Текст книги "Дважды кажется окажется. Книга 2"

Глава 6
По ту сторону

1

Без пищи, по ту сторону, с проклятой иглой близнеца в спине. Балам ослабел, часто впадал в забытьё, не мог даже покуситься на побег: теперь его хозяином был Цабран.

Время, которое он провёл в рабстве у Царя, было худшим за тысячи лет. С тех пор он ненавидел кому-либо подчиняться.

В подземельях Чатыр-Дага темно и тихо, поэтому он сразу услышал звук.

Кто-то идёт, сказал ему слуга. Слышу, ответил он.

Они со слугой были в разных камерах, но могли общаться мысленно.

Кто-то ползёт, уточнил слуга.

И Балам понял, что слуга прав. По мокрому каменному полу ползла змея.

Когда она встала на хвост напротив его клетки, он уже знал, что за гостья наведалась в тюрьму. «Как ты нашла меня и как оказалась по ту сторону?» – хотел спросить Балам, но без приказа мальчика он не мог даже говорить. Ламия стояла неподвижно и любовалась. Наконец она заговорила:

– Я девять лет прожила здесь, Балам. Уже и не знаю, где мой дом: этот мир, тот мир. Вот и вернулась, так сказать, домой, когда близнецы открыли разлом возле столовой. Там, знаешь ли, голод мой сильнее. И это сводит с ума. Здесь я свободнее. Ну и потом, мне нужен был ты.

Он повернулся к ней спиной, показывая иглу.

– Знаю. Смекалистый мальчуган. Но всё хуже, чем думаешь: хозяин твой сейчас в полном подчинении у Агареса. Мальчишка прочитал заклятие покорности, думая, что спасёт этим своих родителей. Так что, как только понадобишься ты брату своему Ваалу – будешь служить ему.

Он стоял не двигаясь, поражённый этой новостью.

Агарес злее и беспощаднее всех твоих братьев, сказал слуга. Поэтому я не удивлён.

– Ребёнок, если не ошибаюсь? – спросила вдруг Ламия. – Может избавить тебя от Цабрана. Но, конечно, если вынет иголку добровольно.

Змея приведёт ребёнка, спасёт тебя, и мы будем обязаны ей по закону долга, сказал слуга.

Знаю, ответил он, но это единственный выход.

Балам посмотрел Ламии в глаза и с трудом кивнул.

2

Утром Ахвал велел Цабрану постирать свою одежду. Между набитыми фарфором и хрусталём буфетами нашлась едва заметная дверь в ванную комнату. Там стояло колченогое позолоченное корыто с куском хозяйственного мыла. В остальном же комната оказалась похожа на ванную у Цабрана дома – в отличие от зала, царской роскоши здесь не наблюдалось.

Из крана долго текла ржавая вода. Цабран смотрел на неё и думал о том, что успел прочитать ночью. Так вот, значит, кем была Сагиба. Вот откуда старик знал её.

А в Москови ему нужен Волак. Зачем он вновь понадобился? Какое сокровище ищет Ахвал на этот раз? Или лучше звать его Агаресом? Или Ваалом?

Как вообще можно пленить собственного брата? Видимо, подчинение и контроль были излюбленными методами старика. «Это именно то, что ты вынужден делать, когда не можешь получить любовь и доверие», – подумал мальчик. Его тело натирало мылом футболку. Мыло оставляло на ткани серые следы, которые слегка пенились под нагревшейся струёй воды.

Цабран вспомнил Марту. Вернее сказать, он не забывал её. Марта поселилась внутри, была на дне любой его печали.

Если он сейчас в Москови, а Марта вернулась в Москву, получается, что они опять по разные стороны, но рядом друг с другом. Возможно, если они окажутся на одной улице или в одном доме, им снова удастся открыть разлом, она увидит его и поможет. Или наоборот – Ахвал пленит и её? Интересно, скучает ли по нему Марта?

Когда он увидел сестру впервые, то понял, почему в нём всю жизнь жила тоска. В любой момент, с самого раннего детства, Цабран мог почувствовать внезапный прилив грусти, «скучание по кому-то или чему-то, не знаю, по чему». Родители частенько заставали его ревущим, спрашивали: «Почему ты плачешь?» – а он отвечал, размазывая сопли: «Не зна-аю».

