Текст книги "Эффект Лазаря"

24

Происхождением фамилии «Самборский» я заинтересовалась, когда появился Интернет, и, вероятнее всего, происходила она от названия города Самбор в Львовской области на берегу Днестра. Есть и другие объяснения, основанные на переводе слова «самбор» с тюркского. У славян оно тоже что-то обозначало. Но все эти версии мало впечатляют, больше всего мне нравится античная: якобы имя Самбор в XIII веке до н. э. носил сын троянского царя Приама. Может быть, мы ведем свой род от Приама? Есть большое искушение с этим согласиться.

Если же вернуться к реальности, то фамилию Самборский носил очень знаменитый и образованный человек, личность которого когда-то поразила воображение Томика. Информацию о нем она собирала еще до существования Bнтернета, что было совсем не просто. Она пользовалась книгами и архивом, куда у нее был доступ.

Андрей Афанасьевич Самборский, сын священника, закончил Киевскую духовную академию и был послан в Англию для изучения агрономии, возглавил русскую церковь в Лондоне, а вернувшись в Россию, был обласкан Екатериной Великой, стал протоиереем Софийского собора (в нынешнем Пушкине), а также духовником великого князя Павла и его жены, а в дальнейшем – законоучителем, преподавателем английского языка и духовником великих князей Александра, Константина и великих княжон. Он знался с большим кругом самых значительных лиц своей эпохи и сам был человеком влиятельным. Портрет Андрея Афанасьевича писал Боровиковский, он же и иконы писал для церкви в его украинском имении. Самборский считался одним из лучших в России знатоков сельского хозяйства и устройства садов и был автором сочинения по агрономии. Некоторые даже утверждали, будто агрономом он был лучшим, чем законоучителем. Но что только ни болтали завистники о любимцах достославных особ…

Фишка в том, что Томик хотела доказать, будто мы ведем своей род именно от этого человека – протоиерея Андрея Самборского. Она всячески старалась присоседиться к знаменитости, но выявить наше с ним родство не удавалось.

Свои выводы о родстве с протоиереем она основывала не только на фамилии. Андрей Самборский и наши предки жили в Харьковской губернии. Томика не смущало, что наши обретались на юге, в слободе Алексеевке, возле города Змиева, а протоиереевы – на северо-западе губернии, близ города Сумы. Имение же свое на юго-востоке, рядом с Изюмом, вместе с пятьюстами крепостных крестьян, он получил гораздо позднее, от Павла I. Еще Томик вспоминала о нашем предке Михаиле, учившемся в Харьковском университете, и связях Андрея Самборского с тамошним профессором химии, который помогал ему в определении минеральных вод, поскольку протоиерей устраивал больницы, аптеки, радел о прививке оспы, так что Томик полагала, что мой прапра не случайно стал инфекционистом – гены говорили.

Была, как она выяснила, у Андрея Афанасьевича квартира в Михайловском замке и дача в Белозерке, рядом с Софией и Царским Селом, где он завел примерное хозяйство и открыл Практическую школу земледелия. Дача эта в дальнейшем стала называться Малиновской дачей, потому что ее хозяином стал первый директор Царскосельского лицея, Малиновский, женатый на дочери Самборского. Одним словом, кому ж не хочется быть с Пушкиным на дружеской ноге? Томику хотелось.

Однажды она спросила, знаю ли я, что дворец Шереметьева, который в советские годы был Домом писателей, когда-то давно, еще до Шереметьева, принадлежал Андрею Самборскому, а в народе его называли Самбурским домом?

Откуда мне было знать? И что это доказывает? Если бы мы имели с протоиереем родство, это было бы известно. Не имели и не имеем. Хотя, если правда, что у всех нас, включая шимпанзе, общий предок выходец из Африки, то, конечно, к Андрею Афанасьевичу Самборскому мы ближе, чем к неведомому африканцу.

25

– А я, Соништа, кое-что интересное нашла, – говорит Шурка по телефону. – Открытки Сестрорецка! Знаешь, что прикольно? Прямо над картинкой надписи. Вот, например, такая: «Сестрорецкий курорт. На музыке в парке». Это слева, а справа то же, но по-французски. А самое интересное внизу. Совсем меленькими буковками: «Фотография К.С. Самборского». И разные открытки, где Самборский указан. Что это значит? Он не приходится нам родственником?

