Текст книги "Эффект Лазаря"

19

Генька сказала:

– Я написала новую сказку. Называется – «Бабочка и моль».

– Надеюсь, не про лесбийскую любовь?

Обиделась.

Я обняла ее, говорю:

– Шучу! Не сердись.

Она будто того и ждала, стала сказку читать.

Моль была отвратительной приобретательницей и жила одной мыслью, где бы что урвать, как бы побольше нахапать. Но и бабочка оказалась не положительной героиней, а гламурной девкой, она шлялась по светским тусовкам и рассчитывала поймать жениха-олигарха. На этом дело кончилось. Оказывается, Генька написала только начало, а дальнейшее предстояло сочинить, к чему она хотела меня подключить. Я пообещала подумать.

– Ты говорила, что из сказки можно сделать пьесу для кукольного театра.

– А ты что, уже сделала? – испугалась я.

– Пока нет. Но у меня есть идея получше. Я знакома с одной артисткой, которая занималась озвучкой кинофильмов, а теперь озвучивает мультяшки. Она не против показать там, у себя, мои сказки.

– По-моему, ты слишком торопишься. Сначала сказки надо написать. – И тут я подумала об альбоме Гонсалвеса. – Знаешь что, принесу я тебе альбом с картинками. Там каждая картинка – сказка.

После работы зашла к свекрови познакомиться с ее сестрой и племянницей. Пили чай. Ловила на себе настороженные взгляды. Может быть, они боялись, что я претендентка на наследство? Однако я сделала положительное заключение, что они не будут обижать стариков, и в доме – чистота. Провожая меня, свекровь хотела что-то сказать, но племянница вышла в прихожую, словно опасалась оставить нас вдвоем. Так ничего свекровь мне и не сказала, однако, прощаясь, взяла за руку, и вместе с напутственными словами я унесла в руке кольцо. Я хорошо его знала, это было кольцо ее мамы, скромное, с небольшим рубиновым кабошоном, похожим на капельку крови.

Приехала домой вымотанная, как тряпка. Устала непонятно почему, однако поразмыслив, поняла. Потому что все неинтересно и грустно, вот и устала. Разжарила вчерашние макароны и навернула с кетчупом, стоя у окна. Смотрела на клен, густо усыпанный зеленовато-желтыми сочными корзиночками соцветий и на смачно-жирно-желтые одуванчики, вылезшие прямо из щели между асфальтом и стеной дома. Вспомнила, как видела на дверях столовки объявление: «Всегда в продаже свежая паста». Наверное, в прошлой жизни я была не своей прабабкой Софьей Михайловной, а какой-нибудь Лючией или Бьянкой, уж очень люблю макаронные изделия.

Каждый вечер я думала о том, что могу сама позвонить Косте. Только что я ему скажу? Что спать не могу, есть не могу, не знаю, чем себя занять, дни считаю?

Спала я действительно плохо, просыпалась по нескольку раз за ночь. И вот снится мне сон, будто гуляю по роще среди сухих деревьев, а стволы их древоточцами изрезаны, словно гравировкой покрыты. Встречала я такие деревья, но в этих было что-то особенное. Присматриваюсь и вижу: это какие-то загадочные письмена. Хочу прочесть, но не могу разобрать, что же там написано, и это тревожит, потому что для меня это главнее главного. Я понимаю, что никогда не прочту зашифрованное, и от этого грусть-тоска. А жуки все продолжают работать, издавая равномерное мягкое бормашинное рокотание и выводя свои изысканные рисунки.

Я уже и не сплю, но вроде бы продолжаю наблюдать, как ползут по стволу тонкие линии-ложбинки, и вдруг с ужасом осознаю, что жук-древоточец работает не во сне, а где-то рядом. Урчащий ритмичный звук совсем негромкий, укачивающий, но оттого еще страшнее. Я не верю, что проснулась, потому что к руке моей прижалось что-то теплое и жуткое, вроде меха. Пробую кричать, но в кошмарах, которые иногда мне снятся, вместо крика получается сдавленное мычание. И я мычу что есть силы, чтобы прийти в себя. Открываю глаза, искоса смотрю на руку поверх одеяла и в первый момент готова заорать снова. Там действительно мех. Рыжий мех.

