Текст книги "Неделя в Патриархии"

Два почти противоположных чувства все время теснились тогда в моем сердце: с одной стороны страх, боязнь, жуть, как у всякого еще не обстрелянного на войне солдата; это на поверхности души, плотское, восчувствование телом плотских страданий, нервное сострадание; а с другой – в глубинах духа таилась какая-то духовная радость, которая нет-нет, да и озарит собой содержимое страхом сознание: сколько новых праведников, украсивших чертог небесный. Сколько новых молитвенников за эту страждущую Церковь, верою вымывших свои одежды в Крови Христовой. Церковь наша жива, и невидимо для Себя украшается духовными звездами. Вся Церковь наша представлялась мне в едином духовном подвиге исповедничества и выявления истины и величия Православия. Я не смел и думать о том, чтобы пришлось вообще-то видеть и исповедников дорогой мне церкви, говорить и даже разделять трапезу. “Краем” моих пожеланий было – невидимкой только переступить границу Зарубежья, поцеловать орошенную кровью, прославленную подвигами исповедничества, родную землю и в земном поклоне послать своей Матери и вам, ее возглавителям, свой сыновний горячий привет и пожелать скорейшего мира и выявления миру ее великого нового духовного богатства. Как вдруг я получаю от Вашего Высокопреосвященства официальное приглашение приехать к вам в Патриархию после предварительных ваших переговоров с советской властью, обещавшей дать мне визу на въезд в Москву. И вот, с милостью Божией, я среди Вас святители-исповедники; смотрю на вас, радуюсь, беседую, а ныне имел неожиданное для себя духовное утешение, участвуя в хиротонии нового иерарха; а сейчас разделяю с вами великопраздничную трапезу. Думаю, что все вы, святители, понимаете мое духовное ликование от соучастия с вами, которое нельзя выразить в словах, но только почувствовать сердцем. Вам, Первоиерарху нашей церкви, свидетельствую свой искренний низкий поклон, коим выражаю Вам свою глубокую благодарность за предоставление мне этой приятной радости видеть Вас и всю во Христе здесь нашу высокую братию. Да подаст вам всем Господь, во главе с Высокопреосвященнейшим митрополитом Сергием, потребные мудрость и силу право править слово истины и сохранить Вас на многая лета».

Встал наш Первоиерарх и обратился ко мне с краткой речью:

«От лица всех здесь присутствующих иерархов, дорогой гость, свидетельствую, что мы очень рады видеть Вас у себя в Патриархии, и благодарю Вас за прибытие к нам. Волею Божиею мы телесно разъединены с нашими зарубежными чадами, хотя духом вместе.

Пока мы на земле, молитвенное общение, как бы оно ни было сильно и действенно, все же не умаляет потребности личного свидания, личной беседы. Нам церковная жизнь в зарубежье почти не известна, редко-редко доходят слухи о ней, кроме, конечно, официальных донесений. А все же хочется, да и нужно знать, какая она там. Вот теперь мы имеем приятную возможность подробно поговорить с вами о ней. Да и вы можете свободно ознакомиться с нашей церковной жизнью и рассказать о ней всей зарубежной братии, когда возвратитесь к себе. Как видите, мы, по милости Божией живем, в меру воли Божией действуем и, стоя на страже Истины, кое-что созидаем в нашей церкви.

Нас печалит и очень печалит ваша заграничная церковная, так называемая Карловацкая смута. Еще, еще, если бы были к ней серьезные поводы. А то ведь они слишком малоценны по переживаемому времени; а между тем она взволновала всю церковную жизнь. Передайте от нас зарубежным иерархам наш братский привет, наше горькое чувство по поводу смуты, нашу просьбу возможно скорее погасить ее и восстановить на канонической основе желанный мир, помня слова Псалмопевца: что добро и что красно, но еже жити братии вкупе. Желаем вам здравия и желанного успеха в вашей части общего церковного дела».

Ответ митрополита Елевферия:

«Позвольте мне, Ваше Высокопреосвященство, сказать несколько слов Вам и всем святителям по затронутому вами вопросу о Карловацкой смуте и в связи с ним об отношении в его существе заграничной Русской Православной церкви к своей Матери в лице ее возглавителей.