– Дай сюда, – в ванную вошёл Ахвал. Он прислонил футболку Цабрана к кафельной стене, медленно, как утюгом, разгладил её ладонью сверху вниз. Футболка высохла на глазах. – Теперь прими душ, – приказал старик.

Тело Цабрана послушно залезло в ванну, перешагнув через холодный бортик, зашторило мутную занавеску. Ахвал снова был не в духе. Злость исходила от старика, словно жар от печки.

«Заклятие покорности, – думал мальчик, пока тело стояло под горячими струями. – Может быть, Сагиба мне поможет?»

3

Холм окутывало плотное облако, верхушка его была похожа на многоэтажный дом с вынесенными наружу лестницами. Старик и мальчик вышли на улицу. Город ещё спал. Из какого-то окна пахло кофе и сырниками. Тянуло сигаретами.

Внизу, под облаком, угадывался парк: зелёное море, сверху кажущееся таким плотным, будто по нему можно ходить. Футболка напиталась висевшими в воздухе каплями, запахла хозяйственным мылом, наваристым свиным бульоном и чем-то горьким. Мальчик понял, что очень голоден, раз улавливает съестные оттенки в этом в общем-то отвратительном запахе.

На пару богатов Ахвал купил горячего чаю и каши в стеклянной кафешке у входа в парк, который был ещё закрыт. Сквозь кружевную решётку виднелись кусты, подстриженные в форме голов с разными причёсками – каре, кудри, под горшок, – и высаженная цветами надпись «Головинский сад»[26]26
  По нашу сторону парк соответствует парку «Лефортово», изначально называвшемуся Головинский сад. А холм – Лефортовскому холму.


[Закрыть] на пригорке. Худой черноволосый подросток одиноко катал на скейте по площадке перед воротами. Старик остановился, чтобы Цабран мог поесть, – от овсянки стало тяжело и тепло.

Старик не знал, где искать. Они кружили по улицам, катались на водных трамвайчиках по каналам, опустились даже к подземной железной дороге, по которой сновали синие поезда, похожие на земляных червей. Ахвал вглядывался в барельефы на домах, памятники, купола церквей. Силы его быстро уходили.

Цабран устал от мельтешения улиц и лиц, отошёл от окна, сел с ногами на кровать. Дверь, отделявшая его комнатку от комнаты с книгами, злобно горела красным.

– Мне надо рассказать сказку на площади, – услышал он далёкий голос старика.

Цабран вздохнул: опять будет это представление, опять куда-то тащиться и слушать муть. Зато есть надежда, что старик соберёт денег и накормит его: голод к обеду снова давал о себе знать.

Но что-то произошло. Они никуда не двигались. Книга засветилась на прикроватном столике. Мальчик осторожно, чтобы не обжечься, отнёс её в комнату Ахвала – так и есть, текст в ней снова появился. Такого никогда не случалось днём. Ошеломлённый, Цабран подошёл к окну: его тело стояло рядом со стариком на оживлённой улице, мимо сновали прохожие. Сам же Ахвал сполз по стене дома и, казалось, задремал. Люди и мариды спешили мимо – никому не было до них дела. Только один пацан, по виду чуть старше Цабрана, в кожаной жилетке и с косой чёлкой, подмигнул ему.

4

Стена вокруг города стояла, но никто не приходил. Вскоре после того, как я помиловал Урука, из города исчез Ша, и я вспомнил слова Сагибы. Первое время мы закрывали городские ворота, но это было неудобно: туда-сюда ходили пахари и пастухи, прибывали, покачивая горбами, верблюжьи караваны. В такие дни на площади бурлила рыночная жизнь. Иногда вместе с торговцами в город приезжали уличные артисты. Мои девочки любили их представления.

Они запирались только в тёмные часы. Стража спала на специальных лежанках. Я любил гулять по стене ночью. Смотреть, как с одной стороны простираются пастбища и поля, с другой – обросший зеленью город, – пустыня отползла назад и виднелась теперь лишь на горизонте.

Дома и улицы лежали в тишине и покое. Вдали, рядом с горами, стояли наши зиккураты: мой и девочек. Клянусь огнём, это были величественные здания.

