Текст книги "Берлин, май 1945. Записки военного переводчика"

Теперь всё чаще – мертвые кварталы сплошных руин.

Дышалось еще тяжелее. Пыль и дым застилали нам путь. Здесь на каждом шагу подстерегала пуля.

Нас вел присланный за нами боец Курков, вместе с ним когда-то под Ржевом мы благополучно выскочили из немецкого мешка, горло которого затягивалось со страшной стремительностью.

О себе Курков обычно говорил: «Я на золоте вырос». Он любил рассказывать про свои дела на уральском прииске. Рассказывал, бахвалясь, как привезли на прииск новую машину, и не то что-то в ней испортилось, не то просто чтобы запустить ее, но понадобилось влезть на самую верхушку машины. «Кто вызовется? Ясно, Курков. Лезу – высоко, глядеть вниз противно. А внизу жинка стоит, в лице кровинки нет».

О жене Курков рассказывал, тоже бахвалясь, что чуть ли не пятнадцать лет ей было, когда замуж взял. Изображал все так, словно он гроза у себя в доме, а сам писал жене нежнейшие письма, покупал в военторге какие-то ленточки и открытки. «Жена, – рассказывал, – когда первую дочку носила, на улицу выходить стеснялась, очень молода была. А когда пришел час ей родить, за мою шею ухватилась – хрустит шея. Ну, думаю, выдержу, тебе хуже терпеть приходится».

У меня сохранились копии писем, которые Курков получал из дому, с Урала.

«Добрый вечер, веселая минута, здравствуй, мой дорогой муж Николай Петрович. Шлю я тебе свой сердечный привет и желаю всего хорошего в вашей жизни, а главное, в ваших боевых успехах. Коля, еще шлют вам привет ваши милые дочери Таня и Люда».

Жена писала Куркову обстоятельно и просто. И в том, как она оберегала его от всех своих тягот и переживаний, видна была верная и добрая душа. Если и сообщит что-либо тяжелое, так и то уже миновавшее: «Коля, Люда у нас очень болела, а теперь опять бойкая». И ни стона, ни жалобы, ни просто вздоха. «Коля, мы время проводим быстро. Сначала дрова рубили, потом в огороде копали».

Письма заканчивались почти одинаково: «Пиши, Коля, чаще. Письма редко ходят. Когда письмо придет, и мы очень рады и благодарим вас за письмо. Коля, пока до свиданья, остаемся живы, здоровы, того и вам желаем. Целуем мы вас 99 раз, еще бы раз, да далеко от вас».

Очередной немецкий приказ требовал оборонять столицу «до последнего человека и последнего патрона».

Баррикады, рвы, завалы, надолбы и ежи должны были остановить продвижение танков. Бетонированные сооружения и крупные здания превращены в опорные пункты, их окна – в бойницы. Неисправные танки, но с уцелевшей пушкой, а зачастую и неповрежденные, закапывали в землю, превращая их в сильные огневые точки.

«Берлинский фронтовой листок» перечислял направления основных ударов, на которых в последние 24 часа приходилось «давать отпор Советам»: между Грунвальдом и Сименсштадтом, в районе Темпельхоф-Нейкельн и улицы к югу вокзала Веддинг.

Необходимо максимально использовать преимущества, вытекающие из того, что борьба будет вестись на немецкой территории, а также то обстоятельство, что русские в массе своей, очевидно, будут испытывать боязнь перед незнакомыми им огромными массивами домов. Благодаря точным знаниям местности, использованию метрополитена и подземной канализационной сети, имеющихся линий связи, превосходных возможностей для ведения боя и маскировки в домах, превращению комплексов зданий – особенно железобетонных строений – в укрепленные опорные пункты обороняющийся становится неуязвим для любого противника.

«На штурм! К полной и окончательной победе, боевые товарищи!» – призывало воззвание Военного совета 1-го Белорусского фронта.

Огромный незнакомый город. Дым пожаров застилал его очертания, кварталы развалин придавали ему фантастический облик.

Без малого шесть лет назад отсюда началось преступное, невиданное по жестокости нашествие на Европу. Война вернулась сюда…

Река Шпрее.

Сколько раз в самые ненастные дни войны бойцы твердили: мы еще дойдем до Берлина, мы еще поглядим, что это за речка такая – Шпрее.

Свершилось.