– У нашего дяди Кости был прадед – тоже Константин. Он увлекался фотоделом. Он и Петербург снимал, не только Сестрорецк. У нас тоже где-то есть его открытки. И наверняка в вашем домашнем альбоме есть его фотографии.

Я была очень рада, что Шурка заинтересовалась тем, что и я. Тут же полезла в книжный шкаф, его нижние полки забиты папками. В них старые театральные программки, которые Томик собирала во времена своей юности, какие-то памятные ей записки, бумаги и рисуночки. Я перебирала их, чтобы найти что-нибудь о Самборских, о Софье и Константине. Но ничего, кроме послевоенных писем и поздравительных открыток, не обнаружила. Наверное, в войну пропали, а может, из-за репрессий боялись хранить старые бумаги.

Толстая папка была наполнена открытками с изображением Сестрорецка, а в основном, Сестрорецкого курорта. Среди них не все были подписаны именем Самборского, но многие.

Я знала об этих открытках, но, похоже, никогда внимательно их не рассматривала. Более того, я даже не представляла, что такое Сестрорецкий курорт и существует ли он сегодня. Я и в Сестрорецке не бывала, хотя в непосредственной близости, в Разливе, бывать приходилось. Когда-то нас возили с классом на автобусную экскурсию в музей «Сарай», где Ленин скрывался от царской охранки, а возле музейного тростникового шалаша, где он тоже скрывался (этот шалаш за зиму сгнивал, а весной его делали заново), и возле пенька, на котором он написал статью «Государство и революция», меня принимали в пионеры.

Идут пионеры – привет Ильичу! Плывут пароходы – привет Ильичу! Бегут паровозы – привет Ильичу!

Почти ничего не осталось в памяти, кроме того, что промерзла, простудилась и заболела. И еще клятва: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…» А еще помню, что, когда мы шли строем к шалашу, подружка научила меня стишку: «Как из гардеро-па выползает жо… – Здесь надо было замедлить речь и сделать шкодную физиономию: – А? – Что? – Ничего. Желтые ботинки».

Таким образом, с Сестрорецком у меня тоже связаны ленинские места, а также торжественное обещание юного пионера и жопа из гардеро-па.

Интересно, однако, что в Сестрорецке у нашего семейства до революции была дача, где собирались все Самборские.

Разбирая открытки, я поняла, что Курорт был весьма фешенебельным. Курзал – большое и роскошное здание под флагами, с огромным концертным залом и крытой галереей. Эспланада – обширное прогулочное пространство с газонами, цветниками и с каким-то трогательно-нелепым памятником Петру I, стоящему в неуклюже-балетной позе и держащему в руке что-то вроде весла. Также были запечатлены парковая эстрада, пароходная пристань, железная дорога, водолечебница, морские купания и купальщики в смешных старомодных костюмах, пляж с плетеными из лозы, похожими на коконы, креслами-кабинками для принятия воздушных ванн и укрытия от солнца. Не сразу поняла назначение белых фургончиков на больших колесах со спицами, которые стояли в ряд на берегу, а также в море, куда их увозили лошади. Они возвышались далеко-далеко, скрытые в воде всего на половину колеса. Решила, что женщин вывозили подальше, чтобы вдали от нескромных взглядов они могли окунаться и брызгаться, а потом переодеваться в кабинках и возвращаться. Хотя, наверное, дело совсем не в целомудрии, ведь зайти хотя бы по пояс в мелководный залив, в нашу Маркизову лужу, стоит времени и труда. Потому, вероятно, и вывозили.

Эта старинная жизнь в картинках, с оркестрами, теннисными площадками, гимнастикой для детей, которую проводила дама в корсете и длинной юбке, мне очень понравилась. И кофейня у железнодорожной станции, и дачи за низенькими, не то, что теперь, заборчиками. И гуляющая публика. Женщины все в белом, в расфуфыренных шляпах с развевающимися вуалями, с обширными полями, прогибающимися под обвалами искусственных цветов, фруктов, перьев и бантов. Ничего непрезентабельного на открытках не было запечатлено, никаких изб сестрорецкой бедноты или трактиров. Ничто не могло нарушить обаяния приятной жизни курортного Сестрорецка, городка у моря под соснами.

