Текст книги "Огни на дорогах четырех частей света"

Белая республика

Два профиля были похожи друг на друга, как два «до» в двух разных октавах: тот же очень большой и тонкий нос, тот же расширенный, исчерна-синий глаз; остальное занимало мало места, и было несущественно.

Линия носа продолжалась в ровное плоскогорье лба и рассыпалась над ним темным фонтаном волос – на лице человека. У птицы – это были перья, глянцевито черные и упругие; в одном месте, повыше виска, яркая красная кровь быстро темнела в лучах солнца, и на темное набегала, алея, новая свежая волна.

Два профиля были совсем рядом: человек склонился над птицей, лежавшей на его ладони, и поцеловал ее в лоб. Раненый галчонок, лежавший без движения, слабо трепыхнул крыльями, и, собрав последние силы, нанес удар клювом. На лбу человека показалась капля крови, и поразительное сходство их стало еще больше.

Таким запомнился мне Кито. Прозрачнейшим альпийским утром я встретила его на склоне горы Бюэ; мы вместе продолжали путь до вершины; при спуске разыгралась метель, и мы едва не погибли.

Накануне я долго не могла заснуть в своей постели в маленьком отеле в Шамони. Луна смотрела в окно, обливая зеленым светом громадную массу Монблана. Напряженно, упорно, по кругу – безвыходно – двигалась мысль, ища разрешенья загадки, заключенной в словах, скрытый смысл которых от меня ускользал: «Раковина, наполненная шумом моря, резонирует все сильнее по мере приближения к океану». Я знала, что должна что-то понять, и пока не пойму, покоя не будет; мне было трудно. Со страстной мольбою обращалась в пространство, куда-то туда, где в небо врезались зигзаги горных вершин: «Помогите мне, Силы! Помогите мне понять!» Над Монбланом катилось зеленое облако, рассыпавшееся вуалью. Монблан «курил трубку». Быть назавтра буре.

Рано утром, вскинув на плечи багаж свободного человека, – я покинула гостиницу. На тяжелых, гвоздями подбитых сапогах словно выросли крылья, и чудесно было – жить, дышать, лететь – двигаться по тропинке в гору. И в ритме движения, в волнах радостного воздуха, наполнившего легкие, потонуло недоумение неразрешенного вопроса. Вверх, все вверх – чтобы стало еще легче.

Горный поток – музыка долины; но истоки его – за пределами долины, вверху. Там, вверху, раскинулась Белая Республика. Границы ее проходят по горным хребтам. Ее внешний круг – изумрудный. Здесь текут прозрачные ручьи, порхают яркие бабочки. Зеленые луга усеяны цветами, и нет подобных по краске своей альпийским цветам; это уже не «цвет», а «свет», точно близость неба с его сиянием дает краске особый блеск, очищая и углубляя ее. И пахнут эти цветы особенно, ни на что на земле не похоже; если будут найдены такие духи, их надо назвать «Пространство». Все полно здесь цветов, все полно солнца. Рай на земле, вот он, – кругом.

Но из зеленого рая мы уходим вверх, туда, где скалы и снег. Это – круг второй, жемчужно-серый. Кое-где еще светятся отдельные смелые цветы, белая звездочка примаверы и голубая – жансианы, – передовые посты жизни; но уже исчезает видимый путь – тропинка, лишь кое-где сложенная из камней пирамидка или заметка на скале указывают в сторону вершины. Здесь, из снега, рождаются ручьи – начала многих великих рек.

Монблан

фот. М. Масон

Кто поднимется выше, тот войдет в круг третий – Горнее Царство. Это царство уже не принадлежит земле, там только лед и свет, и там начинается чудо: в ореоле облаков сияет вершина, омытая морем голубизны. Краски этого круга не поддаются кисти художника – там совсем другая палитра, чем на земле.