Когда церковь наша была под опекой Государственной власти, то, хотя она и не утратила истинной свободы в ее существе, ибо, оставаясь Православной, она всегда хранила чистоту Православия, но, опираясь на внешнюю власть, она не находила повелительных поводов к жизненному выявлению истинной свободы, а иногда даже и вынуждалась к такому неполезному молчанию. А при таких условиях даже в области серьезнейшей, касающейся вероучительной или канонической стороны Православия, началом, определяющим наклоном мышления и убеждения, даже в иерархической среде, является не столько искание Истины, не столько выявление истинной свободы, сколько следование за авторитетом, будет ли он ученым, или иным каким-либо, который, как личность, не всегда бывает истинно свободным, т. е. пребывающим в истине, внешним к ней, которая одна только человека делает свободным. Опека пала, и в Русской Церкви даже в иерархической среде произошло то деление по личностям, которое св. ап. Павел еще в Коринфской церкви назвал выявлением «плотяности», а не духовности души: я Павлов, я Кифин, я Аполосов, а я Христов. Духовное ядро-то осталось, хотя и не во всем объеме и в Коринфской церкви, но сильное Истиною, оно должно было после апостольского укора свободно привлечь к себе и тех, которые по плотяности души временно пошли за внешними авторитетами и произвели греховное разделение в церкви. Христова Церковь, стоящая в истинной свободе, осталась в России, стоит твердо, а многие отпали от нее, по разным мотивам, уйдя за внешним авторитетом личности. Это произошло и с Карловцами. Группа эта, следуя за крупной личностью, вместе с ней отошла от Истины и ушиблась о видимый авторитет ее. Говоря так, я не хочу умалять значение авторитета личности в принципе. И ап. Павел защищал свой апостольский авторитет – да еще как, когда это требовалось существом апостольского дела. Но личность тогда только приобретает действительный авторитет, авторитет духа, когда она стоит в Истине, не примрачая ее никакими компромиссами, чтобы они ни обещали из земной выгоды. Большинство зарубежной паствы, хотя и с меньшинством иерархического лика, в частности и я, идем за вашим Высокопреосвященством, признаем вас фактическим каноническим главою Патриаршей церкви; но мы держимся вас не как личности, крупнейшего во всех отношениях иерарха мирного времени, а как стоящего в истине, истинно свободного, засвидетельствовавшего свою истинную свободу подвигами исповедничества. Будем молитвенно надеяться, что Вы и впредь, стоя на страже церковной истины, будете до ревности оберегать ее. Тогда Вашими молитвами и временно ослабевшие в ней зарубежные иерархи со своими сторонниками благодатной силой истины привлекутся к ней и восстановится в зарубежье церковный мир».

Говорили потом два-три иерарха краткие общего характера речи. Торжественная задушевная трапеза закончилась общим пением благодарственной Богу молитвы. Гости стали расходиться. Поднялся и я в свою тихую комнату. Здесь наедине, когда утомленное чувство, нуждаясь в отдыхе, стало затихать, смирявшийся доселе разум стал выступать со своим анализом всего пережитого. Когда совершается великое Божие дело и до ощутимости его видишь и сознаешь, тогда разум в благоговении смолкает, да и не так ли должно, ибо «разум кричит», надмевает и своим надмеванием не воспрепятствовал ли бы он сердцу во смирении ощутить дело Божие? Тут место и время действовать сердцу, чувству с его верой.

А разуму – после, когда дело совершилось, и он уже рассматривает все полученное от него сердцем, все упорядочивает, осмысливает. На происшедшую Архиерейскую хиротонию можно, конечно, кому это угодно, смотреть, как на обычай, хотя сравнительно и редко совершаемый таинственный церковно-богослужебный акт. Так может быть и я посмотрел бы на это в мирное время. Но теперь, когда наша церковь живет в исключительных условиях, когда земная человеческая опора у нее отнята, когда скорлупа житейской обыденщины разбита, и ей по воле Божией приходится всецело опираться Духом Святым на Основателя ее, чтобы свидетельствовать Истину Его слов о неодолимости ее и вратами ада, архиерейская хиротония вырастает в подобающее ей великое дело Божие, а мое личное участие в нем дало мне великую честь и столь же великое утешение.

