Текст книги "Дважды кажется окажется. Книга 2"

– Давай так, – Соловей блаженно вытянул ноги, – ты мне всё расскажешь, потом я посплю, а ночью мы с тобой пойдём по местам разломов. Окей? Договорились? И можно без чая. Ладно уж. Обойдусь.

6

Плутовский ждал покупательницу у подъезда. Идея обсыпаться тээм и выйти к Соловью в жалком виде сработала на все сто: последняя порция товара осталась при нём. Тээм в пакетиках была совсем свежая, полтора месяца вполне себе рабочая точно.

Она появилась из глубины двора. Обычная московская пенсионерка: кофта, юбка, чёрные кожаные туфли на стоптанном каблуке.

– У меня мало времени, – кивнула ему быстро, без приветствия.

Плутовский пожал плечами: и не таких видали. Достал пакетики.

– Это всё? – Она была разочарована.

– Что есть. – Он невесело хмыкнул. – И если ты… вы ею фиалки удобрять собираетесь, поторопитесь. Цигель-цигель, ай-лю-лю.

– Сколько у меня времени? – спросила покупательница.

– Месяц-полтора. Максимум, – честно ответил он. – А то и меньше.

Она порывисто вздохнула. С сомнением, но всё же взяла.

– Я даже не уверена в рецептуре… – начала, но осеклась.

Щёлкнула застёжкой на сумке, протянула ему свёрток:

– Как договаривались.

Плутовский развернул. Две розоватые пачки купюр, перетянутые резиночками, и новенький загранпаспорт. В восторге покрутил его в руках: такого документа он прежде не держал, выдавать их только начали. Разломил на первой странице, полюбовался на свою фотографию, на имя-фамилию.

– Спасибо, порадовала! – Но его слова подхватило эхо уже пустой подворотни.

7

Тучи опустились близко к домам. Тяжело заморосило. Марта с Майей вышли из Битцы. Мимо них торопились люди. В квартирах включали свет, хоть был ещё не вечер. Наполненные жёлтым квадраты окон оттеняли серость снаружи, делали её более чёткой, графичной.

– А кроме эклеров и ветчины, ты что любишь? – спросила Марта.

– Кроме? Пюре, если его с молоком и маслом мнут. И салат из морковки с яблоком, как его папа делает. А у тебя когда день рождения?

– Двадцатого марта.

Рыжая вытаращила глаза:

– Ничего себе! И у меня!

– Прикол. Значит, мы с тобой и с Цабраном родились в один день.

Девочки не спешили. Ни Марта, ни Майя не боялись дождя. Рыжая, наоборот, посвежела под набирающим силу ливнем, как поставленный в вазу тюльпан. Волосы её распушились. Щёки раскраснелись. Она подставляла лицо дождю, улыбалась.

Марта же смотрела вниз. Асфальт быстро стал мокрым, в нём отражались деревья. Их стволы и ветки росли как бы наоборот в этой большой тонкой луже, растёкшейся по всему тротуару, Марта шагала, глядела на отражения – сквозь воду, мимо асфальта, и ей казалось, будто она смотрит на них из земли, а они бегут следом за ней. Запахло червяками.

– Ты играла когда-нибудь в игру «представь, что там, в окне»? – спросила Майка.

– А как же.

– Вот то, например, окно, – Рыжая ткнула на угловой квадрат, наполовину зашторенный прозрачным тюлем, – это кухня. В ней, значит, стоит круглый стол, а над ним – абажур.

– Шутишь, – хмыкнула Марта, – этот дом один в один как наш. В нём кухни по восемь метров. Какой там круглый стол?

– Хорошо, тогда это большая комната, – не сдавалась Рыжая, – и живёт там семья: мама и два сына. Вот сейчас она как раз пришла с работы, а сыновья со двора, они моют руки, а мама им быстро – макароны к наготовленным с утра котлетам, из кухни тащит в гостиную, под этот абажур.

