Текст книги "Час кроткой воды"

– Ну почему же некуда, – приятно улыбаясь, возразил король, и Главный Целитель едва приметно поежился. – Критическое положение дозволяет прибегнуть к необычным мерам. Нам нужна внешняя торговля лекарствами. И если в вашем ведомстве создать отдельную управу, которая будет заниматься только ими, вы получите новые места. И сможете сделать помощников врачами и алхимиками. Тем самым дав надежду и молодежи. Да и женские руки тут не будут лишними. Я полностью согласен с необходимостью дать женщинам право быть не просто лекарками, а врачами и алхимиками.

Новая управа, значит…

Все-таки, твое величество, шельмец ты изрядный. Интересно, насколько велика в твоих затеях доля советов твоего наставника, и больше ли она, чем доля твоих собственных замыслов?

Если и больше, то ненамного. А скорее всего, она куда как меньше. Сокол мог воспитать кого угодно – но только не покорную марионетку, только не пустоголовое вместилище для собственных мыслей.

– Однако позвольте уточнить, – как-то совсем уже ласково поинтересовался король. – Подобное положение возникло ведь не сегодня и даже не вчера. Оно создавалось годами.

Главный Целитель опустил голову.

Верно. Годами. И ведь молчал глава ведомства, все эти годы молчал. А Крылатый Дракон, просиживая трон, просто-напросто зарывает талант в землю – ему бы пленных вражеских лазутчиков допрашивать! Лихо он господина Главного Целителя на сведения раскрутил, ничего не скажешь. Тот сам все выболтал, и принуждать не пришлось.

– И все это время вы молчали и ничего не предпринимали?

– А что тут можно было предпринять… – тихо промолвил Целитель.

Король обвел присутствующих медленным взглядом.

– Кто-нибудь из присутствующих, кроме охраны правопорядка и армии, может похвалиться тем, что в его ведомстве ситуация обстоит иначе?

Тяжелое молчание было ему ответом.

Все верно, мысленно хмыкнул генерал. Армия от засилья дряхлых стариков не страдает. На войне и вообще редко доживают до старости. А немногие ветераны, сумевшие дожить до седины, на вес нефрита! Их умения и опыт поистине бесценны. Именно они и обучают новобранцев. А нынешним новобранцам ох как нужно обучение. Король прав – мужчин молодых и зрелых лет недостает. Армия помолодела просто пугающе. До чего дошло – юнцы пятнадцати годов уже становятся в строй!

И в стражу таких же точно сопляков берут. И так будет еще какое-то время, пока сопляки не подрастут, пока не заполнится возрастная яма. Нет, определенно, у стражи и армии есть проблемы – но это совсем, совсем другие проблемы. Одно счастье, что на горизонте не маячит новая война – иначе следующее пополнение пришлось бы верстать из детей.

– Никто? – уточнил король. – Тогда я хотел бы спросить у главы ведомства фарфора – ваше ведомство справится, если придется производить больше изделий, чтобы направить их на внешнюю торговлю?

– Справится, – почти не задумываясь, ответил чиновник.

Ему казалось, что гроза прошла мимо.

Зря казалось.

– Я рад этому, – благосклонно кивнул ему король. – А вы нам не скажете, за счет каких ресурсов? Нет, даже так – за счет чего оно справляется прямо сейчас? У мастеров в сутках не восемь часов, а вчетверо больше, и при этом они не нуждаются в отдыхе?

Глава ведомства так побелел, словно королевский вопрос превратил его самого в фарфоровую куклу из тех, которыми так славится город Далэ. Но кукла может позволить себе молчание – а чиновнику следует отвечать.