Рядом со мной лежит рыжий кот. Мое мычание разбудило его, и он смотрит на меня янтарными глазами.

Глажу кота по голове. Поет-тарахтит. Вот-те и жуки-древоточцы!

Кот пришел по карнизу в открытую форточку. Когда я осознала происшедшее, меня разобрал смех, и я давилась в подушку, чтобы не спугнуть кота. Было семь утра. Встала и пошла на кухню, он отправился за мной. В холодильнике не оказалось ничего пригодного для котов. Налила ему воды. Вытащила из-под ванны большой лоток, оставшийся со времен, когда Томик занималась фотографией и проявляла в нем снимки. Заложила лоток газетой, поставила в уборной и показала коту. Еле дождалась девяти часов, чтобы купить «Вискас». Кот сходил в лоток, поел и улегся на моей кровати. И я поняла, что неспроста он появился, это хороший знак, и я не хочу, чтобы он ушел. Отправляясь на работу, я специально оставила открытой форточку. Если появление кота случайно и он захочет уйти к себе домой, пожалуйста. Котик-то чистый, похоже, домашний.

20

На работу я, конечно, опоздала, и только собралась поведать Геньке историю про кота, как поняла: что-то неладно.

– Дел мы с тобой натворили! Гений разбушевался, ужас какой-то…

Оказалось, она сдала в типографию невычитанную книжку о Пифагоре. Вычитывать должна была я. Книжку успели снять с производства, но она автоматом вылетела из плана и была сдвинута на осень. Вляпаться в такую историю мне не доводилось. А Гений действительно сошел с катушек, я слушала, слушала и не выдержала:

– Виноваты. Осознали. Нам нужно упасть перед тобой на колени и умолять о прощении?

Пошла в кухню. За столом Генька, голову на руки положила, хлюпает носом.

– Успокойся, это еще не конец света.

– Все идет не так. А еще этот богомерзкий Пифагор…

Тут Гений появился. Видимо, почувствовал, что перегнул палку. Сердито-извиняющимся тоном говорит:

– Кипит мой разум возмущенный!

Сказал и ретировался.

У нас подобные фразочки и вообще революционные песни в почете, в кухне висит вымпел с памятником Ленина на броневике, а на нем ленинские значки, которые приносят клиенты. И это не случайно.

Наше издательство находится на Большом Сампсониевском, рядом с парком Лесной академии, началом Сердобольской улицы, с платформами железнодорожной станции Ланской и примечательным своей историей домом, перед которым на столбике-пьедестале вознесена голова Ленина. В этом доме у некой Фофановой была последняя конспиративная квартира вождя. Квартиру он практически не покидал, только по неотложным делам, (в частности, ходил на мою родную Карповку), чтобы договориться о немедленном вооруженном восстании. Это здесь он целый день не ел от волнения, а ночью писал соратникам знаменитое письмо: «…промедление в выступлении смерти подобно…» Утром он послал письмо с Фофановой, но не выдержал напряжения, загримировался, надел парик, щеку подвязал, кепчонку натянул и пошагал по Сапсониевскому в направлении Финлянского вокзала и к Смольному – революцию вершить. Фофановой оставил записку. «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».

Вот такая новелла, и она не забыта. Заранее пригласив телевизионщиков, возле гранитной головы Ленина собираются городские сумасшедшие с красными флагами, возлагают цветы к памятнику, немножко митингуют, выступают с требованием вернуть ленинский музей и пытаются прорваться к заветной квартире, дабы усовестить жильцов, осквернивших святое место своим проживанием. Так что неудивительно, что выражения типа: «промедление смерти подобно» – у нас в ходу. А также: «Это архиважно, товарищи!» «Каждая кухарка должна…» «Владивосток далеко, но ведь это город нашенский». Вот еще: «Жить в обществе и быть свободным от общества…» А самую употребительную словесную формулировку, которую Ленин сказал о буржуазных интеллигентах, подбросила нам Томик: «На деле это не мозг, а говно».