Не без нарочитой цели я остановился с некоторыми подробностями на церковно-богослужебной стороне жизни Матери-Церкви и особенно архиерейской хиротонии. Мы зарубежники уже привыкли представлять себе церковную жизнь там в таких условиях, при которых о торжественных богослужениях, величественных хиротониях нельзя и говорить. Если церковь наша переживает одиннадцатое гонение, то и службы Божии совершаются там под большим страхом и хиротонии с большей опасностью? Иным вестям как поверить? Немало в нашем зарубежье и таких, которые и не хотят верить в какой-либо просвет в жизни нашей церкви. Им кажется лучшим, если бы она была распята на Кресте, в страданиях, без видимых признаков восстановления к новой жизни. И не замечают, да и едва ли захотят понять то, что такое настроение духа свидетельствует об опасности потери веры во Христа и Его дело. Им хочется видеть прежде всего величие России, родины, а потом… и церковь с ее внешним блеском. А Христу нужно внутреннее величие Церкви, ее духовное богатство среди земной нищеты, которое копится исканием Царства Божия и правды Его: только в том порядке жизни и Он обещает «все приложить».

Теперь я, как иерарх нашей церкви, свидетельствую, что там, на родине, совершается великое дело Божие, духовный рост нашей церкви, среди почти безнадежных условий с точки зрения человеческой. Свидетелем этого Божия дела и является архиерейская хиротония. Кто такие иерархи? Это преемники свв. апостолов, соработники Богу, духовные камни Христовой церкви, которые полагаются рядом с апостолами, легшими на Камень – Христа, краеугольный Камень Церкви, чтобы вместе с ними и верующие в свободе Христовой созидали во Христе свое спасение. И вот там, на родине, при господстве безбожной власти, где условия земной человеческой жизни с каждым годом становятся тяжелее и тяжелее, обновляемая церковь наша в духовном торжестве полагает новый камень на Краеугольный, Христа, полагает в то время, когда еще некоторые иерархи исповедники находятся в отдаленных местах Сибири, и Соловках, и новый «камень» свидетельствует о своей готовности креститься крещением Христовым и испить Его чашу, не отстать в духовном подвиге, если то потребуется, от исповедников нашей церкви. Полагали «камень» не иерархи одни, а с клиром и мирянами, вся церковь в своем единодушии истинной соборности. Многотысячная толпа людей представляла из себя не любопытных зрителей, а действительную ниву Христову, побелевшую и поспевшую к жатве (Ин. 4, 35). Это – живые члены Церкви Христовой своим молитвенным стоянием, благодатно объединяясь со своими иерархами, содействовали им в великом деле возжжения светильника в церкви своей: ибо что, как не это единодушие свободно удерживало их в храме Божием от начала до конца совершения продолжительного Богослужения? И как иначе смотреть на то похвально-настойчивое рвение их получить после Богослужения архиерейское благословение, как не на проявление того что они живут в единомыслии с иерархами, и получив благодать, желают пребывать в нем. Это действительное торжество Церкви, величественное свидетельство внутренней духовной жизни, действительного присутствия в ней Пастыреначальника Христа, соблюдающего Православную нашу Церковь. Смею сказать, торжество большее, чем обновление икон, куполов, ибо обновляются иконы для того, чтобы расположить людей к обновлению своих душ, и совершаются чудеса для того, чтобы ради них произошло чудесное, благодатное спасение людей. Так я осмыслил, понял это церковное торжество.

А для себя лично я в нем получил нечто в своем роде другое.

Я иерарх мирного времени. О внутренних недостатках и духовных немощах нашей Церкви много писали и открыто говорили. В сознании уже созревала нужда в исправлении их. Но одному Христу, небесному Кормчему Церкви, ведомы времена и полезные пути к этому спасительному делу. В самом начале величайшей трагедии русского народа Господь вложил руководителям Церкви твердую мысль о необходимости создания Всероссийского Собора. Как-то не верилось в возможность этого великого события. В течении более двухсотлетнего пребывания Русской Церкви в полном распоряжении у гражданской власти дух церковной свободы был так умален, что мысль о восстановлении в ней фактической соборности представлялась не только невероятной, но для некоторых даже угрожающей существованию Церкви. Это – естественный результат власти мира над тем, что выше мира, хотя и в мире. Когда подготовка к Собору стала несомненным фактом, то для меня побыть на нем – казалось высшим духовным счастьем. Он мне представлялся «Вифездою» Русской Церкви. О программной работе, о плодах ее я не думал. Я думал только об одном – со всей Церковью в лице Собора погрузиться в благодатную купель Святого Духа, всем обновиться в ней. А потом уже о том, что он будет делать. Собор скажет в свою меру: «Изволися Духу Святому и нам». В молитвенном акте открытия Собора я внутренно и переживал это духовное настроение. Казавшееся невозможным – осуществилось, немыслимое сделалось событием, событием обновившим Церковь, укрепившим ее. Кто знает, выдержала ли бы она одиннадцатое небывалое по силе гонение, если бы не была подсилена благодатью особоровавшего ее Святого Духа?