Извилистая, с высокими берегами, Шпрее, как и другие реки, каналы, озера в городе, осложняла продвижение наступающих частей. Пороховая мгла, дым и пыль плотной завесой, причудливо подсвеченной отблесками пожаров, стояли над рекой. А там, за Шпрее, – правительственный квартал, «особый девятый сектор обороны», где шли тяжелые бои.

На щитах, указывающих направление движения, на танках, на снарядах, заряжающих пушки, и на стволах орудий – выведенная краской надпись: «На рейхстаг!» Он был у всех на уме в те дни в Берлине.

29 апреля войска нашей армии подошли к Кенигсплац, на которую фасадом с шестью колоннами выходит серое здание рейхстага.

Считалось, овладеть рейхстагом, водрузить на его куполе красное знамя – это значит оповестить мир о победе над фашизмом, над Гитлером. Штурм рейхстага приковал к себе внимание всех корреспондентов – и прибывших из Москвы, и фронтовой прессы. Штурмовать рейхстаг выпала честь нашей 3-й ударной армии генерал-полковника Кузнецова.

В 1933 году, после зловещей провокации – поджога рейхстага, Гитлеру удалось заставить старого президента Гинденбурга «временно» отменить все гражданские свободы. Возвращены они не были. Это позволило Гитлеру осуществить расправу над коммунистами и социал-демократами и завладеть большинством рейхстага. Прогоревшее внутри здание не восстанавливалось. Парламент в режиме нацизма утратил свое значение. Редкие его заседания проводились в другом месте.

Главным зданием при новом режиме стала выстроенная специально для рейхсканцлера Гитлера его любимым архитектором Шпеером (впоследствии министром вооружений и военного производства) новая рейхсканцелярия. Она находилась в 500 метрах от рейхстага.

Тогда еще не было убедительных разведданных о том, что в убежище под рейхсканцелярией находится Гитлер со своим штабом. Сведения, которыми располагала разведка, были скудны, сбивчивы, нестойки и противоречивы. Попадавшие в плен немецкие солдаты мало что могли нам сказать. Некоторые из этих солдат полагали, что Гитлер улетел в Баварию или еще куда-то, другие вообще были безразличны ко всему, в том числе и к вопросу о его местопребывании, – они были оглушены, измучены всем пережитым.

Был захвачен «язык» – парнишка лет пятнадцати в форме гитлерюгенда, глаза красные, растрескавшиеся губы. Только что стрелял ожесточенно, а сейчас сидит, недоуменно озирается, даже с любопытством – парнишка как парнишка. Удивительны эти мгновенные превращения на войне.

Он сказал, что их дивизия, которой командует рейхсфюрер молодежи Аксман, защищает Гитлера. Он это слышал от своих командиров. Они постоянно твердят об этом и что надо продержаться, пока армия Венка подойдет на помощь[28]28
  Армия генерала Вальтера Венка, после последнего бесполезного сражения 27 апреля прорвавшаяся к Берлину, в эти дни начала отступать на запад, спасаясь от Красной армии.


[Закрыть].

Весь день мне пришлось переводить при допросе пленных в подвале дома неподалеку от Потсдамской площади. Здесь находились семья портного, какая-то женщина с сыном и девушка в лыжном костюме.

Несмолкаемый гул сражений приглушенно доносился в подвал. Иногда мы ощущали толчки, как при землетрясении.

Портной, пожилой человек, почти не вставал со стула. Он часто доставал карманные часы, подолгу рассматривал их, и все невольно следили за ним. Его взрослый сын-калека, перенесший детский паралич, сидел у ног отца, положив ему на колени голову. А старшая дочь либо спала, либо металась в тревоге: ее муж, фольксштурмовец, был наверху, на улицах Берлина. Среди этих растерянных, измученных людей только жена портного была все время чем-то занята – материнские обязанности не может прервать ни война, ни страх смерти. В положенное время она стелила на коленях салфетку и раскладывала крохотные кусочки хлеба с мармеладом.

Молодая женщина со строгим худым мальчиком и девушка в лыжном костюме были «беженцами» – пришельцами из другого подвала. Они старались занимать поменьше места. Женщина время от времени принималась громко рассказывать о себе: она жена пожарника, мобилизованного на фронт. Два года ждала мужа в отпуск домой и составляла список, что он должен был сделать в квартире: сменить дверную ручку, наладить шпингалеты и т. д. А теперь их дом сгорел. Мальчик болезненно морщился: ему, видимо, тяжело было в который уже раз слушать рассказы матери. А девушка была в грубых ботинках, с рюкзаком за спиной, который она не решалась снять. Ее, некрасивую, угловатую, никто не расспрашивал – кто она, откуда.