– А вон там, – Марта показала на освещённое голубоватым светом окно, – телевизор смотрят.

– Ага, – согласилась Майя, – последние известия. Напусти на них порыв ветра, открой форточку.

– Да ну тебя, – отмахнулась Марта.

– В этом окне детская. Виден кусок обоев, на них – самолётики.

– Да ничё это не самолётики. Травинки такие. Колосок.

– Ага, а почему я тогда крылья вижу? И хвост?

– Это дивные птицы, я поняла! Сирин, Алконост!

– Всё равно детская. И там, значит, сидит девочка, ей лет пять. У неё есть маленький столик и три стульчика. На столике круглые пионы, розовые на чёрном, а на стульчиках – красные ягоды и листья. Она посадила двух кукол и старого мишку, ещё от мамы ей достался, и поит их воображаемым чаем из пластмассовой посуды.

– Да ты профи в этой игре, – Марта уважительно посмотрела на подругу.

– Ага.

– Ладно. – Марта немного завелась. Ей тоже захотелось увидеть картинку и описать так же подробно, как Рыжая.

Она выбирала окно. Квадратные сменились прямоугольными.

– Вот то! – почти крикнула.

Старые рамы, облупившиеся, хлипкие, двойные. Форточка открыта внутрь. Свет жёлтый, но еле пробивается сквозь плотные шторы – что-то бежевое с золотым.

– Там живёт старушка. Недавно она потеряла мужа. Он умер в такой вот день: конец лета и дождь. Поэтому сегодня она зашторила окно: не хочет видеть, не хочет вспоминать. С тех пор как он умер, она ничего не трогала и не меняла. В шкафу висят его пиджаки. На верхней полке в прихожей – его каракулевая шапка и шарф. В буфете – гранёный стакан в серебряном подстаканнике. А возле кресла, на лампе, так и висят его очки. Запах в квартире тоже их, общий. Но вот запах постепенно выветривается. Старушка сегодня решила почитать, взяла Ахматову, но сосредоточиться на стихах не может. Она сидит в его кресле, смотрит в стену и думает именно об этом: его запах, он уходит. Совсем.

– Март.

– А?

– Это очень грустно. Ты как, норм?

Она улыбнулась:

– Норм, норм.

Они уже стояли возле подъезда.

– До завтра? – вопросительно сказала Пролетова.

– Угу. – Марта открыла тяжёлую дверь. – Пока, Май. Спокойной тебе ночи. Папе привет.

8

К местам разломов выдвинулись по темноте. К этому времени Зейнеп уже всё рассказала. И про Балама, и про теннисистку Соню, и про девочку Марту, которую она отправила в Москву – подальше от брата.

– А свой московский адресок тебе девочка Марта не дала? – Соловей шёл вслед за старухой по тропинке.

– Специально знать этого не стала, чтобы поведать никому не могла.

Старуха остановилась, что-то погладила в траве. Соловей присмотрелся: два больших плоских камня.

– Родители их, – вздохнула Зейнеп. – Балам зло сотворил. Камнями обратил.

– Ифрит? Камнями? – Соловей скривил бровь над выколотым глазом. – Они мертвы?

– Тёплые камни, живые, – гладила Зейнеп.

Тима покорно ждал, не торопил старуху. Через пару минут двинулись дальше.

– Здесь, – скогсра остановилась. – Первый раз они сошлись, думаю.

– Думаешь или точно? – Соловей протянул Зейнеп ушные затычки.

– К тису нам ещё надо сходить, возможно, – ответила старуха. – К месту, где росло дерево, в котором заточён Балам был.

Тима огляделся. Детская площадка: качели заржавели, у карусели нет половины сидушек, по краям трава. Соловью по пояс.

Он подошёл к карусели. Присмотрелся. Следы разлома были повсюду. Карусель эта была и тут, и там. Тима слегка толкнул ближайшую сидушку. Раздался скрип.