– Расписывать фарфор могут и женщины, и даже дети, – произнес он неожиданно твердым голосом. – Кисть ведь не сильной руки требует, а точной. Ну, или если кто здоровьем слаб. Мужчины создают изделия, женщины расписывают, за счет этого пока и держимся. Жены, сестры, дочери мастеров. Я понимаю, почему ваше величество спрашивает меня о том, каким силами было достигнуто то, что мы имеем. Эти женщины… в ведомственные отчеты они не записаны. Я не могу их внести в списки. Не могу сделать их мастерицами. Даже учениками, а уж лончаками – тем более. Срок ученичества имеет предел по закону. Потом ученик должен стать лончаком, а через год – полноправным мастером. А места ведь заняты. Тут у меня, как у всех. То, что они наработали, записано на их мужей, братьев и отцов. Иначе они не смогут получать полную плату за свой труд. Несправедливо, да. Все вокруг знают, конечно, кто роспись делал, такого не утаишь. Не тогда, когда у всех одна и та же беда. Все знают, конечно. И все молчат. Ради справедливости куска хлеба лишиться никому неохота. Тем более, что по справедливости все равно не будет. Все знают. И я знаю. И покрываю людей. Потому что отнять у них хлеб у меня рука не поднимется. И я не позволю этого сделать. Никому.

Даже королю.

Эти непроизнесенные слова витали в воздухе – ясные и отчетливые.

Ай да фарфоровый болванчик!

– Говоря языком господина Главного Целителя, – медленно произнес Крылатый Дракон, – у вас не открытая рана, как в его, к примеру, ведомстве. Вы не позволили ей быть раной. У вас гнойник, загнанный глубоко внутрь. Полагаю, не только у вас.

– А что я мог еще сделать, ваше величество? – негромко, но непреклонно спросил глава ведомства. – Что могли мы все?

Ай да фарфоровый болванчик!

Не сдается, держится до последнего. И вину за подлог, по сути, берет на себя. Побольше бы таких, как он…

– Впервые за долгие века, – не отвечая впрямую, произнес король, – сбылась старинная мечта. Мы вкусили от плодов здоровья и долголетия. И они оказались горьки.

Его рука рассеянно гладила шелковистую шерстку спящего Апельсинчика. Но король не смотрел на песика. Не смотрел он и на собравшихся в тронном зале сановников. Он смотрел прямо перед собой.

– Те, кто раньше умирал, освобождая место для следующих поколений, остаются в живых. Деды и прадеды занимают места сыновей и внуков. Везде – даже на государственной службе. А ведь тот, кто не получает власть и возможность действовать, когда готов к этому, не справится с властью, получив ее с опозданием лет на двадцать. Время для них будет упущено непоправимо. И мы не можем и дальше поддерживать несправедливость, записывая на одних работу, сделанную другими. Это не нарушение закона, это разрушение страны.

– Но что же нам делать, ваше величество? – с прежним упорством спросил глава фарфорового ведомства. Сановник был все так же бледен – и все так же решительно настроен сражаться за своих людей.

– Вообще-то на этот вопрос вам должен бы ответить господин Министр Церемониала, – промолвил король. – Особенно если учесть, что полное название его ведомства – Министерство Традиций и Церемониала.

Тяпнутый за палец министр вздрогнул.

– Но, ваше величество… – залепетал он. – Когда-то в древние времена действительно существовала традиция убивать дряхлых стариков, неспособных более работать, но…

– Но о ней и речи быть не может, – нетерпеливо перебил его король. – Как вы могли подумать, что мне в голову пришла подобная гнусность?

– Но… но как же тогда следует поступать… ведь нет такой традиции, которая…

– Есть, – резко оборвал его бульканье король. – Благодаря этой традиции на этом троне сейчас сижу я, а не мой отец, хотя он далеко еще не стар.

– Отставка, – без тени сомнений произнес Главный Цензор.

– Отставка, – кивнул король. – Раньше у народа в ней не было нужды. Теперь – есть.

– Но, ваше величество! – запротестовал Главный Казначей. – Можно ли вот так, ни за что, выгонять людей с должности?

Смотри-ка – дурак-то он дурак, а ведь понял, кто первым вылетит с насиженного местечка быстрее собственного визга! С перепугу даже подобострастие свое растерял где-то!

– Ваше величество! – поддержал его Министр Церемониала. – Народ не поддержит такую реформу. Заставлять людей насильно покидать службу…

И этот понял, чем для него закончится подобное действо. Надо же, как быстро дураки умнеют, когда речь заходит об их личной выгоде!

– Заставлять? – приятно улыбнулся король. – Да еще насильно? Ни в коем случае. Новый рескрипт дарует народу королевскую привилегию. Право по примеру королевского рода передавать должность и главенство преемникам и потомкам.