Нечто подобное я получил от участия в иерархической хиротонии… С немалым духовным страхом я ехал в недра Матери Церкви, боясь увидеть там то горе, ту неурядицу в ней, о которых постоянно писали известного направления журналы и газеты. И вот мне пришлось не только видеть чинные церковные богослужения, но и участвовать в высшем акте церковной жизни, в хиротонии иерарха. Ее совершали Христовы исповедники, живущие только «днесь». Ее восполнял единодушный со иерархами, верующий, твердо отстаивающий вечное спасение народ. Это – торжественное свидетельство благодатной силы нашей Церкви, здесь – залог ее победы. Св. ап. Иоанн Богослов сквозь видения гонения на Церковь и восстания на нее внутренних врагов – еретиков видел ее уже победительницей, и силу ее победы усматривал в «вере нашей». Не в праве ли и мы представляя это великое церковное дело, с чувством духовного удовлетворения сказать: Церковь наша жива, крепнет и врата адовы сокрушатся о нее. Уже есть искание Царства Божия и Правды. Верим, что в усмотренное время и все остальное приложится нам Богом.

Глава II

В понедельник, 28 ноября, в заседании Синода я несколько продолжил свой доклад, а в 12 ч. дня со своим спутником отправился к Литовскому послу для представления. Он нам дал от себя на всякий случай удостоверения о личности, которые особой гарантии нам не давали, но все-таки были не лишними. В этот же день отправили наши паспорта для прописки в В.Ц.У., исполняющий в данном случае обязанности прежнего полицейского участка. Нам их тотчас же не возвратили, а оставили у себя. Это обстоятельство немного нас смутило, так как еще дома мы слышали от бывших в России, что для обратного получения паспорта на выезд нужно потратить много времени.

Во вторник с утра мы намеревались поехать на могилу Святейшего Патриарха Тихона, побыть в храме Донского монастыря, а также и в Даниловом монастыре. Накануне вечером по телефону в Патриархию митрополитом Сергием были приглашены настоятель Донского монастыря, епископ Иннокентий и наместник Данилова монастыря иеромонах Сергий, с академическим образованием (настоятель епископ Феодор живет где-то в Самарской или Саратовской губ. С запрещением ему въезда в Москву). Епископ Иннокентий сообщил, что панихиду на могиле Патриарха Тихона нужно окончить к 11 ч., так как затем для храмов монастыря наступает по вторникам и четвергам музейное время, т. е. время, когда храмы в течении дня бывают открыты для желающих посетить их для осмотра. В 9 1/2 ч. мы уже ехали в такси чрез всю Москву в Донской монастырь. Кроме моего спутника со мной ехал епископ Питирим. Для меня лично эта ставропигиальная обитель имела в некотором смысле особое значение. После падения Ковны и моего выезда оттуда в Россию, я здесь прожил целый год, в течение которого во все праздники совершал службы. Поэтому мне она уже была близка, в своем роде родная. Не без волнения я проезжал по тем знакомым, прилегающим к обители, улицам, по которым много раз ездил из монастыря в Москву и обратно. Все было по-прежнему. Особый сердечный трепет заволновал меня, когда мы приблизились к монастырю: нетронутые красные, наверху зубчатые, стены, а за ними уже виден красный собор, главный монастырский храм. Все остальное еще закрывалось высокими с башнями стенами, а в сознании уже встают исторические картины церковной жизни. За стеной обители, в трех-четырех небольших, с низкими потолками, комнатах, с выходом на монастырскую стену, почти у главных ворот, принудительно изолированный от паствы жил наш Святейший Патриарх Тихон после того, как живоцерковники захватили церковные дела в свои руки. Это – начальное узничество. Сюда, к стене монастыря, собирались толпы народа в ожидании, когда появится святейший узник и хотя издали преподаст им свое благословение. Отсюда он был взят в помещение предварительного заключения; здесь, по возвращении оттуда, он принял вновь управление Церковью, постепенно возвращая расхищенное живоцерковниками и обновленцами церковное стадо. Здесь он положил свою церковно-историческую резолюцию на докладе представителей живоцерковнического Синода о лишении его живоцерковным собором 1924 г. не только Патриаршества, но и монашества, и одним словом: «незаконно» – обратил в ничто паутинную ткань против него этого «собора», и этим духовным каноническим ударом положил начало распадению самочинных церковных отделений. Здесь он скончался от астмы, свершив свой исповеднический жизненный подвиг.