Я строил их так же, как стену: в основания легли три исполинские плиты. Создать такие не смог бы ни один человек. Наши жилища были ступенчатыми и сужались кверху. Чтобы моим девочкам было удобнее, под зиккуратами я сотворил сеть множественных тоннелей – по ним Селенит и Ламия ползали змеями.

Ночью линии становятся чёткими. Серебряный свет луны очерчивал город целиком. Я любовался своим творением. Гордость насыщала меня.

Со временем стена начала ветшать. Она зарастала вьюнами, кое-где обрушилась. Городские ворота больше не затворялись. Вокруг бродили козы, ели траву, бекали на прохожих, не поднимая головы.

Первым войско увидел примчавшийся с охоты Бильга.

– Их много, шлемы горят на солнце, они прячутся в пустыне, как в складках хитона!

Сложно было закрыть вросшие в землю ворота. Я послал двадцать мужчин откапывать створки. Остальные бросились к сараям, в которых хранились доспехи и оружие – по совету Урука я многие годы скупал их у торговцев. Мужчины взобрались на стену. Это были пекари, пахари и учителя. Никто из них не умел воевать.

Самых сильных – охотников – Бильга поместил возле ворот.

– Сможешь помочь нам? – спросил он.

Я усмехнулся. Это они, люди, будут помогать мне.

Слуги расположились над воротами. Девочкам я велел сидеть в зиккурате, но они не послушали меня. Ламия стояла рядом с Бильгой и Энкубой, вооружённая луком, а Селенит вышла вместе с Буэром, Хортой и Небесным быком.

Ша знал, что сила моя – огонь, и поэтому войско катило бочки с водой. Увидев это, я не сдержал улыбки. Вода была не страшна мне.

Они подошли на расстояние стрелы и к вечеру остановились. Разбили лагерь, разожгли костры. Было с ними несколько слонов – животных в наших краях редких. Мои люди испугались их сильнее творений Селенит.

– Они нападут ночью, – сказал Бильга.

Мало кто спал, когда войско построилось в клин и началось наступление, похожее на шёпот. Люди варили смолу и кипятили воду.

Я спрыгнул со стены и оседлал Тимсаха. Ястреб опустился на плечо.

Я злился и рос от своего гнева. Не на воинов, которые шли на город в своём незнании, а на Ша, которому дал кров и белые одежды. Я мог поклясться огнём, что он прячется за спинами воинов, отсиживается в самом дальнем шатре, тянет напиток из половинки кокоса.

Я давно не насыщался кровью и знал, что лучше не начинать.

Тимсах переступал с лапы на лапу, Ястреб впился острыми когтями: оба жаждали крови, все эти годы томясь по сытости, которой я им не дозволял. Когда первая полоса шлемов приблизилась, я сказал им: можно.

Я не помню себя в бою. Память не фиксирует детали. Я становлюсь огнём и перестаю думать. Мною движет жар и жажда, я действую по наитию, ничего не просчитывая, но делаюсь хитрее любого человека. Выпустив свою натуру наружу, мне трудно её сдержать. Она уходит в загул, неподвластная никому сила, в которой плавится любая другая жизнь.

Я опомнился тогда, когда дошёл до дальней палаты, где прятался наивный Ша. Но его уже не было: чёрный пепел оседал на песок.

5

Три дня и три ночи горожане радовались победе. Но я заметил, что люди, стоявшие на стенах, теперь боялись меня.

Слухи разнеслись по всей пустыне и дальше. Люди говорили, что то был не бой, а божья кара. Пламя слизало войско, не оставив даже костей. Огонь лился с самых небес, а землю сотрясали толчки такой силы, что посмевшие бежать падали, ломая хребты. Обезумевшие от боли слоны раскидывали бивнями воинов и наступали на упавших. Люди говорили, что боги разгневались на Ша. И теперь прокляты его потомки в десяти коленах.

Отныне никто не нападал на город. Но с этих пор что-то изменилось в моём народе. Люди по-прежнему приходили на площадь слушать мои рассказы, но делали это не из желания, а из страха. Они начали сочинять про меня и девочек страшные сказки, которые рассказывали детям на ночь. Каждый, кто увидел меня в битве, подумал: он может так и со мной, моим домом и моей семьёй. Люди забыли, кто создал им эти дома, кто возвёл стену и кто защитил их от врага, они смотрели на меня и видели только всепоглощающий огонь, и лица их перекашивались, а губы тряслись.