– То есть ещё и звук, – сказал он вслух, – усиливал.

Он знал эти вибрации. Именно такие истончали мембрану, позволяя двусторонникам проникать за барабанную перепонку.

– Свистулька у неё была, – вспомнила старуха. – То ли птица, то ли рыба, не разберёшь.

Так вот кому подарок ворокота достался.

– Знакомая финтифлюшка. – Соловей посмотрел на Зейнеп. – Ваша двусторонница была весьма подготовлена, бабушка. И оказалась в Крыму так кстати – как раз там, где по ту сторону жил её брат.

– Прикипела я к ней, – Зейнеп уселась на качели и одну за другой вставляла затычки в уши, – потому и верю. Случайно она. А свистулька у неё с рождения была. Отцовская, что ли.

Песочница посреди этой темени белела беззубой пастью, длинным носом вверх от неё тянулась вытоптанная тропка, по обе стороны от которой лежали пустыми глазницами камни. Детская площадка скалилась на него. Соловей отвернулся:

– Готова?

Зейнеп кивнула.

Он начал свистеть тихо, чтобы предупредить зверей. Животные во все времена отлично его понимали.

Подождал немного, дал им время укрыться. От тишины заложило уши. В Тиме росло предвкушение. Оно накатывало постепенно, неудержимое, как цунами. Он вобрал в лёгкие побольше воздуха и начал. Свист повис над детской площадкой, как выпущенный на волю невидимый монстр, и бросился крушить всё вокруг. Полетели ветки, накренилась карусель, закрутился смерчем проросший корнями песок в песочнице, застонал вдали лес. Краем глаза Соловей увидел, что старуха сползла с качелей, которые теперь опасно раскачивались, будто готовились срубить чью-то голову с плеч, и легла на землю.

Следы разлома зарастали, как ссадины на ускоренной съёмке, оставляя рубцы. Но и эти рубцы быстро исчезали один за другим. Два мира, склеившиеся здесь своими мембранами, медленно отрезало друг от друга лезвие его свиста.

9

Тима закончил и глянул на старуху: та лежала на животе под остановившимися качелями. Голова неестественно свёрнута. Безжизненное лицо таращилось на него. Тима перекрестил перед собой руки, стараясь попасть в поле её зрения: всё! Я досвистел! Затычки можно вынимать! Зейнеп не мигала.

– Ты вообще жива? – проворчал он. Остро не хватало Столаса. Этот дурень мог бы сейчас сесть ей на плечо, ласково куснуть за ухо и пробурчать какую-нибудь остроту.

– Аааарх!!! – она дёрнулась так внезапно, что Тима отскочил, больно ударившись о поверженную карусельку.

Зейнеп открыла и закрыла рот, разминая лицо.

– Дни мои как скогсры сочтены. Скоро, совсем скоро стану я деревом и успокоюсь.

– Да ладно тебе, бабуль. Ещё всех нас переживёшь.

– Тебя переживёшь, – прошелестела она. – Помоги мне подняться. Другие разломы зарастить надо.

Они побывали возле тиса, в развалинах спортивного лагеря, около Медведь-горы. Двусторонники знатно наследили на полуострове.

Рассвет встречали на скамейке под листьями-опахалами. Перед ними лежал галечный пляж. Камушки в утреннем свете казались стальными. Соль и брызги долетали до лиц. Соловей крылами размахнул руки, ногу широко закинул на ногу, дышал ровно и спокойно.

– А теперь давай-ка отправимся к этому вашему, который в речке живёт, – попросил он.

10

В нос ударил знакомый запах раздевалки: резина и застарелый пот. Верхний свет был не включён, и Марта решила, что пришла первой. Она щёлкнула выключателем – жёлтые лампы, мигая, загорались на потолке. Железные шкафчики по стенам, длинные деревянные скамейки. На одной из них сидела Соня.