Въезжаем в Святые ворота. С внешней стороны обитель как будто таже. Но жизнь в ней не та. Два главных храма находятся в ведении монастыря, ключи от них у монахов, но монахов-то в обители нет: все они выселены из монастырских келлий, живут кто где за стенами обители, а монастырские здания взяты под какие-то большевистские учреждения. То же тело, но нет души. Мрак безбожия наложил на обитель свою давящую тень. Во дворе не видно монахов, да и вообще не видно было никого; на дальней дорожке еле тащились два каких-то нищих. Подъехали к каменной лестнице, ведущей в главный храм. Резкий осенний ветер встретил нас, и густой мелкий неприятный дождь стал поливать нас, когда мы вышли из такси и стали подыматься к дверям храма. Я немножко остановился посмотреть на его внешность. Помню, как я когда-то не раз в летние вечерние сумерки сперва с удивлением, а потом с мистическим чувством смотрел на этот чудный храм; казалось, он весь был живым, дышал, дрожал и рвался в небеса.

– Смотрите, мне кажется, что храм весь дрожит, – обратился я однажды к гуляющему со мною образованному монаху. – Как вы находите?

– Да, действительно, стены дрожат.

– В них живет дух верующего строителя, – сказал я. – Все стены наполнены никогда не умирающими молитвенными чувствами и воздыханиями верующих душ.

Смотрю теперь на него; храм тот же, но прежнего внутреннего чувства я в себе не нахожу. Я не ощущал встречной знакомой церковной атмосферы.

Немного пришлось нам подождать, пока явился в обычном монастырском одеянии молодой, выше среднего роста, худой с неприветливым видом послушник; отворил нам храм; потом пришел к нам уже в храме знакомый мне еще по мирному времени иеромонах, сопровождавший нас в храме. Первое впечатление такое, как будто в храме уже совсем не совершается Богослужений, заметна некоторая ободранность, нет прежнего блеска от риз на иконах, храм как будто запущенный; да и неудивительно: монахов осталось мало, живут они вне монастыря и не в силах поддержать надлежащую чистоту в имеющихся в их распоряжении храмах. Но самое главное – не почувствовалось той храмовой благодатной теплоты, которая обычно охватывает при входе во храм. Как будто, наоборот, душой ощущалась и здесь власть безбожников: да это и естественно, так как хотя от храма ключи находятся у монахов, но они в известные дни должны предоставлять их, по распоряжению властей, для музейного назначения. Место молитвы, место святое, делается общественным зданием для посещения праздно любопытствующих. Думается, что если бы даже из таких никто не посещал храма, то уже одно деловое отношение власти к нему налагает свой соответствующий отпечаток. Прежде всего мы приложились к Чудотворному Донскому Образу Богоматери. Он находится на прежнем месте в металлической ризе.

Тот же просторный алтарь с престолом, но нет духовного уюта. В конце у правого клироса со времени эвакуации из Вильно до перенесения их в музей, стояли мощи свв. Виленских Мучеников; теперь на этом месте икона их, а сами мощи находятся в небольшом музейном помещении Нескучного дворца. У левого клироса стоит чудотворный Виленский образ Богоматери Одигитрии. Образ без драгоценной ризы; но в таком виде он больше влияет на душу, чем в ризе. Я долго смотрел на него. Никогда я не видел его в натуральном виде. Здесь переживалась некоторая близость общения души с ним. Он – собственность Виленского Троицкого монастыря, в моем каноническом ведении; отсюда понятна духовная близость моя к нему. Больше в храме смотреть было нечего. Отправились в теплый зимний храм монастыря, где погребен наш Первоиерарх. Святейший Тихон. К нашему приходу только что окончилась литургия. В храме 5–6 богомольцев. Вправо, диагонально от входа, у стены – гробница Святейшего. К ней мы и подошли первее всего, молитвенно приветствуя почившего.

