице, на пороге. Я не хотела устраивать бузу в доме, где родилась, где все знали меня с детства, я даже орала на него шепотом, чтобы не слышали соседи.

Как я его ненавидела! А любила ли когда-нибудь? Возможно… когда-то. Наверное, у любви много обличий. Любовь умеет много гитик.

Закончилось все неожиданно. Он задавил дверью моего кота. Думаю, не нарочно, но это была последняя капля. Со мной случился натуральный припадок, я впала в бешенство, рыдала, орала, что, если он сейчас же не выкатится, я его убью. Наверное, была я страшна, и связываться со мной он не стал, хлопнул дверью и ушел. А я вызвала подругу Геньку, мы с ней в сумерках выкопали ямку под кустами шиповника, во дворе школы, где когда-то учились, и похоронили кота. Потом напились: поминали кота и праздновали освобождение от Битрюма. Генька осталась у меня ночевать, а дверь мы закрыли дополнительно на крюк, хоть ключи Битрюм не взял. Утром я сложила его вещи в два чемодана, приехал муж Геньки – Гений, и мы отвезли их к Битрюмовой матери. Она не хотела впускать нас, чтобы внести чемоданы, тогда мы оставили их под дверью и уехали. Конечно, Битрюм был у нее, но даже не вышел, а может, дрых пьяный.

Развод и одиночество я восприняла, как подарок. Я снова вернулась в жизнь: ходила в гости, в театры, гуляла, где хотела. И работа мне нравилась, там я чувствовала себя в своей семье. А работала я у своих друзей, у гениального семейства. Муж – Геннадий, Гений здравого смысла. Жена – Генька (Евгения) фонтанировала гениальными идеями, от которых, правда, была одна морока.

Все мы учились в одном классе, они сидели за одной партой, а вся школа умилялась, что у нас есть свои Ромео и Джульетта. Потом они учились в одном институте на экономистов, потом поженились и организовали издательство. Я прибилась к ним в тяжелый период своей и общественной жизни.

Сейчас мне даже представить трудно, как утлая лодочка-скорлупка семейного предприятия держалась на волнах бушующего моря дикого жестокого бизнеса. Гений был генеральным директором издательства, Генька – главбухом, я – старшим и единственным редактором. Верстальщик у нас состоял на договоре, иногда приглашался консультант по тем или иным вопросам. Зарплата поначалу была чуть ли не символическая, но я и тому радовалась, тем более никакой отсидки в офисе не требовалось. Наш офис – съемная квартирка. Там, в кухне, которую мы с Генькой обустроили, втроем и обедали, а бывало, завтракали и даже ужинали.

Итак, маленькая, скромная и стойкая лодочка не только не затонула, но уверенно следовала своим курсом под прикрытием здоровенного корабля – крупного издательства, которое мы называли «Большой Брат». Со временем штатных единиц в нашей конторе не прибавилось, справлялись сами, делали оригинал-макеты для «Большого Брата», а также выпускали книженции за счет авторов. Как и раньше, я была редактором и корректором, если требовалось, писала предисловия или послесловия, составляла аппарат. И зарплата у меня стала вполне приличная, что немаловажно. Гений раздобрел, и это неудивительно: они купили машину и теперь два квартала до булочной не могли пройти пешком.

Гении были для всех трогательно-образцовой семьей. А я стала довеском к этой семье. Меня удочерили: брали с собой на дачу, все праздники я встречала с ними. При Битрюме я была несчастна, а Генька всегда чутко реагировала на чужие беды. Кто обидел, под ложечкой закололо, в груди защемило – она из себя выходит, чтобы окружить заботой и сочувствием, мать Тереза, курица-наседка. Из нее вышла бы хорошая мать, но бог обделил их детьми. Гении думали об усыновлении.

После того как я попрощалась с Битрюмом, встряхнулась, отдышалась от семейной жизни, почувствовала себя молодой, свободной, беззаботной, я стала отдаляться от Гениев. Было немного совестно, получалось, что пока было плохо, я жила с ними общей жизнью, а стало хорошо – наше вам с кисточкой! К тому же, будучи с ребятами – друзья детства! – совершенно откровенна, я не рассказывала даже Геньке о Косте. Она замечала, что со мной что-то происходит, но не могла понять что.