– Ой, – вздрогнула Марта. – Извини.

– Привет, – обрадовалась та.

– Ты шептала что-то. Стихи учишь? – Марта села рядом.

– Не, так. Ерунда.

Ещё недавно, в начале лета, они были лучшими подругами. Потом Соня пропала. А Марта встретила Майю и Цабрана.

Палящая радость и неловкость. Марта срочно соображала, что бы ещё сказать. Но Соня вдруг наклонилась и положила голову ей на плечо. Марта осторожно, отвыкшей рукой, обняла её в ответ. Сразу же промелькнуло: страшилки, которые они рассказывали друг другу в «Агаресе», волна кудрявых волос – Соня спрыгивает с подоконника, переполох, поиски, липкое чувство вины.

– Хотела бы я, чтобы всего этого не было, – прошептала Соня.

Марта промолчала. А хотела ли она? Всё, что она пережила за последние месяцы, было так же полно острым счастьем, как и болью. Случившееся стало неотделимой частью её самой, и она уже не представляла свою жизнь без этого.

– Ты чего тут сидишь в темноте? – спросила Марта.

– Яртышников позвонил вчера, сказал на тренировку приходить, – ответила Соня. – Вот, пришла. И чё-та рано. В зал идти одной неохота. Ну, ты понимаешь, все теперь на меня глазеть будут… расспрашивать… а я ж ничего не помню.

– Вот прям вообще? Ничего?

– Сны только какие-то. Обрывки. – Соня отстранилась, принялась натягивать кроссовки. – Они мне и до сих пор снятся. Ты снилась.

– Да? – Марта тоже начала переодеваться.

– Странный сон такой… ты в поезде едешь, но будто ты – это не ты вовсе, а мальчик. А рядом с тобой старик в купе, у него крокодил маленький по столу ползает…

– Мальчик? – Марта застряла посередине футболки. – Тебе приснился похожий на меня мальчик?

Дверь отлетела к стене: Ребрикова открыла её ногой.

– Хэллоу!

За Светкиной спиной маячили Мишаевы.

– Привет! Ты как? – протянула Марта.

Ей было жаль, что Ребрикова прервала их с Соней разговор.

– Девули, сегодня даже Лилька придёт! – Тина кинула рюкзак на скамейку и сразу же стянула кофту. – Вроде ничо у неё всё там, зажило.

– Мартышон, ты только подумай, мы все пострадавшие! – Лизка надувала пузырь из жвачки. – Вы с Рыжей то ли в столовке, то ли не в столовке, – хитрый взгляд, – на Тинку навес грохнулся, Светку с температурой еле из палаты вытащили, Лилька обожглась… Сонька вообще пропала!

– Одна ты – как с гуся вода! – Тинка дала сестре шуточный подзатыльник. – Предлагаю обнуление! Забыли это страшное лето. С чистого листа. Жизнь, осень, настольный теннис.

– Как с чистого?! Сдурела? – Лизка протирала ракетку, раздувая ноздри. – Нам Веснова ещё не рассказала ничего.

Майка вошла в раздевалку вместе с Лилей Бессмертной. Ребрикова с Мишаевыми набросились на Лильку – та вытянула им правую руку, демонстрировала затянувшиеся ожоги.

– Но больнее всего в груди было, – польщённая вниманием, говорила она. – Там вот прям как огнём дышишь.

– Май, пойдём, я тебя с Соней познакомлю, – Марта потянула Рыжую за руку.

– Да мы виделись, тогда, перед грозой, мельком, – скороговоркой пробормотала Майка.

– Сонь, это Майя, – сказала Марта. – Подруга моя.

– Виделись вроде бы, – подтвердила Соня и неуверенно протянула руку.

Рыжая пожала её и посмотрела на Соню задумчиво.

– Какая ты… интересная, – сказала вслух.