Таковы грубо начертанные границы Белой Республики. Это – истинная, идеальная Республика. Она выгодно отличается от Республики Утопии тем, что действительно существует, и законы ее, самим Творцом установленные, крепки и нерушимы. Проводник Поль Каша, один из старейших, мудрейших граждан Белой Республики, знает свою землю, и знает ее Закон: тяжесть камня, безудержность молнии, глубину ледяного потока, скорость ветра на перевале, хрупкость человеческого тела; и закон человека – силу противостояния.

На Монблане ревет метель – «белое бешенство», Поль Каша на горбе разъяренной горы – как демон или как черный клещ; впившись в дымящийся снегом хребет, он медленно движется по направлению к вершине, и за ним другие. Скорость ветра такова, что воздух точно стал твердым предметом, и предмет этот – страшное орудие – бьет непрерывно, пытаясь снести в пропасть, развеять в прах упрямых двуногих козявок. Но они противостоят ветру, своей ничтожной тяжестью и еще чем-то, невесомым, но таким большим, что гора не может стряхнуть их со своей спины.

Или вот – пять человек, связанных веревкой, на совершенно отвесном, отточенном лезвие горного хребта. Это каменное лезвие надо оседлать, и, опираясь и прижимаясь руками и ногами, передвигаться, смешно припрыгивая сидя – точно играя в чехарду, – до той широкой скалы, что виднеется на расстоянии десятка метров, и около нее – снежный провал и пятно тени, путь вниз. Внизу – бездна, в которой вкраплен голубой глетчер и на нем две черных букашки – человечки. Вверху – другая бездна, голубая с белыми островами облаков; между двумя безднами единственное возможное для меня место – это крепкое каменное лезвие горы, и за него я держусь весь целиком, душой и телом, и оно для меня – олицетворение и единственная возможность жизни. Я еще не могу жить без земли, но я захотел в небо, и вот компромисс: между небом и землей.

«Натягивай веревку, держи крепче», – кричит Каша. И всей силой своего тела я врастаю в скалу, сосредоточив всю волю, всю мысль, все дыхание в веревке. Я не одна; я опоясана веревкой, один конец которой связывает меня с кем-то впереди, другой – кого-то сзади со мной. Два человека передо мной, два за мной. Эти пятеро вместе – «цепь» – естественно представляют собой одно неразрывное (и горе, если оно разорвется) целое. Веревка, связывающая нас, – символ свободы, а не рабства: преодоления всевластного тяготения к пропасти внизу; она материально и наглядно воплощает собой общее усилие в направлении общей цели: за шаг одного отвечают все, ошибка одного угрожает всем; здесь – это ясно и осязаемо настолько, что не возбуждает сомнений и не требует доказательств. Закон ясен и прост: не поможешь падающему в цепи – упадешь сам. Каждый свободно и по доброй воле входит в цепь, берет на себя ответственность и обязательство «платить по векселям» – делать все, что может и даже больше, – чтобы достичь общей цели. Это – другой закон Белой Республики – братство.

Охотники за сернами, искатели кристаллов, отшельники и повстанцы были первыми – естественными – гражданами Белой Республики, их потомки стали теперь проводниками. Но постепенно народился новый класс, продукт искусственной – ускоренной – культуры, «альпинисты», соответствующий тому, что называлось в России «интеллигенция». Это – те, кто приходят за чем-то невидимым и невесомым – не мясом козы или ценным кристаллом, – но все же вполне реальным. Иначе – зачем так упорно, ожесточенно, «оголтело» – взбираться на горы? Рисковать жизнью, проявляя чудеса акробатики, не в цирковом зале, полном рукоплещущей публики, а в пустом громадном амфитеатре гор? Некоторые гибнут, заслужив по праву имя безумцев.

Кито представлял бы собой идеальный тип гражданина Белой Республики, если бы природа, выбирающая – как всякий хороший боец – сильных противников для поединка, позаботилась дать ему более крепкое тело. Жизнь альпиниста – его каникулы двух или трех недель – сурова; нужны крепкие мускулы, здоровое сердце, мощные легкие для подъема на горы. Кито не обладал всем этим; в нем не было ничего от атлета. Безмерно худой, весь из углов и длинных, гармонически пересекающихся прямых линий, он походил на сложный геометрический чертеж, доказательство неведомой теоремы. В начале подъема он задыхался, на вершине страдал головной болью; нередко испытывал приступы горной болезни. Но в нем велика была сила противостояния, и он побеждал. Даже лицо его не отражало усталости.