Здесь же сидели пленные, дожидавшиеся вызова на допрос. Немолодой немецкий лейтенант сказал мне тихо:

– Полдня сегодня я сижу с какими-то цивильными. – Он имел в виду общество обитателей подвала. – Не знаю, известно ли это вам?

– Что ж поделаешь.

– Нет, пожалуйста, если это порядочные люди, я не возражаю.

Нас интересовало одно: где Гитлер. Он не мог на это ответить, но хотел выговориться и начал издалека, поднявшись со стула и выпрямившись:

– Наш враг номер один была Англия, враг номер два – Россия. Чтобы разгромить Англию, мы должны были сначала покончить с Россией… Боже мой!.. – сказал он и закрыл лицо руками.

Сдавшийся в плен шахтер из Эльзаса хмуро просил доверить ему оружие, чтобы он мог воевать против немцев.

– Пусть в последние часы, – говорил он. – За все! – И, отвернув рукав, показывал татуировку – крест, подтверждающий его эльзасское происхождение[29]29
  Эльзас был отторгнут от Франции и германизирован, поэтому шахтер вынужден был воевать на стороне немцев.


[Закрыть].

Как ни мало было получено данных, но, сопоставляя их, вникая в характер немецкой обороны вокруг имперской канцелярии, можно было предположить: вероятно, все же там Гитлер.

К вечеру 29 апреля была задержана медсестра, перебежавшая линию огня, чтобы разыскать свою мать. Разговаривая с нами, она вытащила из кармана пальто свою белую косынку – машинально или из желания быть под охраной красного креста, выведенного на белом поле косынки. Для наших раненых этот знак не был защитой. На протяжении всей войны, едва появлялся где-нибудь знак красного креста, немцы бомбили этот объект самым беспощадным образом.

Накануне медсестра сопровождала раненых с Фоссштрассе в единственное уцелевшее поблизости укрытие – в бомбоубежище рейхсканцелярии – и слышала от военных и от персонала, что Гитлер – там, в подземелье.

Белый флаг

…Рассвет. Улицы после боя. Убитый немецкий солдат. Разнесенные снарядами витрины, проломы в стенах, уводящие куда-то в темную глубину обезлюдевшего дома.

Ветер метет по торцовой мостовой сор, каменное крошево.

У дома, на тротуаре, – наши солдаты. Кто-то спит на боку, поджав под себя колени, под голову положив обломок двери. Кто-то перематывает обмотки.

Последние медлительные минуты еще перед одним днем штурма…

Повсюду баррикады, противотанковые заслоны, рвы и завалы. Лабиринты улиц. Хаос развалин. Горящие, рушащиеся дома и дома, из окон которых противник ведет огонь. С каким незабвенным мужеством, самоотречением поднимались навстречу смерти наши солдаты в тяжелую пору, когда смерть не награждалась победой. Но есть особая печаль и скорбь в гибели, когда до победы остались считаные часы. Ведь в Берлин дошли люди, испытавшие всё: боль и ненависть, гнет поражения и самоотверженность, безысходность окружения, отчаяние плена и ярость атак, воодушевление в победных боях от Волги до Шпрее. И вот теперь они падали, сраженные на улицах Берлина.

Днем и ночью, нарастая, идет бой. Берлинский гарнизон, эсэсовские полки, войска, отступившие с Одера, из Кюстрина, войска, снятые с Эльбы, – все те войска, что успели прорваться в Берлин, пока не замкнулось кольцо окружения вокруг города, стянуты сюда, к правительственному кварталу.

30 апреля в 11.30 приказ по штурмующим войскам: огонь из всех видов оружия! Стреляют тяжелые орудия, самоходки, танки, пулеметы, автоматы. Стреляют орудия, пришедшие с Волги, – за всё и за всех. Потом артиллерия стихает, бойцы идут на штурм…

В этот день, 30 апреля, вечером взвилось красное знамя над рейхстагом. Но бой в самом здании еще продолжался в течение 1 мая.

