Текст книги "Дочь реки"

Глава 8

Находники вели свои лодьи умело. Пусть казалось, что нагнать русинов невозможно: слишком далеко ушли и в Любшине уже давно зверствуют. Но показалось, Гроза едва успела веки сомкнуть, как её разбудил взбудораженный гомон голосов. Оказалось, нерешительная весенняя заря уже начала окрашивать первыми лучами бледный небосвод. Помалу зеленели верхушки елей и сосен на низких берегах, проступала медь на их стволах. И потянулись туманные кудели по воде, заползая в струги, трогая кожу влагой и прохладой – сквозь бодрящую свежесть бора. Лица ватажников и кметей стали различимее в синеватых сумерках. Они рьяно обсуждали, что делать будут, как подойдут к берегу Любшины. Если там и впрямь стоят лодьи русинов, нужно их поджечь: чтобы бежать тем было некуда. А там уж на берег ссадиться, чтобы своим помочь. И до сих пор так странно было слышать от них решение о подмоге. Потому как не могут они помогать – разве не так? Не должны жизнями своими рисковать ради чужих людей. Они должны уж давно уйти из этих вод и начать добычу снимать с купеческих лодий.

А может, и встали бы уже перед ними далёкие очертания свейских берегов. Ведь не зря о том ватажники говорили. Не зря предвкушали, хваля своего старшого за такое решение: смелое, но и сулящее многие блага. Такие, что всю зиму безбедно прожить можно. А то и на следующее лето останется. Только теперь вот они шли за Рарогом без сомнений: в сечу кидались, которая так или иначе ждёт их впереди. Чудно…

Гроза сидела долго, прижавшись спиной к твёрдому борту, и шевельнуться опасалась лишний раз, чтобы внимание к себе не привлечь. В первый миг, как голову повернула, увидела, что у кормила не Рарог сидит, а Волох, один из самых ближних его ватажников. Тот покосился на неё и подмигнул вдруг, словно приятелю старому, которого подбодрить хотел.

Гроза поёжилась от сырости, что пробралась под шушпан и подол. Надо было и свиту захватить… Тепло в эту пору ещё неверное, особенно ночью.

– На, поешь, – раздался над головой голос.

Рарог встал рядом и протянул небольшое полотенце с завёрнутыми в него лепёшками и вяленой поросятиной. Видно, остальные, пока она спала, подкрепиться успели: а иначе как без сна да сил воевать идти? Хоть и живот сильно-то набивать негоже. Она кивнула, с благодарностью принимая скромное кушанье и не решаясь хоть что-то сказать. Потому что опасалась услышать, что старшой ей скажет в ответ и что решит сделать с ней дальше, потому как близко к Любшине, если там уже идёт бой, он точно её не подпустит. Да она и не дурочка, чтобы не понимать, что девице среди ратников не место, хоть и оружием владела: да кто ж послушает теперь такие доводы?

– Ты на берег сойдёшь, Гроза, – будто услышаве её мысли, проговорил Рарог, усаживаясь рядом. Кормщик отошёл и сел вместе с товарищами за весло. Утро подступало, а потому надо было скорее добраться до веси. Но течение перед излучиной, изогнутой змеиным хвостом, расширившись на много саженей, стало медленнее.

– Прямо тут высадишь? – она усмехнулась. Да не до смеха: с него станется, как щенка, в воду бросить, чтобы до берега плыла сама. Потому как досадила она ему уже порядочно.

Рарог всунул ей в руки мех с водой – сухую трапезу запить. Помолчал, глядя на туманный берег, почти сокрытый белёсой, вытянутой по земле пеленой. Вздохнул каким-то своим мыслям. И отчего-то захотелось вдруг пальцами расчесать его чуть волнистые волосы у шеи. Гроза и руки под мышки спрятала, опасаясь, что тело само за неё решит, надо это делать или нет.

– Нет, конечно, – наконец ответил старшой. – Как увидим Любшину вдалеке, так и сойдёшь. А там, коли тебе хочется, пешком доберёшься. Да не слишком близко. Там, я знаю, есть избушка одна на берегу: мимо не пройдёшь. Жила там одна вдова, пока не померла. Говорят, ведьма была, потому никого не пришло в дом жить даже из родичей. Тебе такое пристанище в самый раз будет, пока всё не закончится.