В лице Кито было несоответствие, свойственное лицам византийских святых: глаза, исчерна-синие и очень блестящие, были слишком велики, рот – чересчур мал. На стенах церквей в Равенне, на иконах Рублева, и еще иногда на персидских миниатюрах я видел такие «преувеличенные» глаза и такой маленький, детский рот. Быть может, мавр, его предок, послужил когда-то моделью византийскому живописцу. Зато нос Кито представлял собой Францию: большой, тонкий, гор батый, больше петушиный, чем орлиный – нос Людовиков. Кито родился в небольшом провинциальном городке, на побережье басков. Он редко говорил о своих родителях, но был, вероятно, нежным сыном. Однажды я встретила его на почте в Шамони, в шумной толпе альпинистов, с большим несуразным пакетом в руках; он приоткрыл пакет, и из-под черной бумаги, как из-под земли, выглянули синие звездочки жансиан. «Я взял их вместе с землей, корни целы, она посадит их в саду», – объяснил он, и прибавил: «Моя мать очень любит цветы».

И я представила себе маленький садик на заднем дворе двухэтажного белого домика. В сонной тишине провинциального французского городка, вкрапленного в зеленые холмы побережья басков, все кажется игрушечным: зеленые ставни окон, белые стены домов, красные черепичные крыши; ровные ряды виноградников на склоне горы; несколько двигающихся куколок на улице – человечки, лошадка и ослик. Над этим миром живых игрушек – прозрачное южное небо, и близость океана с его соленым, йодистым дыханием.

Мать его, верно, старушка, в кружевной наколке на белых пушистых волосах; ходит в церковь молиться за сына. Она бережно и благодарно вынет из пакета голубые цветы, посадит их на клумбу, будет поливать и вспоминать о Кито (это она превратила в нежно-испанское «Кито» примелькавшееся нам в учебниках и хрестоматиях безразлично-холодное имя «Жак»). Горные цветы все-таки не выживут на садовой клумбе.

Иногда, очень редко, Кито говорил о кузине. Ее звали Стелла, и у нее была мастерская дамских нарядов. По-видимому, они были женихом и невестой; но никакой радости не было в голосе Кито, когда говорил он о Стелле, – а лишь какая-то равнодушно безнадежная, усталая симпатия.

Между тем, если голос его загорался восхищением, он делался теплым и особенно глубоким; я уловила это, когда он произнес ушедшее в прошлое, но всегда сияющее имя Жанны д’Арк. Он говорил о ней как о живой и знакомой; ее образ, ее жизнь и подвиг являлись для него реальностью не меньшей, если не большей, чем окружавшие его люди, и он страдал от того, что не мог задать ей вопроса, с которым обращался к себе: «Почему она это сделала?» Почему молоденькая крестьянская девушка оставила дом и поле своих отцов и вступила на крестный путь ради спасения своего народа (а что знала она об этом народе, – она, никогда до того, вероятно, не покидавшая своего Домреми?).

Жанна ссылалась на «голоса», шептавшие ей, обещавшие ей победу во имя Бога и Франции. Что такое были эти таинственные голоса, как услышать их? Ведь это значило бы: коснуться чуда.

Что возможно один раз, возможно вообще. Найти чудо. Не в горах ли зарыто сокровище? Горы, где все иное, чем в жизни, казались Кито обещанием откровения. Ведь понятие «чудо» и означает – что-то совсем «иное», в такой мере отличное от всего, нам знакомого и известного, что представляется невозможным.

