Текст книги "Пламя моей души"

Елица сделала осторожный шаг к нему. Остановилась. И шагнула ещё, желая приблизиться, чтобы понять что-то лучше, почувствовать, но и боялась. Словно прав был Леден – мару она увидела, а не мужа своего потерянного. Может, и стоит проверить, что не призрак он? Что живой?

– Так какая дорога тебя сюда завела? Где вы встретились?

Каждое слово в горле застревало: потому как неладное что-то чуялось тем отчётливей, чем больше задумывался Радим над обычными вопросами, на которые любой человек легко ответит.

– Я плохо что помню из той жизни. До битвы, – Радим поднял на неё мутный взгляд, другой, словно обращённый в ту глушь, которую давно за спиной оставил. – Остёрцы с велеборцами на этих землях сражались. Посекло меня хорошо. Еле выжил. И не выжил бы, если бы Димина меня не нашла у реки. Где я напиться пытался, да сил не хватало.

Говорил он всё уверенней и громче. Словно рассказ этот вытягивался нитью из памяти его сначало тяжко, а дальше всё легче – сам полился. Елица, слушая, села рядом с ним, взглянула, склонив голову чуть набок и не сводя взора с его лица. Он смотрел в ответ растерянно, будто и сам не ожидал, что выложит ей всё. Скоро смолк, поведав о том, что женился на Димине, как только выздоровел совсем. И в доме её поселился.

– Разве тебе не хотелось никогда вернуться к тем, кто остался дома? – Елица, задыхаясь от горечи, вставшей в горле, потупилась, рассматривая теперь примятую ногами траву.

– Не хотелось, – уверенно молвил Радим. – Я… Странно, но я не думал никогда об этом. Мне никого, кроме Димины, и не надо.

– И что же, не ждала тебя в родных краях никакая девица?

– Не… – он осёкся, сжав вдруг на груди рубаху.

Остановился его взор, упершись в сложенную только что поленницу. Побелели губы, словно поплохело ему жутко. Елица уж и за локоть его схватила, боясь, что сейчас рухнет как подкошенный прямо на этом месте. А он и не заметил ничего. Не вырвался, не шевельнулся, будто омертвел.

Загородила на миг сияющее меж осин светило чья-то фигура. Елица вздрогнула, выпуская руку Радима. Димина качнула пустым, замаранным слегка кровью лукошком. Перевела взгляд внимательный с мужа на Елицу.

– Вот вы где, – улыбнулась тягуче, дурманно и, казалось бы, совсем безмятежно. – Устал, любый? Пойди в дом, отдохни.

Она положила ладонь на плечо мужа и сжала легонько. Тот сразу ожил, словно сбросил тяжесть некую, что обуяла его внезапно ото всех расспросов Елицы. Ничего больше не сказал, не закончил мысль начатую, точно канула она в небытие сразу же, как увидал он перед собой супругу. Не оглянувшись, не возразив, он быстро скрылся в избе. Елица тоже хотела было пойти, да лишь встала, как тут же преградила ей дорогу Димина.

– Ты к мужу моему не лезь, красавица, – почти пропела, так ласково, но и угрожающе дюже. – Мне другого в жизни не надобно. А вокруг тебя вон какие соколы кружат.

– Мы говорили просто, – Елица вскинула подбородок. – Не тревожься.

И пошла мимо, едва не содрогаясь от колючего взгляда, которым травница её проводила. Скрывшись из виду, она едва не бегом в избу зашла: лишь бы рядом теперь кто оказался. Встретил её взгляд Ледена задумчивый и печальный как будто. А Чаяну-то, видно, он ничего и не рассказал о раздумьях Елицы, хоть предупредить его о том она не успела. Да и хорошо, что сам догадался: братцу его знать ни о чём пока не нужно, а то неведомо чего натворит, буйная голова.

За хлопотами да разговорами прошёл день до вечера позднего. Убрали женщины плошки со стола, снедь оставшуюся – в подклет прохладный – а там и ко сну уже пора собираться. Димина предупредила, что разлёживаться с утра долго не станут: с самым рассветом, как можно будет по лесу идти, не спотыкаясь, отправятся они к капищу заветному.