Мы расходимся по разным углам, Гений сидит у себя, мы с Генькой шепчемся в кухне. Генька о своих обидах, я – о сне с загадочными письменами и о последующем появлении кота. Обычно сны рассказываю не я, а Генька, и требует посмотреть, что они означают в старинном соннике Миллера. Я пыталась ей подарить этот сонник, но она категорически отказывается, ей важно, чтобы я принимала в разгадывании и обсуждении ее снов непосредственное участие. Потом я листаю невычитанную верстку. Выписываю Пифагоровы афоризмы.

«Не ешь сердца – не удручай себя горем. Пифагор» – прикнопливаю над Генькиным столом. Она говорит:

– Спасибо за сочувствие.

«В минуту гнева не надо говорить и действовать. Пифагор» – вешаю над столом Гения. Он согласно кивает и вроде бы спрашивает пароль:

– Лучше меньше…

Я отвечаю:

– … да больше.

Он опять кивает. Помирились.

И для себя выписываю Пифагоров афоризм: «Что упало, не поднимай…» Это про любовь.

Как жаль, что нельзя позвонить домой и спросить кота: ты все еще там?

С работы ухожу раньше, забрав домой «Пифагора», хотя все равно вычитка уже не горит. Открываю дверь с замиранием сердца. Он встречает меня в прихожей. Я не одна, у меня есть кот!

21

Битрюм проживал в проходной комнате. После того, как он выкатился, я вычистила ее от всего, что напоминало о нем. Первым делом на помойку отправился проссанный диван, на котором он спал. Купила новый. Изничтожила ковер с пола, по которому он ходил, и два мягких стула, на которых он сидел. Занавески заменила. Но иногда: мне казалось некое дуновение воздуха непонятно откуда приносит его запах. В таких случаях я сразу открывала форточку и капала по углам пихтовым маслом.

В общем, проходная комната так и осталась материнской, здесь находятся ее вещи, ненужные в повседневной жизни. Она не забирает их, чтобы был повод наведаться сюда, когда придет каприз. Я говорила Томику, что она должна оформить брак со своим новым мужчиной, художником, как и Жора, и прописаться в его мастерской, которую он подсуетился приватизировать, когда это было еще доступно по деньгам. Случись что (тьфу-тьфу!) – а Варлен старше Томика – и моя сильно пьющая мать окажется вместе со мной в квартире с проходными комнатами. Естественно, меня это напрягало. Я боялась даже ее посещений, потому что она практически всегда являлась навеселе и, как правило, вступала в контакт с соседями по дому: вела пьяные разговоры и занимала деньги, а потом не возвращала. Кто-то заявлял мне о долге, и я отдавала, но ведь кто-то молчал! А бывало совсем плохо. Приходит однажды старушка с третьего этажа и просит: «Помоги маме подняться по лестнице». Спускаюсь, а она на четвереньках по ступеням ползет. Стыдно до слез. Я же родилась в этом доме, здесь многие помнят меня с детства, и такие есть, кто бабушку помнит и мать маленькой.

Мысль о совместной жизни просто в ужас меня приводит. Засада! А матери на все наплевать. Говорю ей:

– Надо узаконить отношения с Варленом, давай свадьбу устроим, вот уж повеселимся!

– Обхохочемся! – соглашается она.

И вдруг я узнаю, что Томик уже год или два живет без паспорта. Объясняет: украли сумочку, а в ней был паспорт. С пьяным человеком может случиться все, что угодно. Может, украли, может, потеряла. Я настаиваю на восстановлении паспорта, сама иду в паспортный стол, пишу от ее имени заявление об утере паспорта. На этом и кончается. Но недавно я узнала нечто, повергшее меня в совершенный транс. Варлен женат! Где жена? Живет в двух кварталах от мастерской. Я стала приставать к матери: почему Варлен не разведется, если ему не нужна ни жена, ни квартира?