Гробница содержится в достаточной чистоте. На ступеньке с трех сторон гробницы стояли живые цветы; на верху ее – Патриаршая митра, около которой горит лампада. У гробницы чувствуется легко, молитвенно. Облачившись в алтаре, мы вышли в сопровождении сослуживших нам двух иеромонахов и двух иеродиаконов отслужить панихиду. Три послушника – певцы Панихиду служили в совершенной полноте с чтением всего канона. Молящихся новых не было. Ощущалось благодатное общение с почившим Святейшим. Общее впечатление от пребывания в этом храме то же самое: мало благодатного уюта, так как и он – с тем же назначением в определенные дни.

Из Донского монастыря мы поехали в Данилов. Братия этой обители еще жила в своих келлиях; но уже тогда ходили упорные слухи, что ее выселят за стены монастыря, а здания возьмут для общественных нужд. Мы прошли в главный храм, где находятся в полной сохранности св. мощи В.К. Даниила. Служба уже окончилась. В храме мы не встретили ни одного монаха. Монахиня опилками чистила и подметала пол. Она открыла нам часть свв. мощей для лобызания. Здесь переживалось лучшее, чем в Донском, настроение. Храм сохранил еще свою молитвенную атмосферу. Несколько минут постояли у гробницы. Так и встают в сознании молитвенные вопросы к Благоверному Великому Князю: «Видишь ли Ты, что сделалось с Русскою землей и ее столицей, Москвой? Слышишь ли скорбь и воздыхание русского народа? Вознеси о нем пред престолом Божиим свои горячие молитвы». Обратно мы ехали мимо священного Кремля, Лобного места, Василия Блаженного. Погода все время крайне неприветливая; но народу на улицах, снующего взад и вперед, много. Около трех часов мы были уже в Патриархии. Здесь относивший в Г.П.У. наши паспорта на словах сообщил нам, что срок нашего пребывания в России по 1-е декабря. Мне показалось это маловероятным, так как заграничный паспорт, данный мне Литовским Правительством с положенной на нем визой от Советского Представительства, был месячный.

Я попросил проверить это возможно раньше. На следующий день 28-го утром нам были возвращены паспорта, на которых, действительно, был указан срок нашего отбытия из России к 1 декабря. На вопрос – нельзя ли продолжить, в Г.П.У. ответили отрицательно, мотивируясь тем, что это общий порядок для всех приезжающих сюда иностранцев, а если мы будем добиваться продолжения, что конечно, возможно, то потеряем надежду в будущем на вторичное посещение Патриархии. Мы подчинились.

В заседании Синода 28-го я закончил свою миссию докладом о так называемой Карловацкой церковной смуте, с существом которой Члены были уже осведомлены. Все отнеслись совершенно отрицательно к действию Карловацких Соборов и Синода, не признавая за ними никакого канонического основания; все сожалели по поводу этой церковной неурядицы, не видя к появлению никакой уважительной причины и недоумевали, как это митрополит Антоний, виднейший иерарх Русской Церкви, всегда в речах ратовавший за незыблемость и действенность в Церкви свв. Канонов, сам мог поступить с этой почвы и возглавить явно неканоническое дело. Что касается Польской автокефалии, то мои доклады ничего не прибавили к твердости осуждения ее, как дела сознательного самовольного отделения от Матери-Церкви, которое воспринято Синодом и всей Церковью еще от Патриарха Тихона; они только выяснили ту церковно-жизненную неурядицу, в которой находится Православная Церковь в Польше, и то взаимное недоверие между автокефальной иерархией с одной стороны и не желавшими антиканонической автокефалии клиром и верующим народом, которое является неизбежным следствием столкновения правды с неправдой, – с другой. Заседание Синода закончилось предложением Председателя, митрополита Сергия, возвести меня в сан митрополита, каковое Синодом было принято единогласно и утверждено трижды пропетым «аксиос». Так как в Синоде стало известным, что мой отъезд из Патриархии состоится 30-го, то было высказано общее желание здесь же в Патриархии всем сняться на фотографии для запечатления единения «двух иерархических светов», разделенных непроходимой пропастью.