И не хотелось теперь никуда с травницей идти: терзали душу сомнения большие, что заворожила она Радана, опоила чем, раз позабыл он прошлое своё напрочь, выбросил из сердца ту, что была в нём до сражения злосчастного с остёрцами. Не в том была причина, что признавать он Елицу не хотел, а в том, что память у него будто бы отняли. И как помочь ему теперь – думалось постоянно. Не спалось долго, тогда как хозяева уж задышали размеренно да и Боянка в своём углу засопела.

Елица, как встала с лавки, сунула ноги в черевики прямо набосо и вышла тихо, поморщившись от громкого в ночной тишине скрипа двери. Едва не упала, споткнувшись о ведро в сенях, зашипела досадливо, разминая ушибленную ступню. И понесла же нелёгкая, не лежалось спокойно. Да продышаться как будто надо было от духоты избовой, набрякшей оттого, что в доме нынче людей собралось гораздо больше, чем обычно жило.

Тёмная безлунная ночь окутала со всех сторон разом, обрушилась прелью травяной, влажной, голосами птиц, что охотились в лесу, и тихим звоном комаров над лужицей. Шелестом листвы колдовских древних осин, которые во мраке больше дубы напоминали. И невольно узнать хотелось: помнят ли они всё, что случалось здесь раньше, помнят ли все имена жриц, что жили в этом доме и служили князю, княгине да Богиням справедливым и ласковым? Что можно было бы узнать у них, если бы научилась Елица вдруг слышать голоса деревьев? Верно, многое – не осознать, не унести после.

– На беду ты мою, княжна, попадаешься мне вечерами, – негромкий, пронизанный искрами незлого озорства голос Чаяна разрушил плотное очарование ночи.

Елица повернулась к нему, пошарила по плечам, чтобы повой запахнуть сильнее – да ведь не взяла его. Вышла так, простоволосой. А Чаян вон и вовсе по пояс голый – грудь его и живот светлые ясно виднелись в разбавленной ещё темноте, что еще не могла побороть длинной летней зари. Знать, встретить здесь княжич никого не думал.

– Скорее на мою беду это случается, – Елица шагнула уж было назад.

Да Чаян ей дорогу преградил, не касаясь, впрочем.

– Останься ещё. Не убегай. Что ж ты, как птаха пугливая – всё упорхнуть норовишь?

Он склонил голову, и глаза его сверкнули, поймав бледные отсветы почти совсем погасшего небоската. Пробежалась по губам улыбка задумчивая.

– Так лучше, может? – Елица потупила взгляд. Снова опускалась на плечи, словно пухом ласковым, притягательность княжича, опасная, если забыть о ней, а после вновь в неё окунуться. – Подумать нам всем крепко надо – там увидим, что выйдет. А пока…

– Пока я хочу хоть рядом быть. Чтобы никого больше вокруг, – Чаян и не смотрел на неё, да будто в душу самую шагнул. – Никого, понимаешь?

Она покивала неохотно, обхватила себя руками за плечи, отводя взор от княжича. Тот кулаки сжал, будто удерживал себя от движения, что из самого нутра рвалось. Дай волю ему, так и согревать бросится мигом – не отобьёшься после. А от кожи его – вблизи ясно чувствовалось – исходило такое тепло щедрое, словно печкой он был, а не человеком. Вот внутри него всё и горит постоянно, гонит всё куда-то торопит, не даёт жить спокойно. И жар этот даже наружу выплёскивается.

– Страшно мне за тебя, Елица, – немного помолчав, вздохнул княжич. – Всё ж место то необычное. И ты необычная.

– Думаешь, не сойдёмся? – она усмехнулась, оглядывая его исподволь.

Чаян улыбнулся тоже, да вышло у него как-то невесело. И почудилось вдруг, что чем больше вёрст они проходили, чем больше дорог и весей видели, тем больший груз оседал у каждого на душе. Только у каждого – свой.

– Кто знает, – княжич пожал плечами, и словно тьма по ним перетекла, вычерчивая каждую впадинку, каждую выпуклость мышц. – Я в делах этих несведущ. Это братец мой, верно, подсказал бы что, понял бы. А я… Глухой к тому совсем. Потому он завтра за вами с Диминой пойдёт. Скрытно.