Рейхстаг, это мощное здание с издали заметным мощным куполом, исторически остался символом победы. Это был опорный пункт 9-го специального сектора обороны. С его падением рейхсканцелярия также не могла больше сопротивляться.

Ночь на 1 мая 1945 года в Берлине. Ночь апокалипсиса. Пылающие дома, дико, причудливо освещающие погруженный в мрак, изувеченный город, грохот каменного обвала и пальба, удушливая гарь сражения и пожаров. Во мраке ночного неба раскачиваются лучи прожекторов: ни единый немецкий самолет не должен пересечь небесное пространство берлинского кольца окружения. Никто и ничто не может ни прибыть сюда, ни спастись отсюда по воздуху.

В центре столицы, в правительственном квартале – стиснутые в окружении немецкие войска; их трагические часы, их упорство отчаяния и самопожертвования. Огонь, исхлестывающий темную улицу, отделяющую противников… И вдруг – это произошло на участке нашего соседа, 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова – появился некто со стороны противника. Ракета выхватила его из хаоса войны, размахивающего белым флагом. Первый парламентер в Берлине. Первый знак осознанной безнадежности. Огонь тут же прекратился.

Парламентер шел, цепляясь за камни, за куски арматуры, давя стекло и щебенку. И по мере того как он приближался, за его спиной уходила вспять скудеющая на глазах грандиозная эпоха.

Этот эпизод описан в воспоминаниях генерал-лейтенанта И. А. Толконюка, начальника оперативного отдела штаба Чуйкова[30]30
  Толконюк И. А. Берлинский эпилог. Новосибирск, 1970. С. 58 и след.


[Закрыть].

Огонь тут же прекратился. Первый раз с обеих сторон перестали стрелять на берлинской улице. И парламентер – подполковник Зейферд – поспешно добрался до замолкшей русской огневой точки в сером угловом здании. По телефонному проводу весть о парламентере побежала по инстанции – к командарму Чуйкову. Парламентер доставил документ в двуязычном русском и немецком изложении за подписью Бормана: подполковник Зейферд уполномочивался вести переговоры с русским командованием. Смысл их – согласовать вопрос о переходе линии фронта начальником генштаба сухопутных войск генералом Хансом Кребсом ввиду особой важности сообщения, которое тот должен сделать.

И вот примерно через полтора часа, как пообещал Зейферд, миновавший в обратном порядке улицу, отделявшую нас от противника, там же из-за свежей руины показались немцы. Было 3 часа ночи.

Было довольно светло, и солдаты сражающихся сторон напряженно смотрели, как шагали при свете начинающегося нового рокового дня генерал Кребс и лица, сопровождавшие его: ординарец, несший его портфель, офицер (полковник Дуфвинг) и солдат с белым флажком. Кребс был переправлен через штаб дивизии на КП Чуйкова. Было 3.30 по московскому времени. В 3.30 миновавшего дня Гитлер покончил с собой. Кребс и прибыл с этой вестью от Бормана и Геббельса и сказал генералу Чуйкову, приняв его за маршала Жукова, что тот – первым из не немцев – оповещается об этом.

Он принес письмо Геббельса «вождю советского народа». Текст письма приводит в своей книге Г. К. Жуков. В письме сообщалось: сегодня «добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права фюрер всю власть в оставленном им завещании передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери. Геббельс»[31]31
  Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 2 т. 13-е издание, испр. и доп. М.: Олма-пресс, 2002. Т. 2. С. 324. Воспоминания Жукова, кроме особо оговоренных случаев, будут цитироваться по этому изданию, в котором восстановлены устраненные цензурой места.


[Закрыть].

К письму был приложен список нового состава правительства согласно завещанию Гитлера. В этом эфемерном правительстве рухнувшего Третьего рейха Геббельс значился рейхсканцлером, Кребс – военным министром, для Бормана изобретен новый пост – министра партии. Имперским президентом и командующим вооруженными силами был назначен гросс-адмирал Дениц.

Парламентер шел, цепляясь за камни, за куски арматуры, давя стекло и щебенку. И по мере того, как он приближался, за его спиной уходила вспять скудеющая на глазах грандиозная эпоха.

Кребсу было поручено просить о перемирии в Берлине, чтобы новое правительство могло воссоединиться (Дениц находился под Фленсбургом) и правомочно приступить к переговорам с советским командованием. Было понятно, что это последняя попытка прорваться из окруженного Берлина.