Вот же, и позаботился, кажется, и ведьмой почти назвал. Как с таким разговаривать всерьёз?

– Откуда же ты всё знаешь? – Гроза заглянула в его озабоченное и суровое лицо. – Какие где избы стоят. Пустые они или нет.

– Останавливались мы там, бывало. Место хорошее, даже струги можно оставить не так заметно для других. Мы много таких мест знаем. Нам часто в селения соваться нельзя.

– Хорошо… – пришлось согласиться, как ни хотелось возразить.

– А тебя никто и не спрашивает, – чуть резче, чем нужно, оборвал её находник. – Ты ведь никого не спросила, когда из острога сбегала. И мою шею под удар своего отца ставила. Больше такого счастья мне не надо.

Гроза и хотела уже было что-то ответить, довольно взъярившись от его грубого тона, да не успела.

– Горит! – громко сказал кто-то у правого борта.

Рарог подобрался сразу, встал и к носу пошёл, где зорко смотрела вдаль резная медвежья голова. Гроза тоже на месте подскочила, запуталась слегка в подоле да покрывале и едва не полетела кулём обратно, но устояла. Она, вытянув шею, посмотрела вперёд – а там и правда уже зарево поднималось над невысоким молодым перелеском, который ещё скрывал Любшину от взора тех, кто подходил с этой стороны излучины. Но не успела ещё Гроза дойти до носа струга, неловко покачиваясь при каждом мягком рывке его, когда вёсла воду загребали, как старшой назад повернул, прошёл мимо и сел у кормила.

– Вёсла сушите, – велел – и мужи сразу их подняли.

Он повернул кормовое весло, и струг мягко повернул, продолжая неспешно плыть по течению к Любшине. И потянуло помалу гарью навстречу, как будто пожар полыхал где-то совсем рядом. А ещё через пару саженей заплясали по воде первые отсветы огня и донеслись – обрывками – первые крики и шум. Словно эхо меж кряжистых старых берёз заплутало. Дым разбил на осколки хрусткую речную свежесть, что колола щёки и заставляла ёжиться, проникая внутрь тела даже через ноздри. Гроза содрогнулась от неправильности этого запаха, от его чужеродности посреди этого с виду спокойного утра, окрашенного густой живицей зари, запутавшейся в небесной дымке. Стылая синь еловых берегов отступала, заменяясь нестройным рядами приветливых берёз, обряженных, словно купальские девы, в длиннополые рубахи. Но той сонной безмятежности хватило ненадолго. Потому как уж разогревало сердце беспокойство, горячее, как тот свет, что лился, колышась, от Любшины.

Скоро пристали к берегу – одним стругом. Остальные только едва приостановились, ожидая, когда лодья старшого вернётся.

– Ещё время тратить пришлось, – привычно проворчал со своей скамьи Другош, когда песком и мелкими камушками прошуршала под дну отмель.

Бросили сходни, и Гроза, боясь разозлить мужей ещё сильнее, подхватила все свои вещи да едва не бегом по доскам на землю сбежала. Хлестнула студёная роса по щиколоткам, донеслось бодрящее дыхание березняка, окутало лицо, качнуло, словно ласковой рукой, волнистые прядки вокруг головы. И Гроза вдруг сама ведьмой себя почувствовала, невольно ощупала дно мешка заплечного, раздумывая, какую бы требу здешнему лешему принести, чтобы не тронул. Но тут её окликнули, заставив вынырнуть из глубины этого места, что мигом обхватило со всех сторон, словно ветвями оплело.

– Слышишь, Гроза? – повторил Рарог, чуть свешиваясь через борт, удерживаясь за штевень одной рукой. Она повернулась к нему, полуслепо моргая. – Пойдёшь вдоль берега в сторону Любшины. Там ручей течёт, через него по мостку переберёшься, а там через полверсты будет изба. Может, там уже кто из баб и прячется, коли в Любшине сеча завязалась.

– Спасибо, – она кивнула, жадно хватая взглядом его ответный. – В Любшине встретимся.