– Так нельзя же. Мужам-то, – возразила было Елица.

А у самой аж от сердца отлегло. Уж с приглядом ей точно спокойнее будет.

– Ледену многое можно, что обычным мужам не дозволено… Да и вообще людям, – Чаян махнул рукой перед лицом, отгоняя мошек. – Я и сам бы хотел пойти. Да уж лучше Волота отвлеку – на то я больше сгожусь.

Елица поёжилась, слегка вздрагивая от прохлады, которая, тая под напором светила днём, ночью вытекала из лесу, словно туман, и становилась всё ж ощутимой. Чаян качнулся было к ней вдруг, словно мысль его какая толкнула, но передумал. Лишь слышно стало, как втянул воздух носом шумно, но пытаясь скрыть.

– Может, и хорошо, что дела тебе до этого нет, – поспешно ответила Елица, всё сильнее немея от неловкости. – Леден, кажется, не слишком рад своим умениям.

Чаян прислонился спиной к стене сеней, сложив руки на груди широкой. Усмехнулся тихо, и показалось, смолчит, но он всё же ответил:

– Как бы плохо ему от того ни было, а хорошо в одном: это его с тобой сближает.

Елица вскинула брови, не ожидая, что княжич открыто так в своей ревности признается. Пусть не напрямую, а всё ж понятно: каждое слово горькое ею пронизано. И вспомнились невольно слова княгини о недоле, что матушку ещё преследовала, а теперь и на неё, кажется, перекинулась: встать раздором между братьями. Развести их по разные стороны реки. И не хотела она того, да, похоже, ничего поделать не могла. Прогони обоих, чтобы не осталось пути назад – ничего не поменяется. Да, может, так и случится теперь, если придумает она, что с Радимом делать и как его от неведомых чар избавить.

– Ледену никто близок не может стать, – Елица опустила голову. – Уж кому, как не тебе, это знать.

Чаян взглянул на неё, протянул руку медленно и вдруг коснулся волос, провёл вниз по волнистым прядям, пропустил между пальцами. Елица прочь отшатнулась, но обхватила большая и твёрдая ладонь княжича её лицо, а губы прижались к виску.

– Тяжко мне, Елица, – шепнул он, щекоча кожу. – Тяжко рядом с тобой. Любого гнать от тебя готов. И сам себя тоже.

– Ничего, очередная девица глупая в веси какой скрасит твои страдания, – процедила та.

И не хотела ведь признаваться, что видела его с Озарой давеча, а вот не удержалась. Рука Чаяна напряглась на миг, но снова расслабилась, спустилась по шее, скользнули пальцы по ключице. И странно, но прикосновения эти будто в онемение вгоняли. Бывает такое, что касается кто-то – и даже передёргивает внутри – до того дурно и гадостно. Как с Грозданом было. А тут… И не знаешь, как к тому относиться: корить ли себя иль поддаться на очарование мига.

– Оттого и случилось так, что мочи нет, – спокойно ответил княжич, блуждая губами по коже у линии волос. – В глазах темнеет, как желаю тебя. А девицы, они как тряпица прохладная на лбу при лихоманке – только облегчают жар ненадолго. Ты права. И вправе винить меня за всё. Ты это хотела услышать? Чтобы душу всю наизнанку вывернул? Так ещё выверну, не пожалею.

– В глазах у тебя темно оттого, что ночь на дворе, – Елица всё ж высвободилась – и Чаян на удивление легко отпустил её. – Добрых снов тебе, княжич.

– Доброй ночи, княжна.

Горело ещё прикосновение его губ на виске, казалось бы, вполне невинное, да скрывающе за собой всю силу страшную жажды Чаяна. Которую княжич неведомо какой волей сдерживал. Он будто клинком раскалённым умел делаться вмиг, как доводилось к Елице притронуться – того и гляди взрежет, опалит до нутра самого. Кому польстило бы, а на неё страсть его только сумятицу нагоняла. Пришлось спешно возвращаться: спокойный, казалось бы, да с подоплёкой разговор с Чаяном хоть и оставил в душе вопросы и тревогу смутную, но отпустило напряжение – и усталость такая накатила неподъёмная, что хоть в сенях среди скарба домашнего падай.