Я залезла в комп и выяснила, что в конце девятнадцатого века вдоль Финского залива была построена железная дорога, по которой за час десять минут можно было попасть в Сестрорецк (до этого ездили на извозчике и добирались по 3–4 часа). Вот тогда-то рядом, в сосновом лесу, и появился Сестрорецкий курорт, признанный в 1906 году одним из лучших в мире. Здесь было прекрасное лечение, купание, развлечения. Концертный зал на 1500 мест (в то время рекорд), казино, библиотека, биллиардная, богато обставленные гостиные, ресторан (самая большая в мире плита на 20 поваров и 60 помощников!), и, разумеется, лечебные корпуса и спортивные площадки! И сейчас все это существует, только без курзала (он сгорел), без казино, без самой огромной в мире ресторанной плиты и пр., пр. Одним словом, на курорт уже не лучший в мире, возможно даже, зачуханный, любопытно было бы взглянуть.

Просматривая оборотную сторону открыток, к большому разочарованию обнаружила, что они на три четверти чистые. Несколько были надписаны по-французски, прочесть их я не могла, но, судя по всему, и читать было нечего – немногословные дежурные послания к праздникам. Встречались подобные, написанные по-русски. Но кое-что весьма любопытное мне удалось обнаружить. Бисерный почерк. От Константина – Софье:

«Ангел мой, Сонюшка! Надеюсь, ты узнаешь аллею, где мы чинно прогуливались прошлым летом. Поклонись от меня маме и сестрице. Вспоминаю лето и чаепития в саду под липами. К.С.».

На другой открытке с видом на залив в том же году:

«Тетя Надя, Ирочка и Соня! Приеду в субботу. Сонульку ждет подарок, не скажу какой, чтобы сгорала от любопытства и воспитывала характер. Всех обнимаю. Ваш Константин».

Но самая замечательная – третья открытка, где на фоне курзала и кустов роз стоит стройная фигурка в белом платье и шляпе с полями. Константин пишет:

«Сонечка! Помнишь ли этот солнечный день, как мы гуляли и пели из «Вертера»? Когда-нибудь, лет через сто, кто-то будет смотреть на эту карточку, на дорожку в розовых кустах и очаровательную девицу, то смешливую, то серьезную, но никто не будет знать, что это ты…»

Таким образом Константин оставил любимую в веках.

Я очень волновалась, разглядывая открытки и читая эти строки. Все письма датированы 1908 годом, то есть написаны за год до замужества Софьи и за два – до смерти. На всех открытках петербургский адрес на Васильевском острове.

Позвонила наудачу матери, надеясь, что она не в дугу пьяная, по голосу бывает трудно разобраться, в каком она состоянии. Иногда я определяю это по смеху, по тому, что она повторяет слова, по каким-то мелочам, которые и не объяснишь. Но меня ее пьянство так угнетает, что я стараюсь не вслушиваться, а если что и замечу, предпочитаю думать, будто ошиблась. Как страус. Но тут повезло, может быть, она и не совсем трезвая, но вменяемая. Спрашиваю:

– Как ты себя чувствуешь? – Нечего и спрашивать, все равно ничего, кроме общих слов, не скажет. Ее бы надо показать врачу, но идти отказывается наотрез. – Ты знаешь, где была дача Самборских в Сестрорецке?

– На Канонерке, – отвечает не задумываясь.

– А что это такое?

– Район возле Курорта.

– А где именно была дача, на какой улице?

– Скорее всего я никогда этого не знала.

– Но дача ведь сохранилась, пережила войну?

– Пережить-то пережила, только нам уже не принадлежала. После революции – ку-ку! Отобрали.

– Как же узнать об этой даче?

– Никак.

– Но ты ведь что-то о ней слышала?