Генерал едва не взвыл от восторга.

Ах ты, змееныш!

Дракон, говорите? Да еще крылатый? О нет! Змей. Хитрый змей. Еще совсем юный – но хитрости ему уже не занимать!

Королевская привилегия, это ж надо же!

Привилегия. Право. Дар.

Эта идея сработает.

Еще как сработает!

Если ей дадут осуществиться.

Все-таки коронный совет по первым реформам – не скопище бессловесных филинов, которые только и могут, что кричать: «Угу!» Реформы должны быть не только провозглашены королем, но и приняты советом.

А в этом совете слишком много тех, кому право на отставку словно кость в горле. Тех, кто на службе не только умрет, но и сгниет, и рассыплется в прах, и развеется по ветру веков – но места своего не уступит. Они будут сражаться яростно, что есть силы. И могут попробовать перетянуть на свою сторону тех, кто колеблется, кто еще не принял решения. И что хуже всего, у них может получиться…

Теперь понятно, почему юный король свой первый совет сразу взял за шкирку. Заставить их всех растеряться, поразить их, ошеломить… но чиновники живучи, как тараканы, и столь же увертливы, а первое ошеломление проходит быстрее, чем хотелось бы…

– Привилегия, которой до сих пор мог пользоваться только королевский род – великий дар, – прозвучал глубокий сильный баритон.

Государев Наставник Тайэ говорил с обычным для него уверенным спокойствием.

– Это возвышает достоинство каждого человека. Сделать королевское право всеобщим, распространить традицию на всех – безусловно, прекрасно.

Интересно, когда он со своим царственным воспитанником продумывал стратегию, кто из двоих должен был произнести эти слова – он или все-таки король? Отчего-то генералу казалось, что король. Но битва оказалась слишком серьезной – и теперь наставник перенимал у юного полководца инициативу, вводя в бой тяжелые резервы своего ума и опыта.

– Главное, чтобы люди не усомнились в том, что они это право получат. Поэтому мы должны доказать, что недаром были облечены властью. Мы должны поддержать рескрипт о праве на отставку личным примером. Я первым буду просить у его величества дозволения уйти в отставку и удалиться в провинцию, как только приказ будет обнародован. Вы ведь поддержите меня в этом, господин Главный Казначей?

Государеву Наставнику не говорят «нет». Особенно если государев наставник зовется Тайэ Сокол. Что ему королевский совет? Он и не такие горы сдвигал в своей жизни. А совет… совет всего лишь рыхлый холмик, и сровнять его с землей для Сокола нипочем.

Не диво, что старый дурень обреченно кивнул. Что ж – не противиться Тайэ Соколу у него ума все-таки хватило.

– Я так и знал, что вы сразу поймете величие этого начинания! – воскликнул Сокол. – Полагаю, в этом собрании найдется немало достойных сановников, которые поддержат наш поступок и своим примером.

Найдется, еще как найдется. На кого ты укажешь, давний друг, тот и найдется. И еще радоваться будет, что дешево отделался.

Ты ведь предвидел это с самого начала, верно?

А твой воспитанник – нет.

Для него это словно гром с ясного неба.

Вы обсудили все, что было можно. А о том, что нельзя обсудить, ты смолчал.

Чтобы не расплескать силу замысла.

Чтобы она полностью облекла твоего воспитанника. Чтобы он мог идти в свой первый бой с легким сердцем. Сразиться – и победить.

Он и победил.

С твоей помощью.

И хотя он и не показывает виду, терять тебя ему тяжело. Он улыбается так светло и ясно, словно ему в это самое мгновение под столом отпиливают ногу во имя блага государства. Ему больно. Очень больно.

Ты не предвидел этого, мальчик. Твой наставник не сказал тебе, какую цену придется заплатить.

Но он прав, назначив ее.

И не только потому, что твоя идея должна воплотиться в жизнь.

А еще и потому, что править ты должен сам.

Никто не мешает тебе переписываться с мудрым наставником, видеться с ним изредка, когда он будет посещать столицу, даже спрашивать иной раз совета. Но твое место не в его тени.