Наутро тихо растолкала её Димина: оказалось, что та уже готова выходить, одета даже. Как не услышала Елица её сборов, непонятно. Боянка вон тоже спать продолжала на своём месте – так безмятежно – верно, устала накануне очень. Как бы тихо они ни пытались уйти, а всё равно проснулся Радим, поднял голову, всматриваясь сонно перед собой, вздохнул и сел. Димина тут же к нему подошла, оставив Елицу у двери. Обняла супруга нежно, что-то шепнула, указав на стол, где стояла, накрытая рушником широким, приготовленная утрення.

Не могла она с мужем и тут не попрощаться долго и ласково. Даже в груди где-то защемило от того, что сейчас, может, ему не так и плохо живётся – и не посмотри, что приворожен явно. И будет ли рад он освободиться, если всё же получится найти ту ниточку, что повязала ему травница, да оборвать?

Радим ещё раз обнял напоследок жену и вдруг поверх плеча её на Елицу посмотрел. Совсем не так безразлично, как поначалу, когда только приехали гости к его порогу. Не забыл он, видно, разговора их давишнего. А может, и думал над ним после – кто ж его душу замутнённую теперь разгадает?

Скоро вышли они с Диминой во двор, а там и по тропинке узкой, укрытой склонившейся к ней высокой травой – дальше, в густую неприветливую чащу. Вблизи жилья людского как будто расступались деревья, не теснились друг к другу, пропуская ласковый свет Дажьбожьего ока, к земле самой. А здесь, стоило только меньше версты пройти вглубь рощи осинной, как сменились они сначала соснами редкими, раскинувшими в стороны мохнатые ветви, а после и елями сумрачными, протягивающими бороды свои едва не к корням собственным.

Трава стала низенькой, совсем зачахнув в тени, присыпанная хвоей старой, пожелтевшей. Запахло со всех сторон грибами, только-то показавшими сморщенные головки над землёй. Дышало всё здесь сыростью промозглой, хоть где-то в вышине, за плотным пологом ветвей, сияло Око щедрое.

Тропинка, которой здесь, казалось бы, и быть не должно, всё вилась по буграм и колдобинам, по камням мелким, средь подтопленных низин и по пригоркам невысоким, за которыми ждало невесть что. Ещё слышалось со всех сторон явление жизни, что наполняла дремучую, заросшую, что брошенная лядина – бурьяном – чащу. Мелькнул в стороне рыжей стрелой олень быстроногий. Замер на миг среди кустов и посмотрел, вытянув стройную шею, на женщин, что продирались вперёд. Верещали сороки, перескакивали порой с ветки на ветку, почти оглушая своим звонким стрёкотом.

А после вдруг смолкли совсем птицы, будто не хотели даже они жить здесь, в дикой глуши. Потонул последний свет Ока в гуще ветвей – и стало зябко от сырости, что струилась по лодыжкам, словно пальцы холодные запуская под подол. А ещё хуже стало, тревожнее, когда расступился вдруг лес единым махом и увязли ноги едва не по щиколотки в рыхлой земле, чёрной, как будто до сих пор укрытой слоем набухшего влагой пепла. Вытянутый с запада на восток обгорелый шрам от прошедшего здесь когда-то пожара, открыл вдалеке очертания – размытые, но всё ж разборчивые – погибшего капища.

Димина приостановилась немного, отступила в сторону, давая Елице разглядеть всё издалека. И та почуяла сразу, ещё не приблизившись к святилищу, что не солгала ничуть травница: сила на этом месте ворочалась страшная, давняя, намертво выросшая в землю эту, в деревья кругом – могучие, может, ещё больше от того, что росли они рядом с ним.

– Пойдёшь дальше, или назад повернём? – будто в насмешку спросила Димина.

Да куда уж теперь назад поворачивать, хоть и не по себе становилось. Может, и правда Сердце всё ещё здесь хранится, да просто никто о том не знает? Может, ошибкой было обвинение в том, что Борила его забрал? Елица шагнула мимо травницы уверенно и пошла теперь впереди. Скорее хотелось узнать обо всём, что скрывает капище – неужто и оно не даст никаких ответов?