С тех пор ничто не было так, как раньше. Но настоящая беда пришла, когда Ламия полюбила Бильгу. С детства были они вместе, росли бок о бок, и вечной казалась их дружба, но тут Бильга сказал:

– Твой отец – огненный кровавый бог, не знающий пощады. Я не возьму тебя.

Ни один мужчина в городе не посмел бы сказать «нет» моей девочке, а он отказал. Ламия окаменела. Её человеческая душа умерла, осталась только змеиная. В гневе она взяла у сестры быка и наслала на Бильгу. Энкуба встал плечом к плечу с другом.

Вдвоём они умертвили создание Селенит в нелёгкой схватке. Я следил, чтобы в неё никто не вмешивался. Я думал, что Ламия увидит упорство и несговорчивость Бильги, успокоится и сможет усмирить себя. Но случилось наоборот. Ночью, исподтишка она убила Энкубу – самое дорогое, что было у Бильги.

Энкуба не смог поднять на неё меч: много раз они ходили на охоту, ели вместе и спали рядом.

Горе разразилось в городе. Люди любили Энкубу, восхищались его смелостью и благородством. Они оплакивали своего героя. Похороны Энкубы окончательно сделали нас кровавыми чудовищами. Пришлось вспомнить слова Ша: только страх сопутствует настоящей власти.

Тогда я собрал на площади самых богатых и влиятельных из людей и объявил новые правила: жизнь моя и девочек отныне будет проходить в зиккуратах. Я отберу два десятка юношей, которые станут прислуживать нам во дворцах. А дабы питаться, нам, как и любым богам, нужны жертвоприношения. Я предложил знати выбрать четырёх жрецов, которые будут кормить нас по очереди. Тимсах и Ястреб отныне могли насыщаться так, как им заблагорассудится.

Я говорил и видел, как растёт их ужас. Когда я закончил, купол страха полностью защищал девочек. Править городом я поставил Бильгу, чтобы показать, что справедливость не чужда мне.

6

Бильга был убит горем. После смерти Энкубы он ушёл в пустыню и скитался там сорок дней. В пустыне он понял, что путь каждого человека лежит к смерти. И ничто – ни сила, ни красота, ни богатство – не может изменить это.

Когда он вернулся, борода его была уже не такой рыжей, а вокруг глаз чернело. Ему сказали, что Ваал сделал его главой города, но Бильге это было не нужно. Не имея возможности отомстить Ламии, которую я охранял, Бильга собрал отряд из самых сильных мужчин и увёл их за собой.

Годы шли. Люди передавали из уст в уста мифы о его странствиях, меняли детали и подробности, но главное было неизменно: Бильга стал великим воином и покорителем неизведанного.

Но не было у него ни любви, ни друга.

Не выздоровела после случившегося и Ламия: стала убегать из зиккурата и нападать на людей по ночам. Чем меньше и беззащитнее человек, тем большее удовольствие она получала от охоты.

В один день пришла весть о смерти Бильги. Я боялся за Ламию, как она примет это известие, ведь она так любила его. Селенит вызвалась сообщить ей. Ламия скользко улыбнулась и прошипела: «Он получил то, что заслужил».

Больше всех в заточении страдала Селенит. Я запретил ей покидать зиккурат, но по ночам она превращалась в ящерицу и гуляла по городу, никем не узнанная.

Днём же Селенит редко покидала помещения, и кожа у неё стала бледно-зелёная, а вся любовь уместилась в Буэре, Хорте и камнях. Всякие приносили горняки драгоценности по моему приказу: белые, прозрачные, лунные, красные. Только смарагда[27]27
  Смарагд – изумруд (устар.).


[Закрыть] она не любила. Пятилась от него, закрывала лицо.

Моя власть росла, хоть я больше не появлялся среди жителей города.