– А зачем? – поинтересовалась она невинным голосом.

– Случись что с Варленом, ты вынуждена будешь переехать ко мне!

Ответ меня сразил окончательно:

– Не надо лишних телодвижений. Что на роду написано, то и случится. К тому же он хочет, чтобы мастерская по наследству перешла к его дочери.

Оказывается, у него еще и дочь имеется!

Слов нет! Мать – выжившая из ума идиотка! Но, по крайней мере, Варлен, старый мудак, хоть и алкоголик, но заботится о своем потомстве, а мать не знаю, на каком свете живет. И как с ней такое могло случиться, я тоже не знаю. Предскажи мне двадцать лет назад, что она сопьется, я бы не поверила. И пятнадцать лет назад – не поверила бы. И десять… В общем, я не заметила, как это случилось.

Поначалу мне понравилась мастерская Варлена. Это огромная комната, увешанная картинами, с большим столом, со стеллажами и шкафами с разной красивой ерундовиной, с лестницей на антресоли: там библиотека, кушетка, кресло-качалка и телевизор. Закут под лестницей огорожен парчовым занавесом, за ним – кровать. А еще две отдельные коморки – уборная, совмещенная с душем, и кухонька, есть и прихожая – небольшой коридорчик. Там было чисто, хлебосольно и весело. Тогда еще мать готовила и следила за чистотой. Чтобы вымыть огромные двойные окна мастерской, которые к тому же и не открывались, нужно было вызывать специальных людей, и мать их вызывала. Варлен мне тоже поначалу понравился, симпатичный дядька. Я спросила мать:

– А что это за имя – Варлен? Армянское?

– Очень даже русское имя. Правда, редкое. – Она засмеялась и сказала шепотом: – Великая армия Ленина! Вот как это расшифровывается.

Сейчас-то мне не смешно. И в мастерской не весело и грязно. Пол затоптан, окна вообще перестали пропускать свет, а четырехметровые оконные занавески, которые никогда не закрывались, засаленные, в пятнах, наполовину оторвавшиеся от карниза, ниспадают театральной ветошью. Кто сюда приходит – не знаю, но вряд ли гостей много. Я там не была с Рождества. Мать меня не пускает, придумывает отговорки, а когда я настаиваю, говорит прямо: «Не надо приходить, Варлен болен». Или «У Варленчика работа, ему нужен покой».

По-моему, Варленчик давным-давно не работает. Он обрюзг, бреется раз в две недели, шея повисла вертикальными складками, глаза красные, слезятся. И мать… Кто бы узнал в ней милого, жизнерадостного Томика моего детства? Беззубая, поэтому улыбается, не открывая рта. Опухшие ноги и пальцы рук. Волосы красит раз в полгода. Юбка явно коротковата для ее возраста, а вязаную шапку с бахромой и косичками, словно из помойки вытащенную, я именно туда и отнесла, а ей купила новую. Наверное, она понимает, что выглядит не слишком авантажно, поэтому предпочитает общение по телефону. А может, ей трудно передвигаться? Впрочем, образ ее жизни сократил количество знакомых, которым она когда-то была интересна и нужна.

Смотрю на фотовыставку своих сородичей и больше ни о чем у них не спрашиваю. Что они могут сказать?

22

В материнской комнате висят картины маслом: пейзажи и абстракция. Один из пейзажей мне всегда нравился: луг, а над ним небо с облаками, и самое большое, простершееся прямо над лугом, очертаниями своими похоже на пышную, обнаженную женщину, которая лежит животом вниз и будто бы рассматривает землю.

Этот славный пейзаж, написанный кем-то из материнских друзей-художников еще в эпоху соцреализма, долгие годы стоял у матери за шкафом. Сначала бабушка возражала против экспонирования облака без штанов, а потом про картину забыли, я ее вытащила, когда Томик отвалила к Варлену. Заодно сняла и зафигачила за шкаф абстракцию, потому что своим колоритом, мерцающим всеми оттенками дерьма, она вгоняла меня в депресняк.