С усилием выдёргивая ноги из неверной земли, она шагала, не сводя взгляда с обугленных остатков идолов, что торчали среди выгоревшей пустоши, словно персты мертвеца, который хотел выбраться из своей могилы. И уже нельзя было узнать в них светлых Богинь, что дарили тепло и милость свою всему княжеству. Огонь уничтожил все черты ликов и знаки на столбах, вырезанные когда-то умелой рукой. Между ними стоял недвижимо расколотый от жара надвое требный стол, весь в пятнах оплывшей копоти, которая, впрочем, за столько лет дождей и снегов, что омывали его, не сошла полностью.

Елица остановилась перед ним, озираясь, путаясь в смутных, но явно окутывающих её ощущениях. Она провела ладонью по шершавому камню, жалея, что нет сейчас рядом Ледена – уж он-то, верно, смог бы помочь в них разобраться. Взгляд сам будто взлетел на вершину чёрного изваяния, что стояло в серёдке круглого святилища. Лада – это могла быть только она, ведь не зря здесь хранилось её Сердце, подаренное когда-то достойному вождю.

Словно сквозняком в душной комнате мазнуло по спине холодом едва заметным. Острым, тонким – сталью. Замах короткий, точный – Елица прянула в сторону и обернулась. Широкий клинок полоснул по груди, распоров рубаху и едва задев кожу. Вспыхнула жгучая полоса, потекла кровь горячая тонкой струйкой по ложбинке на живот. Елица отшатнулась, да недалеко: упёрлась в требный стол – и тот угрожающе качнулся, а после и обрушился, лишая опоры. С громким треском грянули камни на землю, заворочались, перкатываясь, скрежеща. Елица упала сверху на них, больно ударившись спиной. Да и вовремя. Димина взмахнула ножом снова, но промахнулась.

– Вижу, от матушки тебе многое досталось, княжна, – выдохнула натужно, цедя слова, будто душило её что-то невидимое. – Живы твоей мне надолго хватит.

Она шагнула вперёд, пока Елица пыталась встать с расползающихся под ней в стороны обломков.

– Попробуй возьми.

Она перекатилась, сжимая зубы: острые каменные края впивались в бока. Но натолкнулась на проворную травницу, которая успела встать у неё на пути.

– А и возьму. Сердце твоё возьму, а тебя в жертву здесь оставлю.

– Боги не требуют крови в жертву!

– Здесь всё поменялось с тех пор…

В лицо ударил сыпучий комок. Запечатал нос и глаза, попал в рот и облепил язык горечью. Елица вдохнула – и закашлялась вовсе. Закружился вихрь тугой в груди, словно коловорот, поплыл дурман в голове. Хитрые травки приготовила ей Димина. Сразу знала, с первого мига знакомства, что с гостьей нежданной, но для неё ценной сделает. Уготовила ей смерть быструю.

Елица встала на четвереньки, совсем ослепшая, пытаясь отряхнуть лицо, сплюнуть отраву, что уже потекла по горлу. Горячая ладонь легла на спину, придавила толчком небывалой силы к земле.

– С капища этого сила твоя волховья вышла. Здесь и останется, – прошипело над ухом словно голосом самого Змея.

Елица почти не слышала её слов, что потонули вдруг в резком оклике издалека. Ткнулась боль под левую лопатку. Сначала коротко – на миг всего. Но вдруг разрослась, точно пламя по спине растеклось. Елица не удержала вскрика, дёрнулась, но стало лишь хуже.

Глава 8

Леден и хотел бы проснуться – да никак не мог. И причина-то была вовсе не в знакомом сне, которого нынче он и не видел, не во власти Мораны, что решила снова с ним поиграть-помучить. Он просто понимал, что лежит ещё на своём месте, в сеннике, где и заснул, и хочет встать, потому что утро уже наступило – и так тихо кругом, только в глубине леса вовсю заливаются звонкими трелями птицы, радуясь новому дню. Он слышал всё и понимал, но не мог пошевелиться, как будто застрял в собственном теле гвоздём ржавым, погнутым. И качалась в груди дурнота страшная, поднималась из кишок – и застывала в горле тошнотным порывом. Так можно и захлебнуться в собственной рвоте, пожалуй, если не проснуться вовремя.