Ты не утратишь верного друга и не лишишься умного помощника. Просто отныне все будет по-другому.

Наверное, ты это уже понял. Наверное. И то, что тебя не бросают. И то, что расставание – не разлука. И многое, многое другое.

Наверное.

– Благодарю вас за понимание и поддержку, Наставник Тайэ, – ровным голосом произнес юный король. – И вас, господин Главный Казначей. Как только рескрипт о праве на отставку войдет в силу, я первыми подпишу ваши прошения об уходе.

Два года спустя…

Далэ

День первый

Солнце по летнему времени стояло еще высоко, но звон колокола с храмовой башни извещал, что день уже на утрате, и закатной страже пора сменить полуденную.

В ожидании смены полуденная стража нетерпеливо прохаживалась неподалеку. Не все же по улицам дозором ходить, ноги бить, всех работа дожидается. И так уже два трилистника, почитай, на ветер пущены. Оно конечно, за порядком следить – дело нужное, никто и не спорит. И разнарядка на квартал пришла в свою очередь, и жребий, кому обходом идти, кидали честно. А все-таки в самую рабочую пору все бросить и пустоделом по городу таскаться – убыток сплошной. Пусть и невеликий, а убыток. Разве только холостым парням заделье есть – перед девушками покрасоваться, плечи порасправлять, приосаниться, показать, какие они лихие да бравые. А если по-хорошему, так и им с этого красованья прибыток невелик. Пусть и говорят, что работа – не молоко, за день не прокиснет, да только придумали пословицу эту лежебоки и бездельники. Таким и в будни праздник, и в страду гулянка. Надергаются вина до полного изумления, покуда оно слезами из глаз не потечет, и давай безобразия учинять. А ты по их милости изволь в самую что ни на есть горячую пору от дела отрываться и за порядком приглядывать. Изводу на них нет. Выдумали же боги зачем-то и пьяниц, и буянов, и воров – а вместе с ними и сменщиков непутевых! Колокол уже отзвонил, трилистник Коня облетел, наступило время Волка, а закатным словно и невдомек.

Закатная же стража, возглавляемая обходящим по фамилии Лан, переминалась с ноги на ногу возле караулки.

– Куда стоим, кому ждем? – не выдержал Нин, крепкий парень, полагающий себя главным острословом квартала, а может, и всего Белого города.

Лан поморщился. Нина он терпеть не мог с детства. Уже тогда Нин был пакостником, дураком и пошляком, и с возрастом не переменился ничуть.

– Разве не видишь – не все еще в сборе, – нехотя отмолвил Лан. – Одного человека не хватает.

– А ведь и верно, – подхватил Гань, обладатель пудовых кулаков и незлобивого нрава.

– Обходящий, а кого нету-то?

– Кого ждем?

Стражник Лан заглянул в разнарядку.

– А должен сегодня быть… должен быть с нами… рисовальщик Бай, вот кто!

Вокруг засмеялись.

– Бай, ну надо же!

– Ага, всем бы комар-воин хорош, да копье коротковато!

Лан только вздохнул. Действительно, художник Бай был человеком болезненным, хилого сложения, и пользы от него в бою было не больше, чем от комара. Случись дозорным столкнуться с каким-нибудь беспутством, учинись драка – прихлопнут ведь бедолагу, не глядя.

– Куда кузнец с молотом, туда и кузнечик с молоточком, – пробасил Гань. – Слышь, обходящий, кто ж это такое удумал?

– Да никто не удумал, жребий на его дом выпал, – досадливо ответил Лан. – А больше, получается, и некому. Взрослых мужчин в доме – сам рисовальщик и отец его. Бай, конечно, и правда кузнечик кузнечиком, так ведь отец и вовсе ветхий.

– Ну, если с отцом сравнивать, то Бай из себя мужчина видный, кто бы спорил…

– Да кому какое дело, видный или невзрачный – главное, здесь он должен быть, а его где-то носит!

– А мы тут его дожидайся…

– Да вот же он идет!

– Где?

– Вон, смотрите, со стороны Расписной улицы. И ходко так поспешает!