Лесов она не боялась, как и заросших берегов. Но усталость и почти бессонная ночь давали о себе знать, излишне сильно сжимая в кулаке неровно стучащее сердце. И потому Гроза словно за опору, держалась ещё за облик Рарога.

– Может быть, Лисица, – горько усмехнулся старшой, сверкнув чернёным золотом глаз. – Всё может быть.

Махнул гребцам – и те споро вновь опустили вёсла в воду. Ударили с удивительно тихим плеском – и лодья качнулась назад, поплыла, бросая в реку тёмную вытянутую тень, что причудливо изгибалась в слабых волнах. Рарог так и стоял у штевня, не сводя с Грозы взгляда, хоть его лицо и расплывалось помалу, а глаза как будто ясно смотрели в самую глубь души. И тогда только осознание ударило: и правда ведь, вдруг не увидит больше его? Хоть это чувство смутно тревожное приходилось уж испытывать не первый раз – а сейчас оно настолько острым стало, что батогом по спине – и то слаще покажется.

Чтобы больше ни видеть ничего, не провожать находников взглядом слишком долго, Гроза повернулась к лесу и пошла в сумрак его, который не таким жутким казался только оттого, что не ели кругом, не осины злые, а светлые берёзы – а значит, нечисть буйствовать не станет. Хоть многие смерти по соседству наверняка их будоражат. Проходя мимо старого пня, Гроза бездумно выхватила нож из чехла и провела по ладони, чтобы кровь выступила. Оставила след алый, яркий в свете бледной зари, на белой растресканной коре, положила хлеба ломоть, достав из заплечного мешка. Нехорошо это, да другого дара нет.

“Пусти Лесной князь в свои чертоги. Без зла пришла, требу тебе оставила. Не встань на пути, детей своих вразуми”. Шла, бормоча по тому пути, что Рарог ей указал, стараясь Хозяина лесного не разозлить, только уговорить принять на время. Березняк молчал, словно застыл в ожидании того, что будет дальше и не хлынет ли вдруг пролитая в Любшине людская кровь по траве между стволов.

Скоро показался и тот ручей, про который Рарог говорил. Он журчал едва слышно и дышал почти льдом. Казалось, трава сочная, что росла вдоль него, захрустит, как снег, и рассыпется, если её затронуть. Отыскался и хлипкий мосток, который, верно, местные через чахлую речушку перекинули, чтобы обувь не мочить зазря.

Как перебралась, не боясь, что доски вдруг провалятся и придётся в воду ступить, Гроза вскоре и правда увидала в сторонке от тропки старый сруб. Стоял он здесь, верно, почти сотню лет. А может, просто сырость и вечная тень не пощадили его. Брёвна совсем потемнели, чуть покосилось окошко, а крыша уже мхом поросла. Глядишь, десяток-другой зим, и от избы останется курган один, поросший дёрном и опятами.

Гроза с опаской приоткрыла незапертую дверь и заглянула внутрь. Никого там не оказалось. Пахло влажной землёй и немного – плесенью. На стенах ещё остались, верно, от последней хозяйки, обтрёпанные пучки трав и какое-то тряпьё, в котором уже трудно было узнать одежду. Видно, и правда сюда совсем никто не ходил. Стало быть, место нехорошее, раз его так сторонятся. И самой тоже не хотелось здесь надолго задерживаться. Лучше бы до Любшины добраться. Хоть издалека увидеть, что там творится на самом деле, а то уж в мыслях страшные вещи рисовались от вида рыжих отсветов, что по воде плясали.

Но, прежде чем закрыть дверь, Гроза заметила краем глаза пятно светлое на лавке у незакрытого оконца. Оно светилось, как пятно света луны посреди ночи. Но ночного ока, конечно, уже не было на небосклоне, а с той стороны избы покачивались тонкие ветки боярышника, в которых путались лучи Дажьбожьего ока. И потому пятна этого на лавке и вовсе не должно было быть. Наверное, ширинку кто оставил, – была первой мысль. Да кому её тут бросить?