– Там шла бурная жизнь. Все они там тусовались. Я имею в виду родню. Ходили слушать Шаляпина, Собинова, Блока, когда те приезжали в Сестрорецк. Было много развлечений.

– Неужели тебе не хотелось посмотреть на этот дом? Почему ты бабушку о нем не расспросила?

– А почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь? Молодежь живет своей жизнью и мало интересуется стариками. А потом и спросить не у кого. У меня были свои интересы, далекие от сестрорецкой дачи. – Мать опять издала характерный смешок. Мне показалось, что за время нашего разговора она потихоньку прихлебывает из рюмки.

– Оторвала тебя от ужина? – сухо спросила я.

– Нет-нет, я уже поела, сейчас пью чай.

Известно, какой чай она пьет.

– Знаешь, как можно выяснить адрес дачи? – спросила она внезапно.

– Как? – обрадовалась я.

– Не догадываешься? Посмотри на открытках. Поищи сестрорецкие открытки в книжном шкафу. Только мои письма не читай! Слышишь?

– Слышу. Ты не помнишь, в каком монастыре была настоятельницей родственница тети Вали? И где ее расстреляли?

– По-моему, где-то в Новгородской губернии. Только мне кажется, умерла она своей смертью еще до революции.

Часа через полтора решила уточнить у матери, почему в нашем доме нет старых писем. Трубку взял Варлен и сказал заплетающимся языком, что мама уже легла спать.

Печаль, печаль.

Кот, свернувшись у меня под мышкой, поет.

26

Осталось шестнадцать дней.

За окном солнечно. На крыше дома за окном застыла чайка, белая, словно фарфоровая. Кормлю кота. Из ванной меня достает телефон. Генька.

– Посмотри сонник Миллера, к чему снится куриное мясо. Мясо, жареyное на большой сковороде: тушки распластанные, как цыпленок-табака, один из них – в кандалах.

– Ты считаешь, что у Миллера есть цыпленок-табака в кандалах?

– Может, жареное мясо? Посмотри.

Открыла сонник Миллера, который так уважала Генька, и прочла:

– Жарить мясо – скорые и неизбежные конфликты с родными.

– Не помню, чтобы лично я жарила цыплят. Они уже были зажарены.

– О приготовленном мясе. Такое мясо олицетворяет цель, к которой ты двигаешься, но она будет достигнута кем-то другим.

– Это мне не нравится, – говорит печальным голосом Генька. – А что-нибудь связанное с курицей?

Опять листаю сонник.

– Курицы нет. Есть кудахтанье. О, погоди, есть курица. Это – олицетворение семьи.

– Уже лучше.

– Что лучше-то? Тебе же не просто курица приснилась, а жареная, и тем более – в кандалах.

– И как ты можешь это интерпретировать?

– Никак! – взвиваюсь я. – Понятия не имею, что это значит! Я еще не умывалась и зубы не чистила, стою в ночной рубашке и обсуждаю жареное мясо в кандалах! Принесу тебе Миллера, ищи сама цыплят-табака.

– Не надо приносить, – просит жалким голосом.

– Ладно, – смягчаюсь я. – Если верить Миллеру, и если жареный цыпленок твоя цель, а кто-то другой хочет ее достигнуть, то у этого другого не выйдет ни хрена. Цыпленок-то в кандалах! Противник обезврежен. Происки его не увенчались успехом.

– Какой противник? Что за происки?

– Ладно, думай сама. Встретимся на работе.

– Ты обещала принести мне альбом со сказочными картинками, – говорит обиженно.

Позавтракала, собралась, взяла альбом, раскрыла наугад, и распахнулся он на качелях.

Летит девочка над осенним городом, над своим детством, над своей жизнью, и ни о чем не задумывается. Мальчик с недоумением глядит вниз. А полет не остановить.

Смотрела на картинку, смотрела и поняла, что не могу расстаться с альбомом. Поискала по полкам, нашла Чурлениса. Пусть по этим картинкам сказки придумывает. Может, они немного старомодные, но для Геньки в самый раз.

На работе о жареных цыплятах Генька не вспоминает, зато настоятельно приглашает завтра на дачу. Я не была на открытии дачного сезона, а с тех пор месяц прошел. С трудом удалось отвязаться. Обещаю позвонить, если мои планы изменятся. А планов у меня нет.