Кто-то и впрямь приближался со стороны Расписной улицы. Солнце светило ему в спину, и разглядеть идущего было решительно невозможно. Виден был лишь темный силуэт, и только.

Толстяк Фан приладил над глазами ладонь козырьком и старательно вгляделся.

– Тю, – разочарованно протянул он. – И вовсе это даже и не он. Бай на голову пониже будет, и в плечах поуже, и статью пожиже. И не он это, и не к нам…

– Да нет, как раз к вам! – послышалось в ответ.

Голос был густой и низкий, но несомненно женский – а главное, отлично Лану знакомый.

Даже в детстве, когда невестка семьи Бай носила совсем другую фамилию, а заодно и прозвание Забияка, голос у нее был не по летам низким. Другую бы задразнили – мол, что гудишь, как шмель – но дразнить Забияку было небезопасно. Она была сильнее и выше всех окрестных мальчишек. Даже Лан, даром что прозывался Дылдой, был тогда на полголовы ее ниже. Он и сейчас был ниже ее на полголовы – и не сомневался, что рука у нее по-прежнему тяжелая, совсем как в те времена, когда восьмилетняя девчонка возила десятилетнего Дылду носом в пыли, приговаривая, что издеваться над малышами и пинать щеночка нехорошо. Дылда вырос, стал стражником и теперь сам мог запросто призвать к порядку любого, кто издевался над малышами и пинал щеночков – даже окажись этим любым вооруженный бандит – но с бывшей Забиякой связываться бы поостерегся. Себе дороже.

Совершенно непонятно, что нашел в этой рослой, могучей и отменно некрасивой женщине хрупкий красавец-художник. Но ведь что-то он в ней нашел, недоступное другим. Довольно было глянуть, как меняется его лицо при виде жены, чтобы и сомнений не возникало: художник любит ее беззаветно. Любви не скроешь, счастья не подделаешь. Правда, все же нашлись поначалу злые языки, посмевшие утверждать что все яснее ясного – не жену Бай взял в дом, а батрачку. Иначе с какой стати ему сдался жуткий мезальянс? Не пара художнику из хорошей семьи сирота, дочь вдовы-поденщицы, неотесанная, некрасивая и неимущая. Добро бы хоть приданое было толковое, семье Бай оно бы ну никак не помешало – так ведь нет же, ни гроша за ней художник не взял! Невелико было приданое, но и его не осталось – все как есть Забияка продала, чтобы похоронить мать.

Однако сплетникам пришлось примолкнуть, когда мать художника отвела невестку в храм и официально сменила ей прозвание. Была Забияка – стала Ласточка. Кого попало в честь духа-хранителя не нарекут. Семья Бай обожала ее – и свекровь, и свекор, и совсем еще юная золовка. Поди попробуй дурным словом Ласточку тронуть – не с ней одной, со всей семьей дело иметь придется. Проще уж отступиться и сделать вид, что никто никогда ничего такого и не говорил вовсе…

Поэтому даже насмешник и пошляк Нин не осмелился отпустить под видом шутки какую-нибудь очередную пакость, а всего лишь спросил оторопело:

– Это почему это к нам?

– По разнарядке, – ответила Ласточка Бай как нечто само собой разумеющееся. – На наш дом выпало.

– Так ведь это… а муж твой как же? – не понял толстяк Фан.

– А у мужа работа срочная, – так же спокойно произнесла Бай. – Ждать не может.

Это было понятно. Роспись фарфора – дело тонкое, и требует не только верного глаза и руки с понятием. Если роспись подглазурная, по своей воле ее не остановишь. Да что там остановишь – чуть промедлит рука, чуть задержится кисть, и после обжига краска окажется в этом месте ярче и гуще, чем нужно, а то и вовсе безобразное пятно объявится. Отложишь работу не ко времени – потом не вернешься, неверно краска ляжет. Нельзя срочную работу художнику отложить, чтобы по улицам обходом таскаться – все как есть загублено будет.

– Ну, это дело понятное, – пробасил Гань. – Если срочная работа, тогда никак.

– Сегодня я за него, – объявила Бай.

– Тю, – махнул пухлой рукой Фан. – Женщина…

Стражник Лан расхохотался.