Шли годы, менялись поколения, люди научились писать клинышками на глиняных табличках. Они постепенно забывали наш истинный облик. Мастера по камню теперь изображали меня с головой Небесного быка и крыльями Ястреба. Ламии же придавали черты Буэра: львиную морду и тело козла. Селенит рисовали плачущей, в окружении невиданных питомцев, со змеями в руках. Память о ней была самой доброй. Люди грустили по «хорошей, любящей богине».

Они теперь сами строили дома, сами орошали почву. Я более ни в чём не помогал им. Я больше не любил их. На площади меж зиккуратов люди поставили капища и сами приносили младенцев. Они могли отдавать нам баранов или телят, но выбирали собственных детей. Это была изысканная пища.

Город стал называться Баальбеком – в мою честь.

7

Он пришёл в начале весны. Поселился у одного пахаря на окраине. Скоро по городу поползли слухи, что он такой же, как я. Когда разговоры дошли до моих покоев, я впервые за долгие годы покинул дом.

Он сидел на своём медведе, сложив ноги крест-накрест.

– Приветствую тебя, Балам! – произнёс я. Это был один из моих братьев.

– Ну, здравствуй, Агарес, – назвал он меня глубинным именем, и, услышав его впервые за сотни лет, я вздрогнул. – Хорошо у тебя тут! Какое хозяйство развёл!

– Зачем ты здесь? – спросил я, потому что знал, что ифрит не придёт к ифриту просто так.

– Где твоё гостеприимство? – изумился он. – Напои меня, накорми. Покажи город. Потом потолкуем.

Несколько дней мы пировали, пригласив священнослужителей и высшую знать Баальбека. Девочки сидели по бокам от меня, Хорта и Буэр – у их ног. Люди, отвыкшие от нашего облика, робели, теряли дар речи. Я мог предсказать без особого труда, что жрецы, оказавшиеся у нас на пиру, приобретут потом небывалое уважение и почёт в народе, будут считаться мудрецами.

Когда Балам пресытился, наступила пятая ночь. Своды главного зала зиккурата были очень высокими, и медведь брата увеличился до размеров гигантского слона. Он спал, а Балам привалился к его боку.

– Мы собираем армию, – вальяжно сообщил он. – Хотим поработить их всех, – он кивнул на спящий за окном город. – А потом доить, как они сами доят коз. Я пришёл сказать, чтобы ты примкнул к нам.

Я скрестил руки на груди.

– С чего ты взял, что я захочу этого? Жители Баальбека любят меня. Здесь живут мои дочери.

Балам рассмеялся:

– Я ничего не смыслю в любви, брат. Зато я хорошо понимаю, что такое страх. Эти люди замирают от ужаса, лишь тебя завидев. Как им и надлежит.

Я молчал.

– И мы оба прекрасно знаем, что змеи тебе не дочери, – продолжал он. – Ифриты вышли из огня. Ламия и Селенит – бергсры, духи гор. Однако из них получатся хорошие воины. Бери их с собой.

– Девочки не будут помогать, – уверенно сказал я.

– Тогда давай попробуем их заставить.

Тень промелькнула за колоннами, я посмотрел туда и увидел, что дальняя стена зала шевелится. Сотни ящерок убегали во все стороны. Я понял, что дочери всё слышали.

– Послушай, – Балам протягивал мне мешочек из воловьей кожи, – тут смарагдовые ожерелья. Бергсры их боятся. Надень змеям эти бусы на шею, пока они спят, а когда станут камушками у них глаза, собери в шкатулку. Без глаз они будут кроткими и покорными.

Я снова молчал.

– Зачем сидишь ты в своём зиккурате? Ты мог бы властвовать огнём по всей земле. – В его руке была шкатулка с изображением солнца на деревянной крышке.

– Как много ты знаешь, – заметил я, – обо мне и дочерях.

– Мы давно следим за тобой, брат, – ифрит склонил голову. – Не думал же ты, что о Баальбеке никто не узнает? О городе, который нельзя завоевать, потому что в нём живёт Бог, сжигающий всякого, кто осмелится напасть на него?

Разъярённый, я не взял ни ожерелья, ни шкатулку и отказался следовать за Баламом. Брат уехал на медведе ни с чем – увести силой он бы меня не смог.