Она собиралась добавить что-то ещё, но её перебила Лизка:

– Мартыш, можно тебя, это, на пару слов?

Они отошли к шкафчикам. Лизка мялась.

– Чего тебе? Говори, – поторопила её Марта.

– Тут такое дело, – Мишаева-младшая отвела глаза. – Ты не возражаешь, если я, это, с Тимаевым попробую? Ты, помнишь, говорила, что разочаровалась. А он мне вроде как тоже нравится… – Она ковырнула краску на дверце.

Женя Тимаев был из боксёрской секции. Марта влюбилась в него сразу, как только они приехали в «Агарес». Да только он сподличал, заложил их Яртышникову, когда они ночью из лагеря убегали. Еле выпутались тогда.

– Да чё ты у меня разрешения спрашиваешь-то? – нахмурилась Марта. – Я тут ваще не при делах.

– Ну, ты на него явно запала. А ты моя подруга, ну вот я…

– Ой, да ладно! Это так было, ерунда. Нещитово, как ты говоришь. – Марта старалась, чтобы прозвучало искренне, улыбнулась широко. – Конечно, я не возражаю. А что, у вас было чё?

– Ну, просто, – Лизка сильнее смутилась, – мы когда в главном корпусе все вместе ночевали, после землетрясения… А я Тинку ждала, её перевязывали… ну, и мне показалось, что… ну, в общем… может, и не показалось… – Она совсем сбилась и сказала тихо-тихо: – Он такой хороший!

Тут открылась дверь, которая вела в зал. В проёме стоял Мишка Холмов.

– Девáчки, – произнёс он, выламываясь, перекрикивая дружный визг и Светкин бас: «Холмов, это женская раздевалка!» – В связи с тем, что в силу обстоятельств у нас в лагере не было прощального костра и последней ночи, мы посовещались и решили устроить вам помазание сегодня, в день первой тренировки.

Несколько тюбиков зубной пасты, уже открытых, были засунуты в щель между дверью и косяком. Там орудовал Сухофруктов, пока Мишка толкал речь.

– Больше не мешаю вам! – Холмов галантно поклонился и с размаху хлопнул дверью.

Тюбики, раздавленные ударом, утопили раздевалку в мятном и зеленовато-белом.

11

Яртышников скакал туда-сюда вдоль шеренги спортсменов, забывая про костыли. Его загипсованная нога торчала вперёд перевёрнутой буквой «Г». Девочки, кое-как оттёршие зубную пасту, старались не улыбаться.

Группа по настольному теннису и их тренеры – старший, Василий Викторович, и младший, Пашуля, – встретились первый раз после Крыма.

– До начала учебного года осталось всего ничего, – говорил Яртышников. – А в сентябре мы уже не сможем интенсивно тренироваться. Первенство России же, как я многим уже сообщил, состоится в начале октября, а отборочные на него – вообще через пять дней. Поэтому, несмотря ни на что, – он кивнул Пашуле, левая рука которого болталась на перевязи, – мы должны начать готовиться уже сейчас.

Вытертый тысячами кроссовок, когда-то оранжевый пол, стеклянная стена, отделяющая спортивный зал от коридора, ведущего в бассейн, зелёные теннисные столы на тонких алюминиевых ножках, с низкими и широкими парусами, равномерный стук, линия столов от линии столов отделена огромной сеткой, похожей на мухоловочную, чтобы мячики не перелетали, – Марта и подумать не могла, как скучала по всему этому.

Новички-семилетки разминались на первой линии, все в одинаковых голубых футболках. Приседали и поднимались, вытянув руки перед собой. Сёстры Мишаевы на том конце строя – Марта была уверена – шёпотом разрабатывали план мести Холмову и мальчишкам.

– Пролетова, – Яртышников, чуть подпрыгнув на месте, остановился напротив Рыжей. – Рад видеть тебя в Москве. Ты подаёшь большие надежды.