И до того это было жуткое ощущение, будто он смотрел на себя со стороны, спокойно раскинувшегося на лежанке, заботливо постеленной хозяйкой. Словно уже покинула тело душа, только цепляется ещё неведомо зачем тонкими нитями за него, не веря, не желая уходить. Он и не верил. Что за напасть такая неведомая, коей ещё никогда с ним не случалось? Неужто настал тот срок, когда Морана не отпустит больше? Не даст понять, что делать дальше с тягой своей дикой к Елице, непривычной, слишком для него живой – аж душу заскорузлую на части рвёт. Нужно ли вставать на пути брата недвижимо, отстаивать ту, что в мыслях засела намертво, или отходить в сторону, не мешая их счастью, коли оба они того пожелают? Да тут ещё и Радим этот вырос, словно камень нежданный на дороге. Или корень коварный, сокрытый травой. Разобраться бы во всём, да нешто Богиня по-другому всё повелела закончить?

– Не вини меня, – голос гулкий и угрожающий обдал холодом только что вырытой могилы. – Другую вини, что опоила вас всех. Извести пожелала, в жертву принесть на мёртвом капище.

Он повернул бесплотную голову, пытаясь осмотреться в пустой темноте, что окружала его, обхватывала десятками стылых рук. Он всегда хотел видеть Морану, когда та говорила с ним. Боялся, видно, что нападёт из мрака и острый серп её вмиг перережет тонкую нить его жизни – а он не успеет воспротивиться, остановить. Хоть и знал, что не сможет всё равно. Но она не всегда желала показываться на глаза. Чаще всего приходилось слышать лишь голос её, который касался со всех сторон разом, точно ветер.

– Димина? Почему?

– Потому что жить она хочет. Молодость её прошла. Да встретила она, видишь, мужа юного и возжелала быть ему достойной женой. Отравило её душу сожжённое капище. Как сила его исказилась после ухода Сердца – так и она, вторая жрица, стала другой. И уходила ведь отсюда, но вернулась.

– Стало быть, не только меня она опоила? – Леден вновь попытался скинуть оковы наведённого сна, но ожидаемо не смог.

Морана вздохнула, и фигура её мелькнула бледным всполохом где-то рядом.

– Не только. Но тебя я могу выручить, а их – нет.

Ни тени сожаления в голосе. Ей только хорошо будет, коли станет сноп жизней перерезанных ещё толще.

– А Елица может?

Женщина словно от раздражения содрогнулась – отдалось оно во всём теле Ледена через связь их многолетнюю, которую он ощущал постоянно, словно цепи стальные на запястьях. Она замерла за спиной, коснулась её ладонь волос – почти по-матерински – а после скользнул по шее под затылком самый кончик острого и нестерпимо холодного серпа. Пробежалось покалывание вдоль хребта.

– Уж нет, верно. Если не поторопишься.

Он дёрнулся прочь от её прикосновения – и разомкнул тяжко словно отёкшие веки. Вскочил резко на своей лежанке, жадно хватая ртом воздух – не надышаться никак. Чаян ещё спал на своём месте, чуть поодаль, у свободной стены сенника. Дышал мерно и глубоко – так и не поймёшь, что неладное с ним творится. Дрыхли и отроки, пусть и вставали всегда хоть немного, но раньше княжичей. Ничто не тревожило их забытья, которое выглядело таким сладким, глубоким, а на самом деле было воды болотной застоялой горше.

Леден подполз на четвереньках к брату – тело ещё плохо слушалось, не совсем освободившись от заклятия. Потрепал его по плечу, да тот и не шелохнулся, не вздохнул, просыпаясь. Даже шлепок звонкий по щеке не заставил его пробудиться. Как и отроков, которых Леден тоже попытался привести в чувство.

И пойти бы, спросить ответа с Радима, мужа этого окаянного Елицы или Димины – пойди теперь разбери – да времени уж, видно, не оставалось ни у брата с отроками, ни у княжны. Хоть и не сказала напрямую Морана, а чуял он, что опасность над ней нависла ещё более страшная, чем недавно ему грозила.