Неожиданное для меня скорое отбытие из Патриархии во многом расстроило мои планы делового пребывания в ней. В свободное время днем и вечером я занимался чтением различных дел Синода для ознакомления с жизнью Церкви. Со многих актов я хотел снять копии, но за спешностью отъезда не успел этого сделать, а оставил епископу Питириму только перечень того, копии чего мне нужны; он обещал мне их прислать в Литву в ближайшем будущем, но к сожалению и доселе я почти ничего не получил. Многое требовало для меня пояснения, и его давал мне в частных взаимных беседах митрополит Сергий и другие иерархи.

Моим горячим желанием было добиться возвращения мощей свв. Виленских мучеников в Литву, для временного пребывания их в Ковне, Чудотворного Виленского Образа Богоматери и церковного архива, вывезенных во время великой войны из Виленской епархии в Москву; но для этого серьезного дела недельное время – ничто. Видимо на то пока не было воли Божией, и вся моя поездка ограничилась с фактической стороны главным образом одними моими докладами о положении церкви заграницей, для какой цели я, собственно, и был приглашен в Патриархию митрополитом Сергием.

29-го заседания Синода не было. Около 12 ч. собрались все члены для фотографической съемки. Погода была крайне неблагоприятная для того. На дворе было дождливо и сыро. Для усиленного электрического освещения фотограф привез с собой достаточное количество различных по размеру электрических ламп и неприглядность погоды не могла отразиться на качестве работы. Снимались вместе все члены Синода, и в разных отдельных группировках и единично. Я попросил, если возможно, приготовить для меня по одной фотографии в крайнем случае к вечеру следующего дня, к моему отъезду. Фотограф обещал это сделать и, действительно, представил. Возник вопрос – можно ли будет благополучно провести чрез границу эти фотографии. При осмотре вещей могут отнестись к ним подозрительно и оставить их у себя при сделанном протоколе. Но я все-таки решил взять их с собой.

30-го было синодское заседание, но без моего участия. Мне хотелось все свободное время этого дня употребить на чтение синодских дел, скопирование некоторых из них и приготовление к отъезду. К концу заседания я вошел попрощаться со Святителями и пожелать им бодрости и сил для продолжения огромной важности дела, – созидания нашей Церкви в неизменной верности ее канонам. Поезд, с которым мы должны были отъезжать, отходил в 9 ч. в. Трогательно нас провожали. К 7-ми ч. Прибыли в Патриархию архиепископы Алексий и Филипп, и все присутствовавшие здесь во главе с митрополитом Сергием сели за последнюю предложенную трапезу. Как это обычно бывает в таких случаях, разговоры мало вязались. К 8-ми часам было подано такси. Помолившись, облобызали друг друга при слове «до свидания», а в душе, по крайней мере у меня, звучало: а не «прощайте» ли? Все вышли проводить нас до такси и ожидали, пока мы двинулись. С нами поехал проводить архиепископ Алексий в клобуке, с архиерейским посохом, как и встречал нас. В 8 часов мы были уже на Александровском вокзале. Так как до отхода поезда было еще полчаса, то мы пошли посидеть в зал. Тут я увидел демократическую обстановку зала: по за стенами стоят небольшие, человека на четыре, простые деревянные накрашенные диваны, и не везде при них такие же круглые столики. Серовато-грязноватые стены и потолок. Народу – никого. От всего веет угрюмостью.

– Поезд подан – уведомил нас носильщик. Мы отправились. В четырехместном купэ мягкого вагона, в котором были наши нумерованные места, уже сидели двое военных, по-видимому, офицеры, ехавшие в Витебск. Хотелось бы остаться в одиночестве, но что же делать? Нужно мириться и с этим.

– Мы, батюшка, курим, – обратился ко мне один из них, и купэ – для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купэ. Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время; хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных. Правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но я не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчужденность во мне сразу пала, я увидел уже в них не «красных» военных, а русских, православных, у которых живет русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям Церкви.