Содержание переговоров генералов Чуйкова и Соколовского[32]32
  На командном пункте Чуйкова находился заместитель командующего 1-м Белорусским фронтом генерал армии Василий Соколовский (1897–1978).


[Закрыть] с Кребсом теперь известно. Тогда мы знали о приходе Кребса лишь по слухам. Переговоры тут же стали секретными.

Кребс – одна из жертв последних назначений и карьерных взлетов в гибнущем рейхе. На пост начальника генштаба сухопутных войск он возведен всего лишь в конце марта 1945 года взамен отстраненного Гитлером Гудериана. Подтянутый, чисто выбритый, с пистолетом на ремне, опоясывающем шинель, он сохранял профессиональную выправку. Таким он глядится на фотоснимке, сделанном по окончании бесполезных переговоров. Долго служивший в Москве в качестве военного атташе посольства, Кребс понимал по-русски, и до него доходили жесткие реплики, которыми перебрасывался Чуйков со своими офицерами: «Придется добивать! – И в трубку маршалу Жукову: – Я бы не жеманничал. Безоговорочная капитуляция, и баста».

Но самым жестким, неуемным, был присутствовавший на переговорах бывший лейб-гвардейский офицер, теперь в погонах полковника, известный советский писатель Всеволод Вишневский, к исходу войны прибывший в Берлин.

Вишневский вскричал в испуге и возмущении: «Отобрать пистолет у этого бандита!» С трудом успокоили его, не умеющего отличить парламентера от пленного. Но он снова взвился, увидев, что, вручая Чуйкову документы, Кребс несколько страниц оставил себе, и потребовал, чтобы их силой забрали у него.

Писателя, соцгуманиста с трудом останавливали навоевавшиеся, загрубевшие в ожесточении к противнику военные, все ж таки не чуждые корпоративной этике и чувству личного достоинства.

Для немецкой стороны переговоры были обречены на неуспех. Маршал Жуков, которому Чуйков докладывал по телефону, подчеркивал: мы можем говорить только от имени всех союзников, щепетильно относясь к нарушению обязательств.

На КП штаба фронта Жукову доставили документы, врученные Кребсом. Понятно, чтó в ответ – только безоговорочная капитуляция перед всеми союзниками. Однако окончательное слово было за Сталиным. Но он спал у себя на даче, о чем Жукову ответил по телефону дежурный генерал. И это затягивало переговоры, вызывая у Жукова опасение: не дать бы союзникам повод обвинить советское командование в сепаратных отношениях.

Он решился: «Прошу разбудить его. Дело срочное и до утра ждать не может».

В разговоре со мной спустя годы Г. К. Жуков похвалил свою память, назвав ее «замечательной». Но даже у людей, не обладавших таким достоинством, услышанные ими слова Сталина навсегда закреплялись в мозгу. Можно не сомневаться в точности приведенных Жуковым слов Сталина.

Я привожу их в рассказе о нашей встрече с Жуковым; повторю и здесь, добавив от себя кое-какие соображения.

Разбуженный звонком Жукова, Сталин, возможно спросонья, отреагировал на весть о самоубийстве Гитлера с ослабленным контролем, с долей непосредственности:

– Доигрался, подлец. – (Как о своем, скурвившемся. Ведь только ему одному недоверчивый Сталин поверил и так вероломно был обманут им. – Е. Р.). – Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера?

– По сообщению генерала Кребса, труп Гитлера сожжен на костре.

– Передайте Соколовскому, – сказал Верховный, – никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции, ни с Кребсом, ни с другими гитлеровцами не вести. Если ничего не будет чрезвычайного, не звоните до утра, хочу немного отдохнуть перед парадом[33]33
  Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. Т. 2. С. 325.


[Закрыть].

Так Сталин оборвал разговор с Жуковым на самую острую в те дни тему.

Сталин не был скор на доверчивость, однако не распорядился установить несомненность сообщения о Гитлере. Не последовало указаний и в дальнейшем.

«Сожжен на костре». Так или иначе, исчез. Это оставляло простор для темы о живом, скрывшемся Гитлере. Гитлер не был больше знаком войны, он становился знаком того, каким миру быть.