Он подхватил пояс свой с оружием. Перекинул налуч с луком через плечо, а через другое – полный тул стрел. Хорошо, что оставил вещи, снятые с седла, здесь, а не в доме хозяйском. Но едва он за порог сенника шагнул, как встал на его пути Радим. Услышал, видно, возню его. Леден едва успел отклониться от удара проворного топором, что прямо в шею ему метил.

– Сгинь, дурной! – он пнул мужика под дых, отшвыривая от себя далёко, на сажень косую.

Тот охнул, согнулся было. А как снова напал, Леден перехватил топор его, вывернул руку и, заставив изогнуться неловко, на землю уронил.

– Димине ты не помеха, – зло выдохнул Радим.

Дёрнулась резко его голова от удара в скулу увесистого. Он ткнулся лицом в землю, но в себе остался. Пришлось рукоятью ножа приложить – успокоить. И убить так его хотелось страшно – просто от ярости лютой, что сейчас кровь непривычно горячую по телу гнала. Да краем разума, который остался ещё холодным, Леден понимал, что не сможет. Иначе Елица ему не простит.

Только пришлось связать его – время драгоценное потратить – да бросить в подклет тёмный, чтобы, как очухается, и не сразу сообразил, где находится. А то и начудит чего, если так оставить.

Леден едва не бегом кинулся по тропинке, на которой, отпечатавшись в земле, влажной от росы, ещё виднелись следы женщин, ушедших в чащу. Он едва смотрел под ноги, чтобы с пути не сбиться, останавливался, тихо ругаясь, когда казалось, что свернул не туда, что водят его по кругу ели эти все, одна на другую похожие. Да они всё смыкались окрест него, пряча в ветвях густых осколки рассветного Ока. Морочили не хуже русалок, и струился ветер между ними такой же – зачарованный. “Пустите к сестрице своей, – заговаривал их Леден. – Позвольте уберечь. Еля. Елица. Одна ведь с вами душа”. Надо было, верно, и требы Лешему принесть наперво. Да хоть что-то. Хоть пирога кусок на пне оставить, покуда в лес не вошёл. А теперь уж поздно – если вовсе осерчает на него Хозяин за непочтение, то и уведёт далеко от того места, которое нужно.

Но, видно, пожалел он неучтивого гостя, или ели всё ж решили расступиться, показать верную дорогу, которая уж как будто совсем среди них затерялась. И раскинулся перед взором пал чёрный, словно кистью кто-то огромной, в копоти испачканной здесь провёл. Леден посмотрел в одну сторону его. И в другую – куда повернуть? Да вдруг увидел вдалеке две фигурки светлые, что копошились, словно блики Ока на листве. Он сбился и вовсе на бег, на ходу вынимая лук, откидывая крышку тула. Хоть и не видел ещё, что творится там, на капище погибшем, разрушенном, а знал – может не успеть, потому лучше готовым быть.

Различимыми уже стали Димина и Елица. Княжна лежала на земле, придавленная удивительно сильной хваткой травницы, а та уж и нож блестящий над ней занесла.

– Эй! – гаркнул Леден, чтобы хоть как-то с толку бабу буйную сбить.

Да та и не растерялась ничуть. Коротким замахом вскинула руку и опустила её.

Он не заметил, как натянул тетиву и пустил быструю стрелу – тело само сработало. Да сердце на миг всё равно замерло, как увидел он, что нож самым остриём точно вонзается в спину Елице. Девушка вскрикнула тихо и жалобно – аж колени подогнулись. Но стрела в тот же миг ударила Димину под лопатку правую, швырнула на княжну – и нож выпал из её руки да пропал где-то среди каменных обломков – всего, что осталось от стоявшего здесь когда-то требного стола.

Леден подбежал, отбросил тихо сипящую травницу в сторону, освобождая Елицу от тяжести тела. На рубахе светлой её расплывалось алое пятно, медленно, неумолимо.

– Елица. Еля, – зашептал он, приподнимая голову её осторожно.

Другой рукой разодрал ткань, чтобы посмотреть, глубоко ли успел нож войти. Порез оказался не таким уж страшным, как привиделось со стороны – видно, рука травницы соскользнула. Но располосовала Димина спину ей всё равно сильно – кровь текла по светлой коже Елицы щедро, не собираясь пока униматься. Девушка застонала тихо, пытаясь перевернуться.

– Постой, Еля, перевяжу.