Были у нас еще два портрета Томика. Один мы называли «Офелией», наверное, потому, что там она чрезвычайно миловидная, юная, бледная, в венце из белых кувшинок, которые спускаются на плечи и на грудь, ассоциировалась с датской утопленницей. Я с детства обожала этот портрет. Второй портрет тоже был неплох и отличался внешним сходством, хотя, как и на первом, немного ее идеализировал. Томик забрала оба в мастерскую Варлена, будто там и без того мало картин. Я думаю, она хотела доказать ему и всем остальным, что когда-то была хороша собой.

И еще одна картина мне нравилась. Она изображала нахохлившуюся сову, а по обе стороны от нее, словно обнимая, поднимались две руки с детскими погремушками. Философский смысл картины мы объясняли так: сова – мудрость, а настоящая мудрость таит в себе проростки детскости, иначе она выхолощенная и заумная. На обороте холста было посвящение: «Тамаре, Царице моей души, с пламенными чувствами». Картина была написана в незапамятные времена, то есть еще до моего рождения, ухажером матери. Потом он эмигрировал и стал на Западе знаменитым. Картину мы называли «заначка на черный день». Томик говорила: «Когда придет копец, мы продадим нашу «заначку».

И вот к началу нового тысячелетия Томик поехала по путевке в Испанию и была в Мадриде. На музей Прадо им дали всего два часа без всякой экскурсии. Как оглашенная, металась она по залам, отыскивая самые знаменитые картины самых знаменитых художников.

– Никогда не видела живого Босха, – рассказывала она. – Нашла! «Сад радостей земных»! Первое, что поразило – маленький размер триптиха. Там изображено такое множество лиц и событий, что я думала, он огромен. Стала рассматривать всю эту фантастику, а сама тороплюсь, впереди у меня целый список картин, которые нужно найти. И вдруг, представь себе, что вижу? Никогда не угадаешь. Там наша «заначка на черный день»! Наша сова!

Томик раскрыла альбом Босха, который привезла из Мадрида, и показала. На левом крае центральной части триптиха я увидела две фигуры, застывшие в изящном паучьем танце. Четыре пляшущих ноги, четыре руки: две разведены по сторонам, две подняты. На верхнюю часть фигур надет фантастический цветок, и все это оплетено гибкими ветками с ягодами и цветами, а венчает группу – наша сова, в окружении воздетых рук. Только держат они красные ягоды, а не погремушки, как у нас.

Наша «заначка» была переделкой фрагмента «Сада радостей».

– Каков стервец! – рассмеялась Томик. – Я думала, талантище, символист! А он мелочь у великих по карманам тырил. Кстати, знаешь, что символизирует сова у Босха? Она не является символом мудрости. Это вестник несчастья!

– Еще лучше… А чего ты радуешься? Накрылась «заначка».

– Ничего не накрылась. Это аллюзия. Может, конечно, в цене картина упала, а может, наоборот. Но мы-то ее продавать не собираемся?

– А зачем нам вестник несчастья? – спросила я.

– Мы не суеверны.

– Как же ты раньше не заметила подставу?

– Когда я училась, таких альбомов не было, смотрела, что было. Не рассмотрела.

Когда я думаю о Томике, какой она была, у меня на душе становится тепло и печально, потому что все в прошлом. Теперь я часто испытываю к ней остро-негативные чувства. Она обидела и предала меня пьянством, оскорбила своей недостойной старостью, я нахожусь в состоянии постоянного дискомфорта, потому что жду какого-то несчастья, какое может случиться с пьяным. Несчастья и позора.