Долго я отдыхала от Битрюма, кайф ловила. О будущем не думала, а оно, судя по всему, неожиданно наступило, выросло из прошлого.

11

Нынешний Новый год я встречала у Гениев. Когда начали бить куранты, мы, как обычно, встали с полными бокалами и с каждым ударом про себя загадывали по желанию. Я начала вспоминать обычный список: чтобы мать перестала пить, чтобы у меня появился любимый мужчина, чтобы с крестницей Шуркой не случилось ничего плохого… Что-то еще… И вдруг забыла что, сбилась. И, наверное, потому, что подумала, словно в голове прозвучало: в этом году у меня будет ребенок!

Я не из тех, кто сюсюкает над каждым младенцем, но иногда приходит мысль: заведется кто-то во мне – нас будет двое. Я хотела ребенка от Кости. Если бы он завелся, я бы обрадовалась. Но месячные пришли в срок.

На девятый день со смерти дяди Коли не мог Костя не позвонить, и я считала, что этот день мы должны провести вместе. В десять вечера не выдержала и сама позвонила ему домой. Ответила Сусанка.

– Костя в командировке, в Твери. Я знаю, что девятый день. У меня сегодня выходной, хотела съездить к нему на могилу, но как туда добраться, не представляю. И вообще… Я не была на даче сто лет. Говорят, там все изменилось, овраг превращен в зловонную помойку…

– Надо было мне позвонить, вместе поехали бы. Ты теперь живешь у Кости?

– Временно.

– А скажи, пожалуйста, он случаем не пьет, Костя?

– Ты что! Он не алкоголик, он трудоголик, обычный пошлый трудоголик и кромешный идиот. Лет десять назад его приглашали на работу в Германию, с квартирой и большим заработком. Представь себе, отказался, не мог, видишь ли, бросить своих ребят, они без него с каким-то проектом не справились бы. А предложи его ребятам хорошее бабло, они бы его мигом бросили. Вот и сидит в своем дерьме с нищенской зарплатой.

Все понятно, Сусанка вернулась, и Костик не вспоминает обо мне. Она его идиотом называет, а он счастлив, когда она временно возвращается. Интересно: если я – перевоплощение Софьи с ее любовью, то кто же Костя, так похожий на своего прадеда, но забывший, кого ему следует любить? Похоже, он недовоплотился…

Иногда при высокой температуре или на грани сна и яви что-то передо мной мелькает, в мозгу, какое-то воспоминание. Я пытаюсь ухватить его, иногда даже мнится: вот-вот… Что-то брезжит, сейчас вспомню… Что? Никак не вспомнить. А это, я чувствую, очень важно.

Листаю альбом Гонсалвеса, ищу намеки в его картинках. Может быть, это воспоминание придет ко мне через сон? Бывает, во сне я вижу другую жизнь, но смутно вроде бы: прихожу на дачу, только не к дяде Коле, а на другую, где много комнат и веранда, рамы с частыми переплетами. Там какие-то люди, иногда мне кажется, я их знаю, иногда – нет. Один раз я встретила там Костю, и мы уединились и танцевали в каком-то круглом и высоком зале, но зал я не рассматривала, все мое внимание и переживания были прикованы к Косте, я прижималась к нему, обвивала его, как лиана, в общем, сон был эротический.

Еще недавно мне казалось, будто все сегодняшнее лишь подготовка к завтрашнему – настоящему, и когда оно наступит, тогда я буду жить в полную силу. И все у меня устроится. А ведь завтра давно наступило. И как быть в этой ситуации?

Теперь я ждала сорокового дня со смерти дяди Коли. Должно же что-то случиться в этот день? Если нет, тогда я поставлю жирную точку на всем моем прошлом.

Я смотрю на дяди Колину обезьянку, сирота-сиротой сидит она с кислой рожицей на моем столе среди бумаг.

Как-то надо пережить оставшиеся дни. Я вычеркиваю их в календаре каждое утро.