Жуков с его прямотой, наверное, ценившейся Сталиным в дни войны, никак не подходил для участия в предстоящих политических манипуляциях, а в случае, если б он лично удостоверился в смерти Гитлера, стал бы помехой в осуществлении сталинских планов.

Так что Жуков был с ходу отстранен. И можно предположить, что он это чувствовал. Сталин ни разу не поинтересовался у него, идут ли поиски Гитлера.

Газеты наши со 2 мая теребили читателей сообщениями ТАСС о том, что Гитлеру удалось бежать. В газете «Правда» 2 мая было сказано: «Вчера вечером германское радио распространило сообщение так называемой Главной ставки фюрера, в котором утверждается, что 1 мая после полудня умер Гитлер. В сообщении указывается, что еще 30 апреля Гитлер назначил своим преемником адмирала Деница… Указанные сообщения германского радио, по-видимому, представляют собой новый фашистский трюк: распространением утверждения о смерти Гитлера германские фашисты, очевидно, надеются предоставить Гитлеру возможность сойти со сцены и перейти на нелегальное положение».

В разговоре с маршалом Жуковым я сказала о том, что тогда у нас было ощущение: командование фронтом не проявляет заинтересованности поисками. Жуков не возразил. Ведь почему-то он не потребовал, чтобы доложили со всеми подробностями, прошел мимо. Почему же? Только лишь из-за «невнимания» к этому Сталина? Непонятно. У меня толком нет ответа.

Что касается Сталина, он не был заинтересован в том, чтобы осуществлялся поиск и мертвый Гитлер был бы обнаружен и вопрос закрыт. Это отчетливо проступает из всего последующего.

Переговоры – их вел теперь генерал-полковник Соколовский – закончились. Просьба о перемирии была решительно отклонена. Кребсу сказали, что речь может идти, как это обусловлено тремя союзниками, только о безоговорочной капитуляции.

Кребс не был на это уполномочен, и переговоры с ним окончились его возвращением с безутешным докладом в рейхсканцелярию. К Геббельсу был направлен полковник фон Дуфвинг с требованием капитуляции во избежание бессмысленного кровопролития с обеих сторон. Наше командование решило также одновременно установить прямую телефонную связь с Геббельсом.

Солдат-связист, которому было приказано идти следом за полковником фон Дуфвингом, благополучно дошел, куда было надо, разматывая всю дорогу кабель, подсоединился с помощью немецких связистов к их проводу, подключил свой телефонный аппарат, дал знать своим, что хоронится от нашего огня на дне воронки в дружелюбной компании фрицев, покуривает.

Впервые прямой телефонный провод соединил командные пункты противников. Но эта исправная прямая линия бездействовала. Немецкая сторона, которая должна была дать ответ на советские условия, не вступала в телефонные переговоры. В ожидании решения остановлены были с нашей стороны боевые действия. Лишь в 18 часов направленный Геббельсом подполковник эсэсовских войск доставил через линию фронта письменный отказ принять советские условия.

Геббельсу и Борману капитуляция не сулила никакого личного шанса. Сдаться советским властям было для них даже не равносильно смерти, но страшнее ее. Забота же о спасении жизней немецких солдат и населения их не донимала.

В 18.30 Красная армия по приказу маршала Жукова возобновила штурм. Неиспользованная телефонная связь, соединявшая противников, теперь была порушена.

Я не раз думала: что сталось на той стороне с нашим солдатом, лежавшим на дне воронки вместе с немецкими связистами? Один в стане врага под яростным натиском Красной армии. Не выместили ли на нем отчаяние и злобу нацистские солдаты в свои безысходные часы?

И только в 1985 году, после стольких лет забвения, воскрес тот героический связист. Я с восторгом узнала об этом, прочитав заметку в газете, что в Лейпциге на Международном фестивале короткометражных документальных фильмов получил премию казахский фильм о нем, прожившем долгие годы безвестно в Алма-Ате.

Поздно вечером 1 мая гамбургская радиостанция передала сообщение «из ставки фюрера» о том, что «наш фюрер Адольф Гитлер сегодня пополудни на своем командном пункте в рейхсканцелярии, борясь до последнего вздоха против большевизма, пал в сражении за Германию». Это сообщение передавалось повторно в сопровождении музыки Вагнера.