Гроза оглянулась в сторону реки, вдохнула отрезвляющий воздух, который пронизывал, словно нитка – морошку. Взбудоражил всё внутри тонкий запах трав и дыма, что дотягивался издалека. Почти бездумно она шагнула в затхлую тьму покинутой избы, осторожно спустилась по хлипкому всходу – и ступни, словно тиной, окутало пылью, такой ощутимой, словно пол был шерстью устлан. Нехороший, тревожный запах сильнее ударил в ноздри. Гроза прикрыла нос ладонью, всерьёз опасаясь, что где-то здесь в тёмном углу лежит падаль. И не хотелось наступить на неё в сумраке покинутого жилья.

Но странное пятно так и манило, словно шептало даже. Она подошла и остановилась у лавки. Оказалось, на ней лежала чистая, без единого пятнышка, и как будто даже совсем новая женская рубаха. И лишь приглядевшись, можно было заметить, что она слегка прозрачная: сквозь неё просвечивали доски. Гроза протянула руку и дотронулась самыми кончиками пальцев до прохладной ткани. Отдёрнула, словно обжегшись о лёд, а в другой миг подхватила рубаху и расправила, не в силах отвести взгляда от тонкой работы, вышивки калиново-красной, широкой – по вороту, рукавам и подолу. Захотелось немедленно надеть её, ощутить нежность тончайшего льна – а может, и заморского шёлка? – на коже. Она повертела одёжу так и эдак и отбросила от себя, словно склизкую лягушачью шкурку, когда увидела сзади на подоле неровное густое пятно крови. Отшатнулась, только на него и глядя. От вида его глаза щипало будто, а в виски мысль вкручивалась до хруста: её это кровь. Ещё горячая, липкая.

Гроза развернулась и опрометью бросилась прочь из избы. Едва не полетела кубарем, когда, позабыв о всходе, споткнулась о него. Ободрала ладони о неровные доски двери. Только выскочив наружу, приостановилась немного, но продолжила идти, стремясь поскорее оставить жутковатую избу за спиной. В горле будто подпрыгивало что-то горячее, тяжёлое, так и норовя провалиться глубже и удушить. Гроза мяла шею, пытаясь растереть этот затхлый комок, но он никак не поддавался, а сердце гулкими ударами только подбрасывало его выше.

Трава цеплялась за ноги, мешая идти, задерживая. Гроза обернулась только раз: изба уже скрылась за ольховником, едва выпустившим бледно-зелёные листочки. Стало чуть легче. Гроза потёрла пальцы друг о друга, как будто ещё чувствуя на них липкость подсыхающей крови, хоть и не притронулась к ней. В животе вдруг закрутило так туго, что хоть плачь. Словно внутренности все вдруг высохли. Гроза прижала к нему ладонь, останавливаясь, провела вниз, не зная, что нащупать хочет, просунула слегка между ног – и вновь ощутила вязкую влагу на коже. Опустила взгляд и вскрикнула: пальцы окрасились блестяще алым. Густым, как не бывает даже в дни лунной крови. Комок в горле снова уплотнился – она попыталась вдохнуть, но не смогла и, сделав всего один шаг, резко рухнула лицом вперёд.

Гроза не поняла, сколько пролежала в забытьи. И не чувствовала ничего в эти мгновения: ни холода, ни жары. Не видела света и не ощущала промозглость вечной тьмы. Она колыхалась в пустоте, не понимая, жива ещё или уже ступила за некую грань из-за которой не возвращаются. А после просто в какой-то миг открыла глаза и поняла, что вокруг неё суетятся женщины. Но не над ней хлопочут, а как будто собираются куда-то. И тепло кругом, пахнет дымом и чем-то сладковатым, будто кашей или взваром каким. От того хоть и становилось на душе спокойнее, а всё равно страх не проходил, что всё только чудится. Гроза медленно протянула руку, чувствуя, что накрыта тяжёлым покрывалом, из шкур сшитым, тронула себя там, где ещё недавно чувствовала липкую кровь – ничего не оказалось. И боли не было. Что ж тогда приключилось? Что за место это сильное, раз привиделось ей невесть что?

Да, видно, кровь вилы говорит в ней всё громче. Всё чаще подбрасывает образы из чужого и своего – грядущего. И не знаешь, чего бояться больше, от чего бежать.

– И долго она ещё лежать будет? – возмущённый женский голос впился в уши иглами.

До чего же неприятный! Хоть, чем больше Гроза приходила в себя, тем сильнее начинало всё раздражать – необъяснимо хотелось обратно в это безразлично ничто.