Как иначе, если не существованием этого «иного», «невероятного», объяснить явную – с точки зрения всего ансамбля природы – несообразность в существе человека? Эта несообразность, ненормальность выражается в том, что, в то время как всякой другой твари земной, по-видимому, доступно состояние полного удовлетворения (посмотрите на птицу на ветке, корову на пастбище, и особенно собаку у ног господина; а, впрочем, и это, быть может, только так кажется), – человеку состояние это как будто невозможно; всегда есть какой-то остаток, в виде вопроса: «А что дальше?» И в этом остатке растворяется, исчезает бесследно радость достижения. Как то голубое озеро в горах, на берегу которого растут самые синие жансианы: лазурная зеркальность его у подножия скалы свертывается в вихревую воронку, черная спираль которой проваливается в невидимую пропасть.

«Зуб Акулы»! Безобразная, злая гора, вся из рыжего гранита, острым клыком впивающаяся в небо! Над маленькой группой альпинистов, – рассыпанною над глетчером горстью земного праха, – она высилась неодолимым чудом. Там, вверху, – вспоминала я – скалы горячего оранжевого цвета; жилы чистейшего горного хрусталя пронизывают их. Оставалось так мало до вершины, и я отступила; два раза! Преодолеть! Коснуться вершины! – И я все больше втягивался в борьбу и забывал о заданной задаче, о непонятной фразе, сказанной тем странным человеком: «Раковина, наполненная шумом моря, все сильнее реагирует по мере приближения к океану». Где это море, которое так важно, и что это за раковина? Я испытывал странное, алчное и сладкое чувство при взгляде на вершину непреодоленной горы, высившуюся передо мной, или при мысли о ней; эта вершина притягивала меня, заслоняла собой все остальное.

Трещины глетчера

фот. Делаваль

По ночам мне снились кошмары: я шла по глетчеру, поднимался к Зубу Акулы, – но горы не было, на месте ее – лишь ледяное поле, прорезанное синими трещинами. Я искала гору, в ужасе, растерянно и безнадежно; но уже это было море, и волны вздымались как горы, бросая меня то вверх, то вниз. Страшные чудовища высовывались из воды – медуза с человеческими глазами часто моргала рыжими ресницами, камбала с красным и мягким ртом скалила зубы. А потом опять это был глетчер, и я опять поднималась вверх, с тяжелым мешком за плечами; звон металла сопровождал каждый шаг мой, и чей-то голос шептал быстро: «В твоем мешке питоны и мускетоны, крюк и петля – вместе всегда». Посредине глетчера стоял человек с золотой ослиной головой, и лопатой ухлопывал снежную грядку на том месте, где был Зуб Акулы. Горы не было.

Я просыпалась в смущении и тревоге и искала глазами в раме окна вершины гор. Но вершины скрывали тучи. Скалы оделись в лед, и мы ждали внизу – жадно, нетерпеливо глядя вверх – ожидая погоды. Альпинисты часто смотрят вверх; иногда это смешно.

Когда Кито смотрел вверх, худая шея его непомерно вытягивалась, что еще увеличивало его сходство с птицей. В нем действительно было много от птицы – вытянутость, «распластанность» тела, легкий, широкий, похожий на прыжок шаг; и еще – какая-то внутренняя свобода, отсутствие земных тяготений: ему, как будто, «здесь» было мало что нужно. Недаром какой-то естественной братской любовью он любил птиц. Той же любовью, правда, любил он и деревья, и камни и даже людей. Лишь один раз увидел я отвращение на его лице: когда в траве на берегу горного ручья он вдруг подпрыгнул – великолепный, безошибочный инстинкт животного – и из-под его ног молнией прошуршала прочь змея. «Но ведь и ее тоже надо любить, – а, кажется, я не могу», – полуудивленно, полушутливо сказал он тогда.

Я никогда не видела Кито иначе как в горах; мешок за его плечами походил на мешок пилигрима, и он всегда куда-то шел, невзирая на погоду.

Природа гор необычайна всегда – в милости и гневе, в солнце и в бурю, днем и ночью. Человек, потерявший дорогу в тумане, в ловушке туч, всегда знает: каждую минуту могут разорваться тучи, и в прорезе их предстанет зрелище красоты невероятной, голубое и белое и золотое, такой чистоты и блеска, каких на земле не бывает.