Возникали новые обстоятельства – наша задача[34]34
  В первом издании «Берлин, май 1945» и в последующих вплоть до 1990-х годов по понятным причинам нельзя было затрагивать тему Сталина и умолчания. В таком контексте выражение «наша задача» выглядело вполне понятно для советского читателя: представлялась некая разведгруппа, действующая по приказу. Однако и приказа не было – наоборот, чаще чинили помехи, и группа вскоре сократилась до трех офицеров: полковника Горбушина, майора Быстрова и меня, переводчицы в звании гвардии лейтенанта. Вместе с тем слова о «нашей задаче» не были уловкой: задача действительно была, и мы выполняли ее со всей ответственностью, но ставили ее перед нами не вышестоящие инстанции, а обстоятельства – мы оказались на том самом месте, где можно было надеяться найти Гитлера, живого или мертвого.


[Закрыть] оставалась прежней: найти Гитлера, не живого, так мертвого.

Фюрербункер

Штаб Гитлера помещался в бомбоубежище под имперской канцелярией. В бомбоубежище было более пятидесяти комнат (в основном клетушек). Здесь же – мощный узел связи, запасы продовольствия, кухня. С бомбоубежищем соединялся подземный гараж. Попасть в подземелье можно было из внутреннего сада рейхсканцелярии или из вестибюля, откуда вниз вела довольно широкая и пологая лестница. Спустившись по ней, сразу попадаешь в длинный коридор со множеством выходящих в него дверей. Чтобы достичь убежища Гитлера, нужно было проделать сравнительно длинный и путаный путь. А из внутреннего сада вход был непосредственно в «фюрербункер», как его называли обитатели подземелья. Двухэтажный фюрербункер находился на значительно большей глубине, чем убежище под имперской канцелярией, и железобетонное перекрытие было здесь значительно толще.

Начальник личной охраны Гитлера Ганс Раттенхубер[35]35
  Обергруппенфюрер СС, генерал-лейтенант полиции Ганс Раттенхубер (Rattenhuber, 1897–1957), начальник личной охраны Гитлера, находился до последней минуты с фюрером в бункере. При попытке прорыва был ранен и попал в плен. Освобожден в 1955 году, вернулся в ФРГ и дал перед судом показания о смерти Гитлера. В архиве имеются в машинописном служебном переводе на русский язык два текста под именем Ганса Раттенхубера: 1) его показания, озаглавленные «Правда о смерти Гитлера»; 2) более развернутые воспоминания, озаглавленные «Гитлер, каким я его знал».


[Закрыть] в своих воспоминаниях «Гитлер, каким я его знал» характеризует это убежище так: «Новое бомбоубежище Гитлера было самым прочным из всех выстроенных в Германии – толщина потолочных железобетонных перекрытий бункера достигала восьми метров».

Около входа в бункер стояла бетономешалка: здесь еще совсем недавно производились работы по усилению бетонного перекрытия убежища Гитлера – вероятно, после прямого попадания в него артиллерийских снарядов.

Во всех этих подробностях мы разобрались лишь позже.

1 мая, в ответ на полученный через парламентера отказ Геббельса и Бормана безоговорочно капитулировать, начался в 18.30 последний штурм.

Штурмовые отряды прорвали последнее заградительное кольцо и ворвались в имперскую канцелярию утром 2 мая.

Перестрелка в вестибюле с остатками разбежавшейся охраны. Спуск вниз. Из коридоров, из клетушек подземелья стали выходить военные и гражданские с высоко поднятыми руками. В коридорах лежали или сидели на полу раненые. Раздавались стоны.

Здесь, в подземелье и на этажах рейхсканцелярии, снова и снова завязывалась перестрелка.

Надо было мгновенно сориентироваться, отыскать все выходы из убежища и перекрыть их, разобраться в обстановке и начать поиски.

В пестрой публике, обитавшей в подземелье, нелегко было отыскать себе помощников – тех, кто больше других мог знать о судьбе Гитлера и мог быть проводником по лабиринту подземелья.

Первый беглый, торопливый опрос.

Обнаружен истопник, невзрачного вида цивильный человек. С его помощью подполковник Иван Исаевич Клименко и майор Борис Александрович Быстров добрались до убежища Гитлера по темным коридорам и переходам, где на каждом шагу легко было напороться на пулю.

Апартаменты Гитлера были пусты. В шкафу – френч Гитлера, на спинке стула – еще один его френч, темно-серый.