– Свалилась же на нашу голову… – проворчали в стороне.

Она приподнялась осторожно, опираясь на локоть, открыла глаза так тяжко, будто веки смолой намазали. И поняла вдруг, что лежит в той самой избе, откуда сбежала. Да только та выглядит сейчас совсем по-другому: в свете лучин и Ока, что лился через приоткрытую дверь. И было здесь не так заброшенно и грязно, как показалось поначалу, и не висело полуистлевших тряпок по стенам. В печи ровно и уютно горел огонь: тепло от неё ползло в стороны, скапливаясь под закопчённой крышей тяжёлой духотой.

– Гляньте, очнулась, – конопатая девица, едва старше самой Грозы, махнула в её сторону рукой и продолжила дальше помешивать что-то в широкогорлом горшке. Снова донёсся от него запах каши – и в животе нетерпеливо буркнуло.

– Ну, и славно, – отозвалась другая женщина, высокая и темноволосая. С двумя толстыми – в руку – косами, что едва доставали ей до лопаток. Видно, недавняя вдова. И четырёх зим ещё не прошло, как мужа потеряла, и волосы ещё не успели толком отрасти после того, как их состригли.

– Вы из Любшины, да? – просипела Гроза.

Комок в горле пропал, оставив после себя ядовитую горечь, что сейчас растекалась по языку. Она сглотнула жадно, стрельнув взглядом на кувшин, наверняка, полный воды. Женщина заметила это и быстро плеснула из него в кружку. Подала, разглядывая Грозу внимательно и приветливо. Сейчас только она заметила, что со второй девицей они похожи, несмотря на то, что волосы у той не тёмно-русые, почти до черноты, а скорее цвета мокрой сосновой коры. И веснушки щедрые по лицу: расцеловало светило, проснувшись. Только и любоваться.

– Из Любшины, – женщина вздохнула. – Там сейчас недоброе творится. Русины на нас налетели, как не рассвело ещё. Благо молодуха одна ночью примчалась, предупредила старейшин.

– Приехала встрёпанная, как мавка какая, – добавила, расширив глаза, вторая. – Страшно такую на порог пускать.

Вдова махнула на неё рукой, скривившись.

– Старейшины всех подняли, да всё равно толком подготовиться мы не успели, – продолжила. – Ладно хоть в постелях нас не перебили всех. Наши ещё устать не успели, как с реки подмога пришла, какую не ждали. А когда мы уходили, так слышали, что и со стороны Белого Дола всадники показались. А нам только ждать остаётся, что теперь там будет.

– Лодьи горят! – донёсся ещё из сеней радостный возглас. И через миг в избу влетела светловолосая девица, поддерживая падающий на плечи платок. Сразу видно: только-только из невесты женой стала, и за мужа своей молодого переживает сильно. – Лодьи русские горят!

– А ты уж и сбегать успела, – усмехнулась женщина.

– Сбегала на мыс, а как же, – кивнула молодуха, и только после взгляд на Грозу перевела. – Меня Герка зовут. А тебя как называть?

Конопатая девушка глянула осуждающе на неё: да и понятно, почему. Нашли в лесу незнакомку без чувств. Кто такая – не знают, может и ведьма, а может, и дух какой нечистый.

– Меня Грозой кличут, – ответила та, садясь на лавке. – И я на берег сошла как раз с тех стругов, что вам на подмогу по Кретчи пришли. Только вот пока шла по лесу, поплохело мне что-то. Ночь не спала толком накануне.

Вдовица покачала головой сочувственно и приняла от неё пустую кружку.

– Ну и хорошо, что мы сюда шли. Только в эту сторону спасение было. На другой берег далёко перебираться. Да нам теперь только скорей бы назад. Женщины волнуются. У всех мужья там да сыновья. А меня можешь Славуней звать. Это – Леда, – указала на дочь. – Остальные сейчас придут.

И тут только Гроза расслышала, что снаружи избы звучат другие голоса: встревоженные, приглушённые, словно печали свои женщины боялись слишком громкими словами обращать.

– Так кто же это пришёл на стругах? – не унялась любопытная молодуха.