Марта скосила глаза на Соню: как она отреагирует, ведь, как правило, фраза про большие надежды доставалась ей. Но та стояла отстранённо, думая о чём-то своём. Пашуля распределял теннисистов по парам:

– Сухофруктов – Холмов, Мишаева-старшая с Ребриковой, Пролетова – Мишаева-младшая, Веснова, а ты вставай с Гамаюновой.

Они направились к столам, по дороге Марта разминала правое плечо. Поравнявшись с Тиной, тихо спросила:

– А что, Лизка и вправду по Тимаеву теперь сохнет?

Та кивнула и так же тихо буркнула:

– Названивает ему и песни ставит, прикинь. Ай джаст кол ту сэй ай лав ю[24]24
  Имеется в виду песня Стиви Уандера I just called to say I love you.


[Закрыть] и прочую дребедень.

– А он что?

– Что-что, слушает. Трубку не кладёт.

– Но он же не знает, кто ему звонит, да?

– Не-а, не знает. Лизка молчит, как рыба об лёд. – Тинка завернула к своему столу.

Марта была рада, что её поставили с Соней: ей хотелось выспросить про сон. Она подала. Соня отвечала накатами. Несколько минут они наслаждались скоростью перекидываемых мячиков и собственной ловкостью. Яртышников прокричал первое задание:

– Качаем справа налево. На третий-четвёртый мяч – открываем!

Марта перешла на нижнее вращение. Она целила Соне в правую сторону стола, а сама отвечала срезкой слева. Именно это и называлось «качать»: медленный, неторопливый обмен возле сетки. Чтобы «открыть», или начать нападение, нужно было перейти в удар. Но если просто ударить по мячу, он полетит в сетку. Чтобы вытянуть его, приподнять, нужно было повернуть кисть ладонью вверх и поймать мячик на ракетку, подержать его доли секунды, как яйцо на сковородке, и быстро перекрутить, направив руку резко вперёд.

Обычно такой удар получался несильным, и выиграть за счёт него можно было, только застав соперника врасплох: послать мяч в неожиданное место.

– Сопливая! – улыбнулась Соня, когда мячик задел сетку и мелко-мелко запрыгал на её стороне: очко было за Мартой. Но они не играли на счёт.

– Как ты думаешь, в этом твоём сне мальчик со стариком – они в Москву ехали? – спросила наконец Марта.

– Не знаю, – честно ответила Соня.

Поезд, старик с крокодилом, Цабран – с чего бы Соне всё это снилось? Она ведь даже не знала, что у Марты есть брат-близнец, и никогда не встречалась с Ахвалом. А вдруг её сон вещий? Вдруг они действительно едут по ту сторону в Московь? Марта улыбнулась:

– Слушай, а ты после тренировки чем-нибудь занята?

– Не знаю. Ничем.

– Пошли со мной и с Пролетовой в Битцу? Поболтаем?

– За меня мама теперь постоянно волнуется, если я задерживаюсь… – засомневалась Соня.

– Мы ненадолго. – Марта снова подала. – Полчасика, и всё.

12

Они сидели на берегу часов шесть. Ну, или Тиме так показалось. Его клонило в сон, он то и дело заваливался на Зейнеп, но старуха отталкивала его:

– Здесь ли, Демерджи?

Вода была пустой.

Соловей встал на колени, умылся, обжёгшись холодом горной реки.

– Слушай, а он вообще отсюда когда-нибудь вылезает? Ну, позвонить, там, отчёт составить. Как он в центр о происшествиях докладывал?

– Журчание воды всё скажет, – ответила старуха.

– Ой, да ладно тебе, бабуль. – Тима набрал ладони и смочил шею, то место, где начинают расти волосы. По телу побежали мурашки. – Какое журчание? Ты упырей из центрального отдела видела?

Зейнеп глянула на него неуверенно.

– Они простых-то слов не понимают. Вот ты знаешь, что означает, к примеру, ну… «осуществить волеизъявление»?