Идти некуда: на метро и домой. Настроение – поганое. Томик обычно говорит: «Отпусти ситуацию». Она умела ее отпускать, а теперь окончательно отпустила.

Солнце сияет, юная зелень порхает. Стояла на Сердобольской, на трамвайной остановке возле железнодорожной насыпи и вдруг услышала электричку. Я знала, что электричка на Сестрорецк здесь останавливается, и загадала: если это она (что маловероятно!) и если я успею добежать до платформы (тоже сомнительно), то все будет хорошо. Что – все? Не знаю. Все – это все!

Я припустила и вскочила в последний вагон. Электричка шла в Сестрорецк!

Пятница, дело к вечеру, а вагоны – полупустые. Ходят кассиры, продают билеты. Плывет пригородный лес, дачи, среди них иногда встречаются старые, самобытный модерн начала двадцатого века. Прогоны между станциями совсем маленькие. Знакомые с детства названия: Лахта… Ольгино… Лисий нос… Тарховка… Электричка телепается еле-еле, будто та, дореволюционная, которая к Курорту за час десять добиралась. Какая-то игрушечная жизнь. Мне показалось, я задремала. Может быть, я здесь когда-то проезжала? В другой жизни…

Чуть не прозевала Сестрорецк. Вышла на платформу, она почти пустая. Электричка ушла. Старый двухэтажный деревянный вокзал. За ним примитивный рыночек, где продают резиновые сапоги и тюлевые гардины, трусы, носки и сервизы, мягкие книжки в ярких обложках и диски, трехлитровые банки с солеными груздями, плавающими в мутном рассоле, домашнюю аджику жгуче-томатного цвета и букетики ландышей. Что угодно для души и тела. И рядом, на взгорке, такой же старый, как вокзал, деревянный двухэтажный дом, накренившийся под кричащей разноцветными заплатами рекламой: «Аниме. Недорого», «Фото за пять минут», «Сэконд хенд», «Билеты ж/д и авиа», «Мегафон» и еще много всего. И стрелки указывают в те стороны, где все это обретается. А к дому киоск притулился: «Живое пиво».

На другой стороне, напротив платформы, аккуратный кирпичный домик стрелочников, а на самой площади еще одно деревянное строение, тоже изнемогающее под обилием вывесок, и ряд низких современных ларьков, крытых зеленой черепицей: «Пушгорский молокозавод» и «Великолукский мясокомбинат». На крыше мультяшного вида корова и свинья, стоят в обнимку, в залихватских позах, развеселые, словно сходили к ларьку напротив и хорошо приложились к живому пиву. А внизу, на асфальте, разлеглись большие желтые, белые и черные дворняги, кто на боку, кто на животе, положив головы на вытянутые лапы. Все упитанные и довольные.

И хотя за площадью высились современные башни высоток, мне опять показалось, что все это ненастоящее, а какое-то придуманное, декорации что ли, и я уже видела их.

Люди вокруг словно растворились. Спустилась с платформы и зашла в здание вокзала, в большой прохладный зал с окошечками касс, расписаниями и скамейками, высокой под потолок печью из белого кафеля с фигурным орнаментом поверху и заделанной кирпичом топкой. Под закрытыми окошками касс лежала крупная дородная дворняга, которая тоже наверняка находилась под опекой ларей Великолукского мясокомбината. Кроме нее, в зале никого. Тогда я пошла искать людей на площадь, чтобы спросить, где тут Курорт. Продавщица киоска «Живое пиво» сказала:

– Вы вышли раньше на целую остановку.

– Я думала, Курорт в Сестрорецке.

– Ну да, только на другом конце. Можно автобусом доехать. – Она махнула рукой в направлении остановки. – Можно пешком. Электричка будет не скоро.

– А вы знаете такой район – Канонерка?

Оказалось, на Канонерку можно попасть, если пересечь площадь, потом идти прямо, прямо, и так до Курорта. Все это и будет Канонерка.

– За час дойдете. А может, минут за сорок. Смотря как идти.