Присела рядом, заглядывая Грозе в лицо.

– Друзья ваши, – улыбнулась та.

Незачем сейчас о Рароге и ватаге его всем рассказывать. Там, коли захотят, сами о себе всё поведают, как всё закончится. И кольнуло в подвздошье от мысли быстрой: а как оно всё обернётся-то? А вдруг то видение Грозы, когда лежал у её ног старшой лицом в воде, не дыша, не шевелясь, правдой окажется? Что если не выживет он в этой схватке: ведь как бы ни был он силён и ловок, а случается всякое.

Гроза вдруг вздохнула резко и ладони ко рту прижала, давя острую сталь страха, что под самый подбородок вонзилась. Герка так и вздрогнула даже, а веснушчатая Леда снова покосилась недобро и горшок в сторону отставила.

– Кто у тебя там? – участливо склонилась над ней вдовица. – Кого в сечу отправила?

– Отец, – пробормотала Гроза. – воевода из Белого Дола Ратибор. И…

Кто? Кто ей Рарог? И не друг, кажется: ведь как с татем дружбу водить? Но и не чужой человек: как ни крути, а вместе неблизкий путь прошли. И помогал он, и оберегал. Стало быть, друг всё же?

– Неужто дочка самого воеводы? – осторожно переспросила Герка. – А мы, бывало, слыхали о тебе.

Славуня шикнула на любопытную девицу, как будто та что лишнее ляпнула. Да Гроза не стала ничего вызнавать: не до того. К сплетням она почти уже привыкла, постоянно барахтаясь в них в Волоцке. И те, что ходили в Любшине, вряд ли хуже иных.

Скоро пришли и другие женщины: не так и много, как будто только они не побоялись пойти к избе ведьмы. А вот куда другие из веси подевались, то они и сами не знали: как напала русь, так вещи похватали, какие пришлось, да ринулись прочь, сбиваясь кучками.

– Мне к Любшине ближе надо подобраться, – вновь заговорила Гроза о том, что беспокоило её сильнее всего, не отпускало ни на миг. Когда довелось и подкрепиться, и согреться отваром горячим на земляничном листе и липовых почках.

– Надо, – согласилась Славуня, которую здесь все держали, видно, за старшую. – Но страшно. Страшно знать…

И возразить на это нечего. Только Гроза не стала больше выжидать: подхватила свой заплечный мешок и решительно направилась к двери. Пока они тут сидели, день уж через середину перекатился и к вечеру помчался. И как ни медленно время идёт в ожидании, а всё равно за разговорами и тревогами не заметили. Шла ли ещё сеча в Любшине, то не узнаешь, пока своими глазами не увидишь. Вот она и пошла смотреть. А следом за ней увязалась Герка, отмахнувшись от недовольного ворчания матери, которая тут же оказалась.

Око совсем уж разгорелось на небосклоне. Стало тепло и сухо, только от реки ещё тянуло зябкой прохладой, когда налетали короткие вздохи Стрибожьих внуков, что метались вдоль русла. Девушки прошли по узкой, полузатопленной гати через широкий рям, что простирался вглубь леса, окутывал ступни густой влагой, бугрился зелёными, гладкими издалека кочками. А вблизи, словно шерстью остриженной, покрытыми мягким мхом. После выбрались на мыс, что только едва врезался в русло, и с которого хорошо было видно Любшину и окрестности: широкие палы с чёрными пока пятнами лядин, на которых через какие-то несколько седмиц уже проступит нежная зелень всходов. Если не затопчут русины.

И хоть не разобрать было с него мелких фигурок людей, а всё равно видно, что варится там недоброе, словно в котле на малом огне. Горели избы то тут, то там, вспыхивая посреди сероватой россыпи других домов, словно цветки на пашне.

– Не видать отсюда ничего, – буркнула Герка. – Надо ближе подобраться.