Пока шёл наш с Баламом разговор, змеи уползли подземными ходами. Буэр и Хорта исчезли вместе с ними. В разорённой спальне Селенит всё было вверх дном: бергсры собирались в спешке. Долго, очень долго мы прожили одной семьёй, а теперь, покидая меня, они не оставили даже записки. Неужели девочки подумали, что я способен принять предложение брата? Я вышел на балкон и посмотрел вдаль.

Я мог поклясться огнём, что Балам вернётся, и вернётся не один. Уже не первый раз ссорился я с братьями, отказываясь разводить людей как скот. Ифриты полагали, что так они будут благоденствовать и получать вечное насыщение. Но я знал гораздо больше. Человек чахнет в неволе. Перестаёт любить, радоваться и плодиться. Его жизненная сила становится невкусной. Одно дело – добровольные жертвы, и совсем другое – рабское принуждение.

К тому же за последние несколько веков люди заручились поддержкой духов воды и воздуха. Это означало, что война, если её развязать, будет кровопролитной, а победа – не такой лёгкой, как казалось моим братьям.

Мне не надо было собираться. Ястреб быстро увеличился до размеров двора меж зиккуратами. Мы с Тимсахом забрались на него. Отлетев от города на небольшое расстояние, я решил обернуться. Он стоял в утренней мгле. Поднялся ветер, улицы заметало песком, люди не выходили из домов. На центральной площади одиноко торчали капища, украшенные когда-то величественными, а теперь обветшалыми статуями богу огня и двум женщинам-змеям. Таким я и запомнил Баальбек: пустым и омертвевшим.

8

Нелегко найти камень среди других камней, ящерицу среди скал. Я долго искал их, скитался по миру, питался чем придётся.

Единственное, что утешало меня в то время, – танец огня. Как ползёт он по сухой траве красной ломаной линией, как оставляет за собой чёрное. Как краснеют в нём деревья. Шишки становятся похожи на ажурные цветы. А потом сереют, рассыпаются в сухое, бездушное. Древесный узор на стене горящего дома никогда доселе не был так красив. Раскалённый, жарко-красный, он дышал моим дыханием, он потрескивал и пел. Я смотрел на это, и слушал, и успокаивался.

После года тщетных поисков я наткнулся на Балама, и гнев вспыхнул во мне: он был виноват в том, что я потерял девочек.

Брат так и не смог собрать армию: ифриты не умели объединяться надолго. Они скитались по Земле поодиночке, питались и жгли, неся разрушение то в одно место, то в другое, и нигде не задерживались.

Я был могущественнее, и ни он, ни слуги его не смогли противостоять мне. Долго держал я его в пещере прикованным к стене и заливал водой. Гнев со временем угас, пытка наскучила.

Я отпустил Балама. Он грозился отомстить и проклинал, но мне было всё равно. Уныние овладело мной.

Однажды на рассвете я увидел солнечный луч. От луча засверкала роса. Зажглись закрытые цветы. Я вспомнил, что когда-то давно умел создавать вещи, и протянул руку к лучу. Ничего не случилось. Я не стал слабее. Наоборот, на страхе и боли силы мои росли. Но это были другие силы. Они могли только разрушать. Горечь переполняла меня. Я вырастил девочек, а они ушли. Исчезли без следа. Я хотел найти их, но они этого не хотели.

Всесильный Бог, огненный Ваал, не мог отыскать двух маленьких змей, которых когда-то любил.

Я зацепился за слово «когда-то». Вспомнил, что чувствовал любовь только в Баальбеке – городе, который сразу после того, как я его покинул, был захвачен и разграблен.

На берегу озера стояло небольшое селение. Крытые соломой крыши, жертвенный алтарь. Два пересекающихся треугольника в его основании образовывали звезду. Такой орнамент очень нравился Селенит, её прислужницы иногда вписывали в центр фигуры её портреты.

«Прощай, моя дочь. Клянусь огнём, я отпускаю тебя». Я дотронулся до звезды, как если бы это было её лицо, и тут же воронка сильного смерча закрутила меня. Я вспыхнул пламенем, но звезда держала и куда-то несла. Я пытался вырваться, но ощутил бессилие. Меня крутило, кидало из стороны в сторону, переворачивало кверху головой. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но закончилось так же внезапно, как и началось: я упал на камни.

Человек в царских одеждах протянул мне руку. На плече у него сидела сова с кошачьей головой.