Когда мы шли в тумане по хребту Купола, против нас высилась ледяная стена Иглы Бионнасэ, вся из светлого серебра, с тенями цвета электрической искры; прозрачная вуаль тонкого тумана окутывала ее переливами жемчуга. На этот облачный туман падали наши тени цвета голубого перламутра, и головы их были окружены ореолами радужного сияния. Скрытое в серебряной мгле солнце казалось новой, большой, близкой звездой, и от нее крестом изливались четыре длинных белых луча. Громадная масса воздуха, обычно одним полушарием опрокинутая над головой человека, срезанная землей, – теперь продолжалась глубоко вниз, и мы были внутри воздушного шара, где-то недалеко от центра. Радуга в облаках внизу имела форму круга, великолепное колесо ее прокатилось по земле и исчезло. Тишина была полной – наполненной до краев сиянием и холодом.

Этого холода не может долго выдержать человеческое тело; нагорный рай слишком суров, там нельзя остаться надолго. Те, кто доходят, остаются лишь краткое время в мире вершин и возвращаются в долину; а потом надо идти снова, к новой вершине. Преодолевать свою тяжесть и быть осторожным и хитрым, потому что демоны четырех стихий стерегут вершину: вихрь, и дождь, и снег, и огонь с неба, и в бездне внизу – голубая зияющая трещина глетчера. А когда опасность достигает предела, мы узнаем о своем ничтожестве, и вспоминаем о Нем, и заклинаем демонов – Именем Божьим; взываем к верховной защите в последнем прибежище – молитве. И порой даем себе обещание – не искушать больше судьбу, покинуть мысль о вершинах сразу и навсегда, если только удастся вернуться живым к миру живых. Но потом всегда нарушаем обещание и снова тянемся вверх. Снова смотрим вверх и ждем, когда пройдет буря, когда растопит солнце тончайший, смертельный слой льда на скалах, и откроется путь.

Наконец, подул долгожданный северный ветер, и рассеялись тучи. Снова появился вверху над глетчером в голубой небесной бездне Зуб Акулы; путь был открыт. Но в это солнечное утро я уже стояла на перроне железной дороги в скучных городских ботинках. Чудесная горная цепь сверкала белизной, и по глетчеру черной бисерной цепочкой тянулся вверх караван альпинистов, возбуждая во мне знакомое беспокойство. Вот голубое облачко дыма, и шум приближающегося поезда; еще несколько минут, – и я уже в вагоне, впереди – Париж. Прощай, Белая Республика, прощай, воздух свободы! В этом воздухе ровно и чисто теплится душа.

Осенью следующего года я готовилась к отъезду в Америку и не попала в Шамони. За несколько дней до отъезда пришло письмо с черной каемкой. Писал отец Кито: «Он погиб на Монблане, уже на спуске, почти внизу – ему оставалось лишь несколько шагов до того места, где начинается тропинка. Но он остановился и обернулся к вершине – без сомнения затем, чтобы еще раз наполнить сердце зрелищем красоты. Место было опасным – здесь, в узком кулуаре скал, часто падали камни; тяжелая глыба гранита сорвалась с утесов Южной Иглы, и осколок попал ему в голову. Он умер в госпитале в Шамони, куда его доставили вскоре. Нам удалось увидеть его перед смертью, – его лицо было спокойно, почти счастливо. Наше горе невообразимо».

Массив Монблана

фот. Т. Масон

И вместе с болью об ушедшем товарище встало воспоминание: над горой, золотая стена которой походила на гигантский орган, разыгралась воздушная битва. Несколько птиц нападали на одну, клевали ее и били крыльями. Птица защищалась, но это был неравный бой, и вскоре раненый в голову, окровавленный галчонок – вероятно, птенец из чужой стаи, – камнем упал на скалу.

Человек, давно уже беспомощно и напряженно следивший за разыгравшейся в воздухе трагедией, бросился к нему на помощь, взял его в руки. Помочь было нельзя – птица умирала. В порыве жалости – братской любви – Кито поцеловал галчонка в голову. Сознание птицы не могло вместить движения души человека; или, может быть, она поняла, но инстинкт быстрее мысли и действует автономно. Галчонок нанес удар клювом, и на лбу человека показалась капля крови. Как странно похожи были тогда эти два существа, принадлежавшие к разным царствам природы, как поразило меня тогда их сходство.