Отважная, и не посмотри, что даже Грозе едва выше подбородка. Та её решение одобрила, хоть от одной мысли спина холодной влагой покрывалась. Они спустились с мыса и двинулись дальше по неверному настилу, который уже кое-где провалился в топкую землю. Но скоро тропа вновь стала твёрдой – тогда пошли быстрее. Но всё так же осторожно, опасаясь наткнуться на случайных русинов, которых неведомо что могло загнать в лесную гущину. Даже разговаривать не хотелось, а потому в тишине березняка слышался отдалённый гул: не разберёшь, что в нём понамешано. А в какой-то миг он пропал за звуком уверенных шагов. Взрезали спокойствие стоящего в стороне от людской склоки леса голоса мужчин. Гроза замерла, взмахом руки остановив Герку. Прислушалась: говор родной и чистый. Значит, свои!

Они сорвались с места почти одновременно и понеслись по тропке вперёд, иногда ударяясь друг о друга плечами. Вынырнули из полотна ветвей три мужа: и все незнакомые. Да только Герка, кажется, их сразу узнала, припустила ещё быстрей.

– Злат! – воскликнула, оглашая округу звоном своего высокого голоска. – Всё закончилось? Скажи, что русинов прогнали!

Она тараторила сбивчиво, приближаясь к мужчинам. А те встали на месте, ожидая, не торопясь ещё отвечать. Лица их были чумазыми изрядно. В глазах стояла краснота усталости и напряжение, в котором они пребывали всё утро и почти уже день. Под слоем размазанной по коже пыли виднелись и ссадины. У одного парня – даже порез глубокий, но уже переставший кровоточить. Гроза встала чуть в стороне, поочерёдно обмениваясь взглядами со смурными мужами.

– Где вы укрылись? – спросил наконец один Герку. – Зовите всех. Женские руки нам теперь очень нужны. Многих посекли.

– А Орат? – уцепилась за его ворот пальчиками девушка. – С ним всё хорошо?

Тот пожал плечами.

– Не видел пока.

Герка и побелела вмиг вся, но сдержалась от явно покативших к горлу слёз: ведь ещё не известно ничего толком. Она только кивнула на распоряжение мужчины и пошла обратно по тропе.

– А ты кто такая? – не слишком-то приветливо окликнул Грозу другой парень.

– Дочь воеводы, – ответила она резковато.

Имя своё не стала называть покамест. Уж не на такое требование грубое будет его открывать и не по такому взгляду недоверчивому. Но мужи покивали понимающе и ничего ей о Ратше не сказали – значило ли это, что он жив? Вызнавать не хотелось: просто боязно было. Лучше прийти в весь и всё своими глазами увидеть.

Скоро они все дошли до избушки. Женщины высыпали из неё и принялись наперебой мужчин расспрашивать о родичах и знакомых, а те отвечали, что знали. Никто не вскрикнул от потрясения, не начал плакать от горя, а потому Гроза, ничего толком не разобрав, решила, что все, кто женщин интересовал, остались живы.

Показалось, только вернулись, а уже все сборы до Любшины были окончены. Потянулась вереница людей по узкой тропке – почти гуськом. Здесь, верно, почти совсем никто не ходил. Только смелые девицы за ягодами. Клюква на этом болотце, наверняка, хороша. Вон сколько её кругом: повсюду на моховом ковре виднелись тонкие веточки в маленьких блестящих листочках.

И отчего-то вспомнилось вдруг, как зимой привёз Владивой целый туесок клюквы, вернувшись с полюдья. Не то чтобы в детинце её не было в запасах, да кто-то из хозяек в одной из весей, что князь со своими людьми проезжал, приподнёс ему в довесок такой подарок. Ягоды все одна к одной, величиной с ноготь. И не отдал их Владивой на взвар или для каши – Грозе отнёс, зная, что она клюкву любит больше других ягод. И откуда только?

И кормил её сам, пристально разглядывая лицо и улыбаясь чему-то. Весь вечер у неё провёл за таким нехитрым занятием и разговорами. Сам наелся – до слёз из глаз.

– Кислая, – говорил, усмехаясь.