– Это ты Забияку не знаешь и плюх от нее пацаном не огребал, – простонал он, давясь смехом. – Если где надо порядок навести, она трех таких, как ты, стоит, а может, и четырех.

Не только Фан, но и все остальные порядком растерялись. Но ведь они и в само деле не знали Забияку – кроме разве что Нина. Судя по его кислой физиономии, он отлично помнит, как собрал таких же, как он сам, чистеньких сытых подростков, чтобы избить ребят из Подхвостья, потому как слишком много о себе понимать стали – и как Храмовая Собака, Дылда и Забияка отлупили находников. Те бежали от их ватажки быстрее собственного визга, причем Нин был вынесен прочь как раз крепкими кулаками Забияки. И Лан был готов голову позакладывать, что она и теперь может повторить тогдашний подвиг. Ну и что же, что ее прозывают сейчас Ласточкой? Боец она крепкий. Ну и что же, что женщины дозором не ходят? Это ведь еще смотря какие женщины!

– Ну что, Ласточка, – все еще смеясь, спросил Лан, – если кто будет щеночков пинать, ты его приструнишь, верно?

– Верно, – отозвалась бывшая Забияка. – Да ты не бойся, Дылда, я тебя в обиду не дам.

И что на такое можно сказать? То-то и оно, что ничего. Да и недосуг лясы точить: и без того задержались, еще немного промедлишь, и быть невиданному непотребству – полуденная стража примется лупить закатную. И кто их к порядку призывать будет?

Пересменка совершилась быстро. Вскорости полуденная стража с чистой совестью разошлась по домам, и в обход отправилась закатная, вооружившись, как водится, самой разномастной боевой снастью – от дубинок до тупых коротких копий и даже почему-то невесть откуда взявшимся здоровенным пожарным багром. Багор, естественно, достался Ласточке. Меч полагался только стражнику Лану.

Несмотря на туманную ночь, поутру развиднелось. День выдался жаркий и безоблачный. Небо еще задолго до полудня налилось густой спелой синевой. К началу трилистника Волка жара и не думала спадать. Первым начал потеть и пыхтеть толстяк Фан. К исходу первого листа даже бывалый Лан то и дело утирал лоб, искоса поглядывая на Ласточку: вот кому палящее солнце было нипочем. Она шла прежним широким ровным шагом, успевая на ходу пересмеиваться и перешучиваться не только со всей закатной стражей, но и с прохожими, и с владельцами лавочек, попадавшимися на пути, и от ее шуток жара казалась не такой изнуряющей. Вот кому и в самом деле место в страже! Рисовальщик Бай за один лист спекся бы в пирожок, раз уж и покрепче его парни едва не сомлели – а Ласточка и сама держится, и других подбодряет. Нет, вот когда разнарядка опять выпадет по жребию на семью Бай, Лан и думать долго не будет, а сразу Ласточку в обход позовет!

И все же то один, то другой все чаще сбивался с ноги и отставал. К середине второго листа не только Фан еле плелся, а до сумерек, несущих долгожданную прохладу, было еще далеко: летний день длинный, это ночь коротка, не видать, как и миновала. Ясно было, что если не дать людям передышку, то еще до исхода смены закатная стража из обходящей город дозором превратится в обползающую. И Лан, подумав немного, изменил привычный порядок обхода и повел отряд не в глубину ближайшего квартала, а к реке.

Потом он не раз думал, как повернулось бы дело, окажись день не таким жарким…

Река дышала влажной прохладой, однако набережная в этот час была пустынна: время для прогулок и лодочных катаний еще не наступило.

– Отдыхаем, – скомандовал Лан.

Люди приглушенно загомонили, радуясь передышке. Лан к их разговору не прислушивался. Он тоже наслаждался мимолетной свежестью, тянувшей от воды, ни о чем не думая и не глядя по сторонам. Поэтому внезапный оклик застал его врасплох.

– Слышь, обходящий, – позвал его Гань, – а что это там такое?

Его огромная ручища указывала на темное пятно в речных волнах.

– Собака дохлая, что ли? – предположил Фан.

– Вот еще не было печали, – сплюнул Нин.