И глядя на письмо с черной каемкой, я поразился еще раз – общей их судьбе, их последнему братству в потоке неизвестного, омывающем, проникающем землю и все живущее. Что знаем мы?

Зизу, четвероногий альпинист

Несколько лет тому назад среди альпинистов Европы и Америки произвели анкету на тему: «Что заставляет их подниматься на горы, рисковать жизнью – из-за чего?»

Ответы страдали расплывчатостью и неясностью, наиболее убедительными показались мне слова: «Потому, что они (горы) – тут». Это было сказано одним из лучших альпинистов Франции. Ответ его напомнил мне следующий случай.

Маленького Марселя, четырехлетнего славного мальчугана, спросили: «Почему ты любишь маму?» – Мальчик сначала оторопел, потом, видимо, хотел что-то сказать, шевелил губами, но ничего не получилось. Тогда он затопал ножками, расплакался, и среди рыданий, дал точный ответ: «Потому что – да!» И все его существо в эту секунду выражало: «Да!»

Это – о людях. Но что заставляет взбираться на горы хорошенькую черную кошечку, вернее – котенка – так как Зизу не исполнилось еще и шести месяцев? И мы даже не можем расспросить ее об этом. Несмотря на несомненную схожесть психологии, выражающейся в любви к альпинизму, у нас с ней нет общего звукового языка.

Когда недавно в городке Шамони, расположенном у подножья Монблана, мне рассказали о том, что кошка совершила восхождение на гору Шардоннэ, я не поверила; вероятно, это просто остроумная выдумка, чтобы заинтересовать туристов и читателей. Разве может кошка «сделать гору»? Французы в применении к альпинизму употребляют выражение «фэр ла монтань» – в точном переводе это означает «сделать гору». В этом есть какая-то правда – как бы подразумевается усилие, «сделанное» для того, чтобы подняться на гору.

Но свидетельства поступали из «первых рук», повторялись и множились. О Зизу рассказывали мне альпинисты, проводники, хозяин отеля. Все они говорил и об этом совсем просто – как если бы Зизу была явлением столь же обычным, как двуногие альпинисты!

Я начинала сомневаться в своем недоверии: а может быть, это все-таки правда, и Зизу, действительно, существует?

Вот, что мне рассказали.

Однажды в горном отеле «Альберт Первый» появилась маленькая черная кошечка, которую назвали Зизу. Она пришла из деревушки Тур, следуя за двумя альпинистами, направлявшимися в горы. Деревушка Тур находится на высоте 1462 метров, а горный отель – на 2706 метров, и подъем туда – сначала по тропинке, потом по камням и скалам – довольно долгий и трудный. Но Зизу, по-видимому, совершенно не устала, так как на другое утро снова последовала за альпинистами в горы. Удивленные, они часто оборачивались и следили за двигавшимся черным пятнышком, резко выделявшимся на снегу. Зизу шла ровно по их следам в расстоянии нескольких метров от них. Один только раз она отстала, задержавшись перед узкой, но глубокой расселиной глетчера, на дне которой журчала вода. В воздухе вдруг раздалось негромкое, смущенное «мяу!». Альпинисты повернули было назад на выручку четвероногого спутника, как вдруг Зизу, собравшись с духом, перепрыгнула через расселину и пошла дальше. Это было ее первое боевое крещение альпиниста – первая победа над страхом.

Зизу явно предпочитала скалы и лед мокрому снегу, от которого вначале брезгливо отряхивала лапки; впрочем, вскоре она перестала обращать на это внимание. Она благополучно добралась до вершины – «сделала» свою первую гору.

Зизу у себя дома

На вершине альпинисты разделили с ней завтрак, который она очень оценила. Вид у нее был счастливый. Она отдыхала, растянувшись на скале, греясь на солнце. Она подходила на надувную игрушку, из которой выпустили воздух – лежала плоской черной тряпочкой.