А Гроза качала головой, понимая, что лукавит он. Каждая ягодка была наполнена горьковатой терпкой сладостью – ни одной кислинки не попалось. И хозяйке той, что её собирала и морозила, хотелось руки расцеловать. Но только было так, что Владивой пальцы Грозы целовал, когда она пачкалась, осмелившись взять ягодку вперёд него. И губы её своими сминал, собирая с них подсохший сок. Первый раз тогда… А она пьяная была как будто, смущённая неожиданным пылом князя и его открытым теперь вниманием. Его теплотой и близостью. Он был для неё всегда недостижимым, словно чур Перуна в святилище на самой высокой горе. Она смотрела на него – чего скрывать – любовалась, мечтая ещё по юности глупой, что недалеко от детства ушла, как муж её будет похож на Владивоя. Обязательно будет! А после отцу стало хуже. И Гроза первый раз увидела мать во сне – услышала её предупреждение о том, что ей самой за ней надо последовать, если хочет душу Ратши сберечь. А мужчин из сердца своего гнать надо, иначе ничего не выйдет: и отца не освободит, и того, кто к ней привяжется и мужем ей станет, погубит.

Теперь Гроза корила себя за то, что позволила в тот вечер Владивою так много. И после тоже. Что допускала его так далеко – по телу своему. И в душу. Но, может быть, ещё удастся исправить. Только пройти бы через этот огонь, что жаркими всполохами добирался из Любшины до самых глубин души, опаляя, оставляя, как шрамы, воспоминания, которые навсегда теперь останутся там. И молить только богов, чтобы не вытеснили их ещё более тяжёлые.

Погрузишись в воспоминания, Гроза не заметила, как дошли до Любшины. И суматоха такая кругом стояла: натужная, острая. И пахло гарью нак невыразимо страшно, кровью ещё не остывшей и пылью, взбитой ногами сотен мужчин. Торопились женщины, которые раньше вернулись, перевязать раненых и отыскать своих, чтобы убедиться что живы или понять, что не повезло им. Не удалось уберечься от топоров русских. Гроза и рада была, что не видит кругом знакомых лиц. Не узнаёт в тех, кто лежал на земле изрубленный или на волокушах – посечённый сталью, близких людей или хотя бы тех, чьи имена знает. А вот женщины, что с ней шли, то и дело вздрагивали и давили всхлипы. Тихо-тихо говорили друг другу о том, что видят, называют имена – и бледнее становятся с каждым мигом. Конопатая Леда вдруг замерла: Гроза едва не ткнулась ей в спину – зашептала:

– Нет-нет-нет, – мотая головой, и завыла вдруг, скатываясь в почти безумное рычание. – Ратей…

Она метнулась в сторону: мать едва поспела за ней. Они пошли в стороне рядом с носилками, на которых лежал молодой парень. И под кровью, что покрывала бурой коркой его рассечённое от виска до подбородка лицо, было видно, что он красив. По таким плачет в веси обычно не одна девица, если вдруг горе приключается.

Гроза отвернулась и снова зашарила взглядом по улице, между изб, справных, больших, между обугленных кустов черёмухи и чёрных от копоти рябин, то и дело выхватывая среди других кметей из дружины отца. Поймала одного из них:

– Воевода где? Жив? – сжала пальцы сильнее. Так, что парню пришлось руку её от себя отдирать.

Сверкнул белками глаз, на фоне чумазого лица такими яркими, что почудилось на миг безумие в ряби бледно-голубой радужки.

– Жив, – бросил он. – И не оцарапался даже. Вон, в избу старейшины ушёл.

– А Рарог? – не успев подумать толком, стоит ли, спросила Гроза вдогонку, когда гридь пошёл прочь, заслышав в стороне оклик по имени.

– Жив был, как я видел его в последний раз, – пожал он плечами, едва обернувшись. – Они на струге своём догонять последнюю лодью русинов пошли.

Гроза так и застыла, прижав ладонь к горлу, в котором засаднило резко. Вот же душа неугомонная, Рарог этот! Словно нарочно на рожон лезет, как искупить что-то хочет в жизни своей или отдать её уже. И пусть бы шли русины эти: добра такого второй год как с лихвой хватает. Но нет: следом помчался. И уж что хотел сделать: добить или проследить – то лишь ему известно да Макоши, что с Ирия всё за всеми видит.

Гроза не стала разыскивать отца, не стала беспокоить. Да и злить, признаться, не хотелось его. Наверняка, он ещё и не знает, что дочь его в очередной раз ослушалась и в Любшину на струге добралась. В его голове нынче и так забот хватает. А в веси – работы много, и только женщины, кажется, могли навести кругом хоть какой-то порядок.