Нин был прав, пусть Лану и неприятно было признавать его правоту хоть в чем-то. Но ведь и в самом деле: какой-то умник собаку дохлую в реку выкинул, а у кого об этом голова болеть должна? Ясное дело, у стражи. Собаку следовало выловить, опознать и наложить на нерадивого владельца штраф – чтобы впредь неповадно было. Приятное занятие, нечего сказать.

Пятно между тем приближалось. Лан пригляделся и ахнул.

– Не собака это! Там человек!

Теперь уже все, даже близорукий Ао, ясно видели, что течение несет к ним человека. Именно течение – сам он не шевелился.

– Все едино мертвый, – выразил общее мнение Фан.

– Все едино вытащить надо, – возразил Лан.

– Так ведь штука нехитрая, – встрял Нин. – Сейчас его течением поближе принесет, багром его зачалить, и дело с концом. Эй, Ласточка, багор сюда давай!

Ласточка протянула багор – но не Нину, а стражнику. Лан и принять багор из ее рук толком не успел, а она уже подоткнула юбку повыше и шагнула с парапета в воду.

– Эй, Забияка… ты это что… куда ты? – оторопело воззвал Лан, отчего-то ощутив себя не стражником, а прежним Дылдой.

Но Ласточка не ответила. Она плыла мощными гребками, и течение оказалось не в силах с ней совладать.

– С ума сошла совсем… – сипло сообщил наступившей тишине Фан.

Лан, вновь из Дылды ставший стражником, уже отложил багор и перевязь с мечом и шагнул к воде – но Ласточка как раз оказалась возле парапета.

– Тащи, – сказала она, приподымая утопленника, и Лан подхватил тело и потянул его на берег.

Следом на парапет выбралась Ласточка, мокрая насквозь и оттого некрасивая до смешного. Но никто и не подумал смеяться.

– Дурная ты, Забияка, – укорил ее Лан. – А вот если бы ты утонула?

Женщина не ответила ничего. Она молча склонилась над утопленником.

– И чего там смотреть? – не выдержал Нин. – Мертвяк, он мертвяк и есть. Сама же видишь, синенький уже.

Ласточка не обратила на его слова никакого внимания. Она перекинула утопленника через колено и резко, энергично нажала на его спину.

– Да брось ты, – увещевал Нин. – Ясно же, что мертвый. Вон, видишь, у него и голова разбита. Небось ударился в воде обо что-то, потому и утоп.

Разбитую голову видел и Лан. И понимал, что так удариться головой самому невозможно. Этого человека ударили по голове. Так что утонул он не сам. Ему в этом помогли.

Дело выходило до крайности скверное. Не просто утопленник – убитый!

Додумать эту мысль до конца Лан не успел – потому что изо рта утопленника хлынула мутная розоватая вода и послышался короткий рваный кашель.

– Счастлив твой бог, Забияка! – выдохнул Лан, не веря своим глазам.

Но поверить пришлось. Выловленный из реки был еще жив – и Лан даже представить себе не хотел, что бы случилось, вздумай он тащить его багром, как мертвого.

– Клади его сюда! – Лан помог Ласточке осторожно положить тело на парапет. – Ничего, дружок… сейчас ты у нас дышать будешь… ты даже и знать не знаешь, как ты сейчас будешь дышать… со всем усердием будешь… руку ему под голову клади, а другую на лоб, да – вот так… а вы что стоите, как приколоченные?! А ну, живо – Нин за квартальным лекарем, Гань в следственную управу, бегом! И чтобы одна нога здесь, другая там!

Когда за его спиной раздался топот бегущих ног, Лан даже не обернулся. Он ритмично нажимал на грудину спасенного обеими руками, как бы сбрасывая в эти резкие нажатия весь вес своего сильного тела, то и дело прикладываясь ко рту бедолаги, чтобы вдохнуть в него воздух.

– Дыши… – время от времени бормотал Лан, сам не замечая того. – Дыши, кому сказано… убью!.. дыши, зараза!..

Колокол Храмовой башни отзванивал начало часа Волка.

– Да-ни!

И тебе привет, дружище. Как дела, как жизнь?

– Данн-ни, Данн-нни, Даанн-нни!