Года три назад она в мастерской упала с лестницы и сломала руку, а в скором времени Варлен загремел в больницу с инфарктом. Естественно, вести прежний образ жизни ему не светило, и в связи с этим я уговорила мать вставить торпеду, то есть подшиться. Для того чтобы совершить эту процедуру, велено было пять дней провести в трезвости. Эти дни мать жила у меня, я ее пасла, а потом Лидуша, подруга детства, за руку сводила ее в медучреждение, где ей в спину вшили антиалкогольную капсулу. Строго предупредили: ничего спиртного, даже кваса, валериановых и других капель, если они на спирту. Иначе – кирдык!

Помню свое состояние – гора с плеч! Варлен после больницы месяц где-то отбыл реабилитацию, а потом сладкая парочка воссоединилась. Некоторое время они водили меня за нос, потом я заподозрила, что дело нечисто, нагрянула к ним – точно! В кухне толпа бутылок.

Я была в ужасе. Позвонила в контору, где ее подшивали. Что, спрашиваю, теперь будет, если она пьет подшитая? А ничего, говорят, не будет, только внутренние органы посадит.

А им, алкоголикам, плевать на внутренние органы, на родных людей, на совесть.

23

– Рассматривала фотки своих предков, – говорит по телефону Шурка. – Хотела выставку сделать, как у тебя. Но все хорошие приклеены в альбом.

– А ты нарисуй родословное древо. – Говорю осторожно, чтобы не спугнуть доверительный тон. – У вас в роду был знаменитый химик. И бабушка твоя в химии была крупной фигурой.

– И монахиня у нас была. Ее после революции расстреляли.

– Не просто монахиня, а игуменья, настоятельница монастыря.

– Какого монастыря?

– Узнай у матери.

– Она не помнит. И где ее расстреляли и похоронили, не знает. Как это узнать?

– Ладно, спрошу у Томика. А ты порыскай в Интернете, может, там о ней что-нибудь есть.

– Так я имени ее не знаю. Монахини ведь меняют имена, когда в монашество вступают. Какое имя искать? – Смеется. – Вообще-то я никакого не знаю.

Хотела позвонить матери – поздно. Ей желательно звонить в первой половине дня, пока они еще не нагрузились.

Впервые я столкнулась с составлением родословного древа в пятом или в шестом классе. Нам задали его нарисовать. Я не слишком озадачилась, я озадачила Томика. Она стала звонить в Пушкин тете Тасе, потому что у той были собраны все сведения о родственниках и даже нарисовано это самое древо. Увы, тетя Тася оказалась где-то в другом городе, на конференции, и была недосягаема, так что никакой помощи Томик не получила. Мы сели с ней над тетрадным листом, она нарисовала какую-то тумбу, а на ней кружок. В кружке написала: «Василий». Ниже: «Поп».

– Это ствол дерева, – пояснила она. – Поп Василий – наш прародитель, самый главный, потому что самый первый, о ком известно. Он жил в станице Алексеевской, в Харьковской губернии, в середине девятнадцатого века. Никого более старого не знаю, но и так сойдет. Вряд ли в вашем классе кому-то известна его родословная с пятнадцатого века, хотя можно придумать что угодно, начиная с первобытно-общинного строя. Где-то у меня есть записи с датами рождения и смерти, но их нужно искать. Проще сочинить.

– Не надо сочинять, – возразила я. – Пусть будет по правде.

– А по правде – так…

Пень с именем прародителя украсился четырьмя ветвями, и в основании их Томик тоже нарисовала кружки, а в них имена: Степан, Онуфрий, Арсений, Михаил. Это были дети Василия, те четыре брата, которых судьба занесла из станицы в Петербург, где они и осели.

– Степан основал род Костика, Онуфрий – Лильки, Арсений – тети Таси. Нашим был самый младший брат, Михаил, заложник Чумного форта.

Нашу ветвь Томик уснастила кружками с именами моих предков. Первым был Михаил, последней – я. Опальный член семейства, Борис Чернышев, тоже был вписан, поскольку бабушка Вера не от святого духа родилась.

Остальные ветви украсились по большей части безымянными кружками, словно воздушными шариками. Между ними Томик изобразила листву.