9

Царь был в равной степени твёрд и справедлив. Лицо – острым перевёрнутым треугольником, глаза – быстрая смена жестокости и веселья. Он знал языки животных, умел управлять погодой особым свистом.

Семьдесят один год служил я ему в обмен на достойную еду и способность творить, которую он мне вернул. И семьдесят один ифрит был призван к нему, и у каждого из нас был сосуд, где нам надлежало пребывать. Мой был деревянным ковчегом. Крышка его задвигалась, сверху надевались железные обручи.

Служили Царю и Волак, и Балам. Оба они помогали ему вершить над людьми суды: первый был справедлив, второй умел видеть события будущего. Волак относился к службе спокойно, Балам же тяготился неволей.

Благодаря им Царь прослыл мудрецом.

Гор, двуглавый дракон Волака, подружился с питомцем Царя, они постоянно курлыкали вместе.

Меня братья по-прежнему боялись, избегали смотреть в глаза, хотя и был я таким же пленником, как они.

Неведомая доселе сила заключалась в печати, которую Царь носил на пальце. На ней был изображён уроборос – змея, поедающая свой хвост. Он обвивал шестиконечную звезду.

Печать подчинила нас. Поместила в сосуды. Держала взаперти. Сила её была стенами, толщину которых я не мог пробить. Колодцем, глубину которого я не мог постичь. Льдом, который сковывал не воду – огонь.

Все годы, что служил я Царю, гнев мой тлел углями, а гордость спала. Бессилие стало частым спутником моих дней. Как и другие братья, я не мог покидать сосуд по своей воле. Но в хорошие дни Царь дозволял мне сидеть на площади.

Я рассказывал людям истории. Научился не только говорить, но и создавать картинки в головах. Я начал сам придумывать сказки. Клянусь огнём, у меня хорошо получалось.

Гасиону, одному из моих братьев, нравилось слушать их, и он часто приходил на площадь. Свет, который исходил от него, не был похож на сияние пламени. Это было нечто холодное, неживое. Гасион не умел творить, но был хорошим подражальщиком. Он восхищался моими умениями, лебезил перед Царём. Брату нравились красивые вещи, и Царь разрешал ему собирать коллекцию. В ней была посуда, бронзовые статуэтки, предметы одежды. Гасион любил хорошо одеваться, это скрашивало его выдающуюся некрасивость. Отношения, которые сложились между нами, отдалённо напоминали дружбу, что была между Бильгой и Энкубой.

Когда нужно было, чтобы я трудился, Царь вызывал меня для строительства. Зиккураты Баальбека прославили меня как искусного мастера.

Я создавал инструменты для людей и учил братьев работать в каменоломне. Разрезал плетью гигантские плиты и переносил их туда, куда было указано. Гасион научился копировать мои движения. Его блоки получались чуть меньше, но в точности он преуспел: стыки были такими же ровными, как и мои. Казалось, он единственный из всех ифритов не испытывал никакой подавленности, находясь на службе. Гасион любил говорить о работе, украшал свой сосуд камнями, ему нравилось считать Царя хозяином. Было ощущение, что он находится здесь не по принуждению, а по собственной воле.

Холм, который мы возводили, больше походил на гору[28]28
  Речь идёт о Храмовой горе в Иерусалиме.


[Закрыть]. На ней надлежало стоять дворцу и храму.

Я не знал тогда, что с храма Царь начнёт эру забвения, в которой ифриты, бергсры и другие духи сначала будут объявлены нечистью, а потом забыты.

Питомца Царя называли Птицей-Книгой. Почему? Он знал больше, чем кто-либо встречавшийся мне.

Птица-Книга была диковинна.

Тучное её тело покрывали перья, но не серые, как у Ястреба, а совиные, пуховые, цвета влажной глины. Лапы были птичьими, а вот голова, несмотря на то что могла крутиться на совиный манер, – кошачьей. Оперение у шеи плавно переходило в шерсть, рябь становилась кошачьими полосами, такими, какие есть у всякой кошки – будь то бездомная ворюга или царственный хищник размером чуть поменьше буйвола.