Спуск для Зизу оказался гораздо труднее подъема, и вскоре «мяу» повторилось, на этот раз – отчаянное, призыв на помощь. Один из альпинистов выручил ее и, сняв со скалы, посадил в свой наплечный горный мешок. Зизу не протестовала и весь путь вниз по скалистой горе проделала на плечах двуногого товарища. На глетчере, когда кончились скалы, ее выпустили на снег. Ее шерстка стояла дыбом, но она скоро пришла в себя и, подняв трубой хвост, последовала за альпинистами. Они многократно ее фотографировали во время подъема и спуска.

С тех пор Зизу «сделала» много гор. Почти каждое утро до восхода солнца Зизу уходила в горы, следуя за альпинистами. Однажды она затерялась среди скал. Ее ждали в отеле, пока солнце не начало клониться к горизонту, и тогда организовали спасательную экспедицию, долго искали смелую кошечку, но не нашли. Опечаленные альпинисты вернулись в отель и там нашли мокрую, отощавшую, но счастливую Зизу, которая пила с блюдечка теплое молоко.

Этот рассказ подтверждали многие, знавшие четвероногого альпиниста. Но мне все же не верилось. Оставалось одно: увидеть Зизу собственными глазами и таким образом убедиться в ее существовании. И мы отправились в горный отель «Альберта Первый», чтобы познакомиться с необыкновенным зверьком.

Тропинка, ведущая к отелю, бежит сначала среди зеленых пастбищ и альпийских цветов, затем – по морене глетчера, проходящей по невысокому, но крутому хребту, кое-где ее пересекают широкие пятна снега, и ручьи, с шумом низвергающиеся с круч. Затем тропинка исчезает, ее заменяют пирамидки из камней и отметки на скалах, указывающие направление. Во время пути горная цепь Монблана видна, как на ладони. В это позднее время года – конец сентября – в долине Шамони еще бывают чудесные солнечные, голубые дни. В чистом, прозрачном осеннем воздухе, снег на горах сверкает особенно ярко.

Зизу и ее хозяйка

Горный отель «Альберт Первый» (прежде – еще не так давно – это было горное «укрытие», предназначенное для немногих; теперь это большое здание со многими дортуарами и хорошим рестораном) расположен на скалистом гребне хребта, среди глетчеров. Этот новый отель рассчитан на множество посетителей. Но теперь здесь тихо – летний сезон кончился, и никого нет, кроме сторожа и его жены.

Я осматриваюсь, нетерпеливо ищу взглядом черную кошечку, но ее нигде не видно. Осторожно начинаю расспросы. Правда ли, что здесь живет четвероногий альпинист, и нельзя ли его видеть? Лицо хозяйки омрачилось. «Да, Зизу живет здесь, но вот уже три дня, как она исчезла. Не могли найти даже ее следов. Вероятно, ее съели лисицы. Здесь много лисиц».

Она принесла нам показать целую груду фотографий. Вот Зизу на глетчере, отряхивает лапки от снега. Вот она следует за альпинистами, высоко в горах (я узнаю гору Шардоннэ); все существо ее выражает напряженное внимание, сосредоточенное усилие альпиниста. Вот на вершине один из альпинистов держит ее в руках, поднимая вверх, как трофей.

Неужели же Зизу погибла? «Может быть, она еще вернется?» – спрашиваем мы хозяйку. Но хозяйка качает голо вой. «Нет, она уже не вернется. Три дня на глетчере ей не выдержать. Кругом снег и лед и негде укрыться. И мы слышали, как лаяли лисицы. Вероятно, она погибла».

Опечаленные, мы ушли из отеля и стали спускаться – надо было до темноты вернуться в деревушку Тур. По дороге на снегу мы искали следы лисиц, погубивших, как утверждала хозяйка отеля, Зизу. На одном из поворотов тропинки, пролегавшей по хребту горы, мы увидели внизу, на глетчере, множество переплетавшихся, запутанных следов: не это ли место трагедии? Быть может, там лежат белые косточки Зизу?