Старуха помотала головой.

– А это всего-навсего «захотеть и сделать». У них там всё так. Букв в документах много, а ни одного нормального слова. А ты говоришь – журчание. Ха! Наш Демерджи – опоровец, а значит, умел по их тарабарско-канцелярскому… изъясняться по сути, – он вывел последние два слова пальцем в воздухе.

– То-то я ваших инструкций не понимаю, их такой, как ты, писал. – Старуха отвернулась.

– Я сам их не понимаю. – Тима поднялся. – Если гора не идёт к Магомету… ладно, пошли!

– Куда?! – засеменила за ним Зейнеп. – Ждать надо! Сьоры никогда быстро не приходят. Поступишь, как не принято, – обидится! Ничего не скажет!

– Он старый солдат, – Соловей говорил с ней через плечо. Понял, что продолжение «и не знает слов любви» тут не подходит, и выдал глупое: – Своим не откажет.

Они шли против течения речки. Старухе, чтобы поспевать, пришлось разбудить своё лисье проворство.

Соловей озирался по сторонам. Гора брала резко вверх. Из зелёного склона росли они. Грибы с человеческими лицами. А сверху, там, над облаками, торчал этот, сфинкс, истукан с острова Пасхи, индейский идол, языческий тотем. Местные видели в нём женскую голову, Катенькой называли, но этот крючковатый нос, эти поджатые губы в дугах складок, этот отвратительный нарост на затылке… бррр.

– Тут фильм снимали[25]25
  В районе горы Демерджи Леонид Гайдай снимал свою «Кавказскую пленницу».


[Закрыть], – вдруг сказала старуха, – недалеко. Камень вон там, на нём актриса танцевала. Красивая.

Тима глянул на неё, скривив бровь. Вот уж не думал, что это засохшее дерево интересуется кинематографом.

– Я в кино ходила, – оправдывалась Зейнеп. – Я кино люблю.

– Какая интересная история, бабуль! – Он рыскал по кустам.

– Туда туристы ходят…

– Значит, мы не пойдём. Водяные живут в безлюдных местах, вдали от народных троп… А, вот смотри-ка!

Соловей отвалил камень – лысую голову со складчатым лицом, которая протестующе уставилась в небо. Маленькие кустарники закряхтели, вырванные с корнями, в дыру, которая оказалась под камнем, посыпалась земля.

– Как ты… – Старуха не договорила, потому что Тима уже забурился по пояс.

– Чуйка у меня, бабуль. – Он улыбнулся и исчез. Зейнеп ничего не оставалось, кроме как полезть за ним.

Это была чистая правда. Свист был не единственным талантом Соловья: он умел находить тайники и убежища. Стоило сосредоточиться, как его начинало вести. Тащило, как на поводке.

Они оказались в большой пещере. Журчала подземная река. Соловей пожалел, что не взял с собой фонарь. Он слепо жмурился после яркого света. В углу – если у пещеры вообще могут быть углы – угадывались какие-то тряпки. А вот впереди стоял вполне себе настоящий книжный шкаф. Рядом – вырубленный в скале стол и что-то наподобие стула. Когда Тима разглядел на столе бежевый бок дискового телефона, он почти не удивился. Поднял трубку: гудки. Схватил за провод – тот уходил в стену. Соловей присвистнул.

Зейнеп вдруг бросилась к воде.

Демерджи лежал на берегу, лицом вниз. Старуха перевернула его и отшатнулась: бледная кожа водяного была покрыта язвами. Тима разглядел пузыри, наполненные жёлтой жидкостью. Сьора был сильно обожжён.

– Дышит?

– Да, – старуха приложила ухо к груди Демерджи. – Но сознания нет. Кто мог сделать такое, Соловей?

– Ну бабуль, – хмуро ответил Тима, – ну чё ты как маленькая? Ясно кто.