Да что ты? Быть не может!

– Даанн-ннии!

Спасибо на добром слове. И тебе того же.

Долгий отзвук последнего, пятого удара, плыл в воздухе, медленно растворяясь в жарких солнечных лучах.

Вот так и сходят с ума.

Когда начинают с храмовым колоколом разговоры разговаривать.

Но с кем еще может поговорить Дани Ночной Ветер?

Тому, кто заключен под домашний арест, видеться с людьми запрещено.

Стража, стоящая караулом возле дома, как бы не в счет, ведь именно эти люди трижды в день приносят арестованному еду. Но и с ними раговаривать нельзя. Иногда кажется, что никаких караульных нет и вовсе, а еда возникает потому, что трижды в день в дом являются бессловесные призраки.

Хотя нет… наверное, все-таки призрак – он сам. Потому он и не может поболтать с охраной. Они его просто-напросто не услышат. Им нельзя его слышать.

Вот и выходит, что одному только колоколу есть до него дело. Всеми остальными он забыт так прочно, как если бы его никогда не существовало. И пока следствие не завершится, Дани все равно что нет на этом свете. Его даже для сыщиков, по сути, нет. Имеются обстоятельства преступления, которое надо расследовать. Имеется означенный в бумагах подозреваемый по прозванию Дани Ночной Ветер. Он выведен черной тушью в следственных документах и заверен служебной печатью. И он – есть.

А того Дани, который сидит сейчас в запертом доме – нет.

Ночной Ветер не раз жалел, что сидит не под обычным арестом, а под домашним. Зря, наверное, жалел. Условия в тюрьме куда как похуже будут. И вдобавок тюремное заключение бесчестит должностное лицо непоправимо. Даже если обвинения потом будут сняты, со службой можно попрощаться навсегда. А домашний арест ущерба достоинству не наносит. И у него есть надежда когда-нибудь…

Впрочем, будем честны – а есть ли?

Зато в тюрьме можно перекинуться словом с другими заключенными. Можно даже огрести по шеям от ретивого стражника. Чем не доказательство того, что ты жив, что ты не привидение, по недосмотру судьбы задержавшееся на этом свете? Чем не благо?

Иногда Ночной Ветер готов был за это благо отдать надежду на возвращение к прежнему – ведь она была таким же призраком, как и он сам.

Но он не имел права поступиться ею – даже в мыслях.

А если бы и имел – все равно не стал бы. Искушение велико – но Дани Ночной Ветер никогда не сдавался.

Даже когда его фамилия и прозвание были совсем другими.

Когда ему было шесть лет, и родителям втемяшилось в голову переехать в Интон. В родных его краях сделалось беспокойно, на дорогах пошаливали грабители. Семье портного и дела не было до разбойников, взимающих дань с проезжих – ремесло, как-никак, оседлое, нужды нет по дорогам шататься. Но портной рассудил, что если сегодня грабят на перекрестках, то завтра воры придут в дом, и тогда прости-прощай, нажитый годами честного труда достаток. Он продал жилье, обратил в деньги имущество, усадил в повозку жену и сына и направился в Интон – чтобы, не доезжая до цели своего путешествия всего несколько дней, угодить в лапы таких же точно бандитов, от которых хотел найти защиту за прочными городскими стенами.

Как убивали его родителей, мальчик не видел. Его свалил удар дубиной по голове. Похоже, разбойники посчитали его мертвым, раз не добили. Очнулся он не скоро и сперва не мог пошевелиться. Он плакал от боли и страха и звал родителей. А потом понял, что звать некого.

И слезы покинули его.

Кто бы мог поверить, что шестилетний мальчик, давясь сухими рыданиями, сможет обломком бандитского клинка выкопать могилу – пусть и неглубокую, всего на полтора локтя в землю? Теперь, годы спустя, он и сам бы себе не верил, что сделал это – если бы не шрамы на руках. Полностью они так и не изгладились. Чудо, что он тогда не повредил себе ни одного сухожилия, ни одной связки, что обошлось без заражения, да что он просто не истек кровью. Но в тот страшный час ему не было дела до подобных опасений, он даже боли почти не чувствовал.