Мы сфотографировали следы на снегу, чтобы потом, увеличив, разобрать, кому они принадлежали.

Монблан уже розовел, когда мы пришли в Шарамильон, на полпути в Тур. Оттуда можно взять «телесьеж», висячее кресло, похожее на санки, привешенное к стальному канату; канат приходит в движение, и кресло плавно скользит над склоном горы и над долиной и через несколько минут доставляет вас в деревню Тур. На станции телесьеж никого не было. Мы разыскали сторожа. Это был старик с загорелым – до черноты – лицом и седыми волосами. Прежде он был проводником и знал все горы Верхней Савойи как собственное свое жилье. Может быть, он знает что-нибудь о Зизу? И мы рассказали ему о том, что Зизу исчезла, и что жена сторожа в отеле Альберта Первого думает, что ее съели лисицы.

Лицо старика оживилось. «Зизу? Это черный котенок из деревни Тур, который ходит с альпинистами? Я его сам спустил вниз. Три дня тому назад он пришел сюда и мяукал. Я его накормил и взял с собой вниз, – но он очень боялся висячего кресла и чуть не выпрыгнул, я с трудом его удержал. Он теперь у Ренэ». – «Кто такой Ренэ?» – «Ренэ Менье. В самом конце деревни зеленый дом. Это их котенок». На радостях, что Зизу жива, мы угостили старика шоколадом и ромом и благодарили его так горячо, что он удивился: «Ну, что ж тут такого особенного: накормил и “спустил” вниз котенка?» (То, что котенок этот – «особенный» – ему, по-видимому, не приходило в голову).

В деревушке Тур мы разыскали зеленый дом Ренэ Менье. Навстречу нам вышла хорошенькая девочка лет 15, дочка Ренэ. Узнав, что мы хотим видеть Зизу, она огляделась по сторонам. Да, Зизу их кошка. Но ее сейчас нет дома, она где-то гуляет вместе с другими котятами. «Мы даем ей свободу – она приходит и уходит, когда и куда хочет». «Я только что видел ее около церкви», – сказал проходивший мимо человек, остановившийся, чтобы послушать наш разговор с дочкой Ренэ.

Мы дошли до церкви и затем обошли всю деревушку в поисках Зизу. Мы видели много котят и кошек – белых, серых, рыжих и пятнистых, пестрых, но ни одной черной – единственная примета, по которой мы могли бы ее узнать.

Вершины Монблана

Деревушка Тур необыкновенно живописна, и церковь ее – одна из красивейших в Савойе. Дома типа швейцарских «шале», уютные и опрятные, удобно и привольно расположились по сторонам довольно широких (что является редкостью в селениях долины Шамони, где улицы обычно узки и извилисты) улиц. Горы близко подступают к домам, почти касаются их хвойными лесами своих склонов. Река Арва, протекающая по долине Шамони, здесь, в верховьях долины, мечется среди камней бурным и пенистым потоком. Берега ее оторочены узкой полосой изумрудных лугов.

Солнце уже зашло, и сумерки наполнили долину тенями. Черными грозными стенами казались леса на склонах гор. Но над ними, вверху, было явлено чудо: вершины были еще освещены и сияли тем особенным – неземным и зовущим – светом, розовым огнем, который можно видеть только в снежных, высоких горах. В такие минуты встает в душе странное чувство, как бы ответ на призыв вершин – какая-то восхищенная тоска и желание проникнуть «туда», в область розового сияния. Не в этом ли «призыв вершин» – одна из причин альпинизма? И мне пришло в голову: быть может, и кошка может чувствовать таинственное их притяжение?

В горах

Мы вернулись к зеленому домику на краю деревни. На скамеечке у дверей сидела дочка Ренэ и, видимо, ждала нас. Узнав, что мы не нашли черную кошечку, она сказала: «Приходите завтра утром, по утрам она всегда тут, ждет теплого молока после дойки коров». – «Давно ли у вас этот котенок?» – «Мы взяли его совсем маленьким. Теперь ей пять с половиной месяцев».