Косясь на Димину, что неуклюже ворочалась в стороне, никак не подыхая, он одним махом отрезал от подола княжны хорошую полосу ткани. Слегка освободил рану от обрывков рубахи и перетянул крепко, обмотав под грудью и через плечо. Теперь только донести её до дома, а там можно и лучше справиться. Травки какие взять – благо их в избе той достаточно. А в тех, что могли кровь запирать да заразу какую не пустить, он и сам, как воин, смыслил неплохо.

Он подхватил девушку под спину. Усадил осторожно, поддерживая.

– Как ты? – заглянул в бледное лицо, перепачканное в земле и разводах грязных на щеках. Словно плакала она всё ж от боли, да только звука ни одного не издала, как перевязывал он её.

И взгляд её был таким страшным, бездумным, всё шарил, шарил по нему, ни за что не цепляясь. Словно в дурмане каком княженка была.

– Не знаю пока, – шепнула. – Но когда ты касаешься, легче становится. Как будто водой мёртвой плещет.

Он свёл брови, плохо понимая, о чём она говорит – как в бреду. Только ей одной – волхве – ведомы все премудрости. А он и рад был хоть чем-то ей помочь, раз так. Княжна вдруг обхватила его ладонью за шею, подняла снова взор – прояснившийся – ослепив им мгновенно, словно здесь, на этом месте обрела она совсем другую силу, могучую, яростную. Проскользнул ветер ленивый вдоль длинного пала, тронул волосы её растрёпанные, прилипшие тонкими прядками к вискам – повой уж давно на плечи сполз. Она сжала губы, всё глубже вонзаясь взором чистым, но чуть растерянным, облизнула их и разомкнула – блестящие, яркие. Леден обнял её крепче и склонился, припал в горько-солёном, с привкусом трав поцелуе – и княжна послушно ответила, смяв ворот его в кулачке. Скользнул легонько язычок её между зубов – в голову тут же ударило словно ворохом перьев мягких: и лёгкостью обдаёт небывалой, хмельной, и задохнуться недолго. Зашлось сердце бешено, как и в сечу не билось. Как же давно он об этом мечтал, да гнал мысль шалую прочь. Чтобы обнимать её вот так, осторожно, но крепко, и чтобы губы тёплые сминать, ласкать.

Но длился дурман этот всего миг – вздрогнула Елица вдруг, забило её мелким ознобом. Она всхлипнула, обмякнув, словно кости из тела её вынули. Упала её рука плетью, мазнув по плечу. Леден едва не взвыл от гнева страшного на самого себя. Забыл, остолоп безмозглый, что после встречи с Мораной не стоит ему княжны касаться – худо ей станет.

Засмеялась хрипло травница, ещё живая, оказывается. А Елица вдруг, побледнев страшно, чувств лишилась.

– Спаситель, – просипела Димина. – Сам быстрее её убьёшь, и стараться не нужно.

Закашлялась, смолкнув, забулькало как будто где-то в груди её пробитой. Леден уложил Елицу осторожно на землю, и над бабой глумливой навис. Едва не споткнулся: спали с лица её да и всего тела чары – осталась под ними женщина, уж близко к старости поступившая. Лишь присмотревшись, можно было теперь узнать в ней ту травницу, к порогу дома которой они пришли недавно. И удивляться вовсе не надо тому, что захотела она годы лишние сбросить, чтобы мужа молодого обресть и удержать.

– Да уж теперь не достанется Елица тебе.

Леден склонился – стрелу выдернуть, да баба за руку его схватила крепко – и не подумаешь, что умирает – аж запястье заломило.

– Не спасёшь её. Коли рядом с ней будешь – зачахнет рано или поздно. Выпьешь всё из неё, всю живу, – зашептала она сбивчиво и торопливо. – Много её в княжне. Сама знаю, потому и хотела забрать. Да тебе всё равно мало будет.

– Ты знала, что муж твой на самом деле ей принадлежит? Может, ещё и поэтому убить хотела? – Леден всё ж дернул древко – и женщина выгнулась дугой от боли.

Задышала часто, рвано; выплеснулся кашель мучительный, окрашивая губы её, изрезанные морщинками, алым, ярким таким в этом чёрно-сером месте.