Маленький истопник сказал, что, находясь в коридоре, он видел, как из этих комнат вынесли два трупа, завернутых в серые одеяла, и понесли их к выходу из убежища. На этом обрывалась нить его наблюдений, показавшихся в первый момент малоправдоподобными.

Обнаружен в подземелье рейхсканцелярии плотный сорокалетний человек – техник гаража имперской канцелярии Карл Шнейдер.

Он показал: 28 или 29 апреля, точнее он не помнил, дежурный телефонист из секретариата Гитлера передал Шнейдеру приказание – весь имеющийся у него в наличии бензин отправить к бункеру фюрера. Шнейдер направил восемь канистр по двадцать литров каждая. В тот же день, позднее, он получил от дежурного телефониста дополнительное приказание – прислать пожарные факелы. У него имелось восемь таких факелов, и он отправил их.

Сам Шнейдер не видел Гитлера и не знал, в Берлине ли он. Но 1 мая он услышал от начальника гаража и от личного шофера Гитлера Эриха Кемпки, что фюрер мертв. Слухи о его самоубийстве ходили и среди солдат охраны. Говорилось при этом, что труп его сожжен.

Сопоставляя эти слухи с приказаниями, которые он получал, Карл Шнейдер предположил, что отправленный им бензин понадобился для сожжения тела фюрера.

Но вечером 1 мая снова раздался звонок дежурного телефониста: опять требование – отправить весь имеющийся бензин к бункеру фюрера. Шнейдер слил бензин из баков автомашин и отправил еще четыре канистры.

Что означал этот звонок? Для кого на этот раз предназначался бензин?

Вместе с Карлом Шнейдером и поваром Вильгельмом Ланге майор Быстров, подполковник Клименко и майор Хазин вышли в сад.

Изрытая снарядами земля, покореженные деревья, обгоревшие ветки под ногами, почерневшие от огня и копоти газоны, повсюду битое стекло, обвалившийся кирпич… Где то место, о котором, не имея на то дополнительных указаний, с уверенностью скажешь: вот тут сжигали?

Они начали осматривать сад… В трех метрах от выхода из фюрербункера обнаружили полуобгоревшие трупы Геббельса и его жены[36]36
  Трупы хорошо сохранились и были опознаны свидетелями.


[Закрыть]. Вот для чего понадобился снова бензин. «Первым обнаружил их немец», – писал мне в письме от 9 февраля 1965 года Иван Клименко[37]37
  В те майские дни я неоднократно видела подполковника Клименко, но познакомили нас уже в Москве, вскоре после войны. У нас завязалась продолжительная переписка, посвященная тем событиям.


[Закрыть], имея в виду Шнейдера.

Еще бы немного, и хлынувшая в имперскую канцелярию лавина красноармейцев растоптала бы трупы, не глянув под ноги, не заметив.

…Еще не отпылало небо над Берлином. Дымилось здание рейхсканцелярии. В подземелье было темно, не работали вентиляторы, было душно, сыро и мрачно.

В те дни в подземелье – в убежище имперской канцелярии – мне при свете привычных коптилок приходилось разбираться во множестве бумаг и документов.

Донесения с мест уличных боев в папках Бормана – сводки нацистского партийного руководства Берлина о безнадежности положения, о нехватке боеприпасов, о разложении среди солдат. Переписка Бормана. Личные бумаги Гитлера.

В первую очередь я отыскивала в этих бумагах то, что могло сколько-нибудь пролить свет на происходившее здесь в последние дни, дать какой-либо штрих или след, помогающий разгадать истинную развязку…

Вот Борман шлет в Оберзальцберг своему адъютанту Хуммелю телеграмму за телеграммой, помеченные красным штампом «geheim» – «секретно!». По характеру его распоряжений видно: шла подготовка к размещению там, в Берхтесгадене, ставки Гитлера. Значит, собирались выбраться из Берлина.

Вот папка – информация противника, уловленная по радио за последние дни апреля: сообщения агентства «Рейтер» из главной квартиры союзников, передачи из Москвы о боевых действиях на фронтах, телеграммы о событиях в мире – из Лондона, Рима, Сан-Франциско, Вашингтона, Цюриха.

Этими источниками в ставке Гитлера пользовались, чтобы составить себе представление о том, что происходит на других участках фронта и в самом Берлине в последние дни апреля. Связь с войсками к этому времени была окончательно утрачена.