Она фыркала и примяукивала, когда говорила, любила ездить у Гора на спине, вылизывалась, как кошка, во время сна прятала голову под крыло, как сова, уносила себе в гнездо всё блестящее. Не знаю, как попала она к Царю, но тот обожал её. Охрана вокруг библиотеки, где жила Птица-Книга, была самой надёжной в городе.

Я ничего не знал про моих девочек. Ни одного слуха не донеслось о женщинах-змеях, никто не сочинял про них сказаний или песен, не пугал ими своих детей.

То были мирные, сонные годы.

Но Царь был человеком, и однажды он умер.

10

После смерти Царя началась та война, к которой призывал Балам ещё в Баальбеке. Перстень-печать и Птица-Книга бесследно исчезли, но их обессиливающая магия какое-то время ещё держала меня и братьев внутри сосудов.

Люди хотели, чтобы мы продолжили служить им так же, как служили Царю. Но никто из них не был в равной степени жестоким и справедливым. Никто не мог подумать ни о чём шире собственного удовольствия. Каждый из тех, кто овладевал сосудом, думал только о себе. Приказы людей были эгоистичны, часто глупы и злы, они вносили хаос в мир, который и без того стал путаным и тёмным. Один приказывал ифриту, чтобы тот убил врага его, второй – чтобы пал в руинах целый город, третий думал об обогащении.

Шли годы, и крепла огненная сила. Вскоре, даже находясь в сосудах, мы смогли давать отпор: исполняли лишь три желания. Людям и они выходили боком. Ифритов гневала необходимость подчиняться существам глупым и слабым, и братья использовали любой шанс, чтобы отомстить своим «хозяевам».

Если человек желал быть большим и мощным, ифрит посылал ему килограммы лишнего жира. Если хотел уважения среди равных себе – превращал в макаку. Требовал несметных богатств – получал сундуки затонувших шхун, да только вместе с дном морским. Мечтал о вечной жизни – становился камнем у подножия скалы.

Настал день, когда магия царской печати стала лишь памятью. Братья вырвались из сосудов, и Землю накрыли огонь и тьма.

Уставшие от рабства, мы жаждали мести. Братья без труда захватывали города и селения, делая их своими кормушками. Людей же разводили как скот. Мясо никогда не нужно было нам для насыщения. А вот жизненная сила, особенно отнятая при сожжении…

Воздух наполняли стоны и дым со сладким запахом. Люди пытались искупить вину, поклоняться нам, нести дары, заключить худой мир – но было поздно.

Лишь Волак и Гасион не участвовали в войне. Исчезли неведомо куда, как только сосуды отпустили их.

Однажды, в смутное это время, на меня напал Балам. Он пришёл, когда рядом не было ни Ястреба, ни Тимсаха. Балам со слугами думали напасть с трёх сторон и пленить меня, как когда-то пленил его я. Но его огненный хлыст не был мне помехой. С каждым его ударом я становился сильнее, забирал его огонь. Наконец, схватка надоела мне. Лениво, небрежно и без всякого усилия я подпрыгнул и отрубил одну из его голов – бычью. Поднялся столб чёрного дыма. Я знал, что голова со временем снова отрастёт, но оскорбление, которое я нанёс, было непереносимым. Израненный, Балам уполз восвояси, и слуги, поджав хвосты, последовали за ним.

Война длилась долго. Мы были беспощадны не только к людям, но и к духам леса и воды. Очень уж сладки были их силы, свежа, сочна и мощна энергия, которую мы получали, сжигая скогср и сьор.

Но пришли новые жрецы. С ними была Птица-Книга. Жрецы знали заклинания. Лесные и водные духи помогали им. После краткого противостояния бессилие вновь овладело нами. Ифриты были помещены в сосуды – в лампы, в вазы, в камни и в деревья. За последними Птица-Книга поставила наблюдать скогср. Я же, усмирённый её заклинаниями, вновь оказался в своём ковчеге. На этот раз – под толщей воды.

11

Не только вода давила на сосуд. Урса, медведь Балама, окаменелый и обездвиженный, будто мстя за своего хозяина, положил на него свою морду и лапы. Я и слуги мои поначалу метались, пытаясь выбраться из заточения, но вскоре все трое впали в страшную слабость, похожую и на сон, и на равнодушие, и на крепкую верёвку.