И я пошла через площадь и прямо, мимо недавно горевшей старинной дачи с искореженным шатром башни и обугленными бревнами. По пути попадались обычные, ничем не выдающиеся дачные дома и недавно возведенные шикарные виллы, которые не всегда удавалось разглядеть из-за высоких заборов. Были и старые дачи, тот самый модерн начала прошлого века, от которого все балдели, но предпочитали уничтожать и строить новые, комфортные хоромы. Сохранившиеся старые дачи чрезвычайно живописны: покосившиеся, словно пьяненькие, с продавленными, съехавшими, замшелыми крышами, и обновленные новым рубероидом, железом или черепицей, высеребренные дождями и солнцем, облезлые или вновь покрашенные. Башенки, увенчанные шпилями, куполками, шатрами, резные ветровые доски и наличники, фигурные окна, балконы, террасы – остатки былой прелести. Видимо, я свернула на другую улицу, даже не заметив, вышла на третью, и теперь двигалась по настоящему сосновому лесу.

Заплутать невозможно. Слева море. Я вдыхала его запах, но не спешила к нему, потому что высматривала старые особняки. Возникла безумная мысль: увижу нашу дачу – узнаю. Если она сохранилась, нутром почую. Потом путь мне преградила одноколейка. Я перешла через рельсы, стараясь спрямить дорогу, и оказалась на новой улице посреди леса. Ее правая сторона обрывалась к реке, и здесь, на песчаном откосе, сосны выделывали черт-те что. Они устроили грандиозное и грациозное зрелище, натуральный балет: вытанцовывали на обнаженных корнях, словно на цыпочках.

Кругом никого. Я уселась в корнях, как в кресле, и, видимо, от пьяного воздуха, замешанного на морском ветре и сосновой смоле, погрузилась в странную дремоту, а очнувшись, увидела, как мимо, словно в замедленной съемке, беззвучно проплыли и медленно удалились две всадницы на белой и гнедой лошадях. И это было наяву.

Под ногами рыжие скользкие сосновые иглы и шишки. Тропинка пошла на спуск, впереди показался мостик, а на нем две старые тетки, кормящие чаек. Те кружили белым облаком, хватая на лету куски булки, а на воде вместе с утками устраивали толкучку. И все это – крутые в нежной зелени берега, зацветающую черемуху, оранжевые стволы сосен, белые облака и порхающих птиц, словно в перевернутом зеркале, отражала синяя река. Это была Сестра – одна из границ Канонерки.

Я поздоровалась с тетками. Наверняка они были старше моей матери, но выглядели не в пример лучше: свежие и румяные, как аккуратные пышные булочки, а моя – усохший лимон.

Спросила, далеко ли до Курорта.

– Рядом, – сказала старушка в пончо и с палкой. – Поднимитесь, откуда пришли, потом прямо и направо. Сначала увидите беседку Шаляпина, потом входную курортную арку и платформу.

– Только не верьте, если вам скажут, что Шаляпин пел в этой беседке, – предупредила другая, в джинсовой шляпке. – Вероятно, он пел в курзале или на частной даче, но только не в беседке. Однако название прилепилось.

По внешности я решила, что старушки-булочки – сестры, а в прошлом – училки.

Так оно и оказалось. И были они не просто сестрами, а близнецами. Булочка с палкой, Галина Ивановна, во времена оны была школьной учительницей математики. Булочка в шляпке, Марина Ивановна, учила детей в музыкальной школе игре на фортепиано. Значит, старая сестрорецкая интеллигенция!

Моя проницательность не беспредельна. Жили сестры в Петербурге. Они рассказали, что на другой стороне реки, метрах в пятистах отсюда, находится больница, а в ней реабилитационный центр, куда Галина Ивановна уже второй раз приезжает после операции на позвоночнике. Однако в больницу она ходит только на процедуры, а живет вместе с сестрой в микрорайончике, примыкающем к больнице. Там они снимают однокомнатную квартиру.