– Может, эти пустые кружки вообще не нужны?

– Нужны. Они дают представление о том, что Михаил был в семье не единственным. Пусть древо будет пышным.

Теперь требовалось сочинить пояснительный текст, кто есть кто.

– Пиши просто, – велела Томик. – Жили-были четыре брата…

В эту самую минуту от описания родословной нас оторвал звонок в дверь, и Томик пошла открывать. Пришла ее подруга Лидуша. Я любила ее с детства, как родственницу. Оказалось, Лидуша пришла праздновать защиту кандидатской, она принесла с собой плоскую бутылочку коньяка, бананы, шоколадные конфеты и много суеты, которая постоянно ее сопровождала. Я поняла, что с родословной ничего не получится. Томик спросила, можно ли отложить до завтра. Нет, нельзя, ответила я, надувшись. Тогда она объяснила Лидуше задачу и поинтересовалась:

– На чем мы остановились?

– Жили-были четыре брата… – сказала я скучным голосом, а Лидуша перебила меня звонким и веселым:

– Ты будто за упокой поешь. Пиши так:

 
Жили-были три китайца!
Як,
Як-Цидрак,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони.
 

Томик издала восторженный вопль! Дальше они продолжили, перебивая друг друга:

 
– Жили-были три китайки:
Цыпа,
Цыпа-Дрипа,
Цыпа-Дрипа-Лимпомпони.
 
 
Поженились:
Як на Цыпе,
Як-Цидрак на Цыпе-дрипе,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони на Цыпе-Дрипе-Лимпомпони, –
 

вопили они нестройным хором:

 
– А потом у них родились дети!
У Яка с Цыпой – Шах!
У Як-Цидрака с Цыпой-Дрипой – Шах-Шахмони!
У Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони с Цыпой-Дрипой-Лимпомпони – Шах-Шахмони-Лимпомпони!
 

– Вот и вся родословная!

Как они веселились. И я с ними.

– Представь себе, я со школы не вспоминала этот стишок! Я вообще забыла, что он существует! – прочувственно сказала Томик, а следом – мне: – Вот, Сонька, постарайся сохранить старую подружку, которая могла бы напоминать тебе о твоем детстве.

Мы еще долго и с удовольствием скандировали про Яка-Цидрака и Цыпу-Дрипу, пока я запомнила слова. Потом взялись перерисовывать материнский черновик семейного древа с черновика на чистовик. Решили, что альбомный лист для нашей цели не годится, нужен ватманский, а поскольку такового не оказалось, с грехом пополам нарисовали на куске обоев толстое и короткое дерево с нелепыми голыми ветвями, извивающимися, как змеи на голове Медузы-Горгоны, и одной ветвью, центральной, устремленной в небо и украшенной овалами, в которых стояли имена, а в некоторых даже даты жизни. На черновике было живописнее.

Лидуша затеяла обсуждение, чем генеалогическое древо отличается от гинекологического, меня отправили гулять, а сами сели праздновать защиту диссертации. Я пошла к Геньке и научила ее скороговорке про Яка, его братьев, их жен и детей, и мы веселились и дружным хором повторяли ее, пока в зубах не навязла.

Сия история имела продолжение. О Цыпе-Дрипе, о которой я и думать забыла, напомнила мне на днях Генька.

– Некая Цыпа-Дрипа-Лимпомпони, – сообщила она, – верстальщица из «Большого Брата», вся из себя, строит глазки твоему поклоннику. И это – мягко говоря. Она клеится к нему, окучивает, виляет хвостом и всеми частями тела. Уплывет наш перспективный вдовец, если ты не возьмешься за ум.

– А что поклонник?

– Пока ничего. Но возрастные мужчины любят молоденьких.

– Что ж, – сказала я Геньке, – вот и проверим стойкость поклонника.

Речь шла о Максе. Меня не озаботило сообщение, но любопытство вызвало, что за Цыпа-Дрипа такая. Вся из себя! И лет на пятнадцать моложе меня, возрастной женщины.