Пока мы разговаривали и я наблюдала за птицами, к мосту со стороны больницы спустились двое мужчин с палками и пустыми полиэтиленовыми бутылями. Они шли через мост, а навстречу ковылял человек, и тоже с палкой и с бутылкой воды. Двое пропали где-то в зелени на берегу, а на дороге остановилась машина, из нее вылез мужчина с двумя канистрами, устремился к мосту и пробежал мимо нас. Я уже догадалась, что люди с палками – из реабилитационного центра, а сестры-булочки объяснили, что из берегового склона бьют родники и сюда ходят и даже приезжают за водой.

На больничном берегу рядом с мостом находилась печальная достопримечательность – большой сгоревший дом с высокой кирпичной трубой, торчавшей из руин. Хорошо были видны очертания полукруглой граненой веранды в торце дома. Обугленная бревенчатая стена с провалами окон была обшита досками внахлест, причем нижний край досок был выпилен мелкими фестонами. Я еще подумала: как рыбья чешуя.

Заметив мой интерес к сгоревшему дому, Марина Ивановна сказала:

– Еще недавно дом считался объектом культурного наследия. Это дача доктора Цвета, она была построена в начале двадцатого века архитектором Постельсом. Это достаточно известный мастер модерна. Сейчас о нем мало кто знает.

– Я, например, знаю! – воскликнула я и раздулась от гордости. И откуда только всплыло воспоминание… – У него была дача на Каменном острове, она ветшала, разрушалась, пока наконец ее не снесли. Эту дачу называли «Золотой рыбкой», потому что крыша под черепицей с металлическим блеском была похожа на рыбью чешую. Когда я увидела обгоревшие доски с фестончиками…

Увидев обгоревшие стены дачи, я действительно подумала о «рыбьей чешуе», но имя Постельса, разумеется, мне в голову не пришло. Однако старушки были ошарашены. Они вылупили глаза и смотрели на меня с явной заинтересованностью, а я и сама прибалдела от своего выступления. С дачей на Каменном я действительно была хорошо знакома, потому что Томик в начале двухтысячных состояла в группе энтузиастов, которые боролись за сохранение этого дома, писали письма и выходили на демонстрации. Я даже была на одной из них. Так что, конечно, я знала, кто такой Постельс.

– Вы, наверное, архитектор или имеете отношение к архитектуре? – спросили потрясенные моей осведомленностью старушки.

Я не стала открывать им тайны своих познаний и, скромно потупясь, сообщила, что простой редактор, просто интересуюсь историей города, тем более живу на Петроградской и гуляю по Каменному острову с детства.

– А ведь мы тоже с Петроградской. Мы родились в доме, который построил Постельс… – начала Галина Ивановна.

– На Большой Зелениной, – закончила я.

Мне показалось, что старушки впадут в столбняк от изумления. И никто из знакомых не был свидетелем моего триумфа! Какая жалость. А об этом доме я тоже узнала в годы борьбы за особняк на Каменном. Дом на Большой Зелениной очень примечателен лепниной и большими цветными мозаичными панно под крышей, изображающими море, поля, горы и заводские трубы города. Примерно метрах в пятистах от этого места живет Костя.

Как сестры-булочки кудахтали в восторге от нашей удивительной встречи, какими влюбленными глазами смотрели на меня! А как я кудахтала от редкой возможности быть объектом восхищения! Конечно, все это смешно, но объяснимо. Видимо, мне чего-то этакого в жизни и не хватало, никто мной не интересовался, не восторгался, не любовался.

Старушки сказали, что увлечены историей Сестрорецка, он чрезвычайно уютный городок, и в нем масса интересного. У современных жилых многоэтажек, например, существуют имена, и они имеют не просто местное хождение, но и на карте обозначены: «Змей Горыныч», «Дом на курьих ножках» «Бастилия», «Муравейник». «Следующая остановка – «Бастилия» – объявляют водители автобуса. И вообще старушки изучают все достопримечательности в округе. Я обрадовалась и сообщила, что ищу дачу Самборских. Они не слышали о такой, зато посоветовали зайти в большой курортный корпус на берегу залива, где расположена библиотека и небольшой музей. Там же, сказали они, в киоске можно купить карту Сестрорецка, где отмечены все главные достопримечательности. Я записала их телефон, обещала позвонить и рассказать, чем увенчались мои поиски.