Текст книги "Идиот"

Одна из самых распространенных ситуаций, где употребляется турецкое неочевидное время, – говорилось в книге, – это общение с детьми. И это тоже я хорошо помню: «Что, по-твоему, случилось с куклой?» Неочевидное время позволяет говорящему исходить из того, что ребенок живет среди чудес и неведения, в состоянии, где каждая частица знания – это, в сущности, слухи.

Кое-что в – miş мне нравилось: в нем заложена своего рода встроенная неразбериха, он автоматически подразумевает забавное. Но в то же время он – проклятие, ты обречен осознавать, что всё, сказанное тобой, потенциально посягает на чужой опыт, что в твою субъективность вставлена бомба-ловушка и из-за нее твоя правда будет противоречить правде других. Этот суффикс компрометирует и трансформирует всё, что бы ты ни сказал. Какое глагольное время ни используй, он его изменит. И от этого никуда не деться. В жизни невозможно излагать исключительно факты о своих прямых наблюдениях – хоть по-турецки, хоть на любом другом языке. Ты вынужден прибегать к – miş уже в силу своей человеческой природы, в силу того, что ты существуешь во взаимосвязи с другими людьми.

* * *

На День благодарения я ездила к отцу в Нью-Орлеан. Наши отношения теперь стали проще и мягче, чем в прошлые годы. Отчасти я объясняла это тем, что приехала из Бостона, а не из дома матери.

Моя мачеха – тоже турчанка, но чрезвычайно легко приспосабливающаяся к любой среде, – приготовила индутрицу. Мой пятилетний единокровный брат еще не отошел от Хэллоуина. Ни о чем другом говорить он не мог.

– А что если когда тебе скажут «сласти или страсти», ты выберешь страсти, а весь твой дом превратится в воздушный шар и улетит? – спросил он. Мы все задумались.

– Ну что ж, – в итоге сказал отец. – Тогда, полагаю, тебе придется пополнить ряды бездомных.

* * *

Когда я вернулась в Бостон, шел снег. У меня не было ни шапки, ни перчаток. Прошлой зимой я носила перчатки. Куда они делись – неведомо. Но помню, что позапрошлой зимой я носила другие.

На вокзале люди пили кофе и читали газеты. Мне было радостно видеть, что жизнь течет – настоящая жизнь, когда люди работают, не спят, хотят закончить свои дела, ведь именно в этом – смысл кофе. У Пастернака есть стих с похожим настроением: «Не спи, не спи, художник». По-русски он звучит лучше, чем английский перевод «Don’t sleep, don’t sleep artist», поскольку в русском «художник» – три слога, это амфибрахий, как в слове «спагетти» или «аппендикс». «Don’t sleep, don’t sleep, горилла», – звучало в голове, пока я спускалась на эскалаторе в метро.

В это мое возвращение в Бостон город с его специфической атмосферой меня как-то особенно взволновал. По дороге в Кембридж я мысленно переставляла и компоновала названия станций.

Элиот, Холиок, Копли-Сквер,

Симфони, Уоллэстон, Хусак-Пир,

Марблхед, Мэверик, Фенуэй-Парк,

Хэймаркет, Маттапан, Кодмэн-Ярд,

Уандерленд, Провиденс, Бикон-Хилл,

Уотертаун, Резева, Мистик-Молл.

Площадь Гарвард-сквер выглядела по-новому и в то же время знакомо. Мне пришла мысль, что по этой площади сразу видно: конфигурация ее домов и прилегающих улиц кажется хорошо известной и исполненной особого смысла не только мне, но и множеству других людей.

Когда я подошла к общаге, оттуда кого-то выносили на носилках. Этот кто-то оказался Ханной.

– Привет, Селин! – помахала она мне. – Ну разве не смешно?

– Пожалуйста, лежите, – сказал санитар.

– Я упала с лестницы! Представляешь? – Не дожидаясь ответа, она снова легла на спину, и санитары продолжили свой путь к припаркованной «скорой».

Ханна провела ночь в больнице, и я проспала целых четырнадцать часов. На другой день я отправилась в военторг за перчатками. На стеллаже преобладали центральноамериканские варежки с кисточками. Там было несколько пар хороших кожаных перчаток, но слишком маленькие и дорогие для меня. Купив в итоге голубые лыжные рукавицы, я пошла взглянуть на обувь. Я круглый год носила одни и те же мужские кроссовки. Женскую обувь моего двенадцатого размера найти практически невозможно. В магазине обнаружилась пара польских шнурованных ботинок унисекс из материала, с виду напоминающего моченый картон. Эти тяжеленные, с круглыми носками и пластиковыми наборными каблуками, ботинки были, несомненно, самой уродливой обувью, какую мне доводилось видеть, но зато годились по размеру и цене.

На следующий день снова шел снег. На завтраке трое разных людей сделали комплимент моей новой обуви. Словно во сне. На занятиях по русскому мы должны были рассказать, как провели День благодарения. Иван ездил в Канаду.

– У вас изменилась прическа, – сказал Гриша Варваре.

– Да? Я не стриглась.

Он прищурился на нее.

– Думаю, волосы подросли.

Мы прошли несколько неправильных глаголов, которые Варвара «неправильными» не считала. Она сказала, что их неправильность строится на самом деле по определенной модели, хотя в самой этой модели некоторая неправильность всё же имеет место.

После русского я пошла в корпус искусств, разглядывая ботинки и раздумывая, смогу ли я их когда-нибудь потерять, и вдруг услышала голос сзади.

– Соня! – это был Иван, он протягивал мне какой-то мягкий голубой башмак.

Башмак оказался моей новой лыжной рукавицей. – О нет! – сказала я. – Значит, я уже пытаюсь их потерять.

– Пытаешься? То есть это трудная задача?

– На подсознательном уровне я должна это сделать, – объяснила я.

– Ясно, – сказал он. – Прости, что помешал твоему плану.

– Всё нормально. Я потеряю их в следующий раз, когда тебя не будет рядом.

– Но имей в виду, когда ты в следующий раз что-нибудь при мне уронишь, я подбирать не стану.

* * *

Когда прошла первая треть учебного года, я сказала Анжеле с Ханной, что настала пора передавать отдельную спальню новому владельцу. Ханне было лень переносить свои вещи, поэтому комнату заняла я. Понадобилось два дня, чтобы Анжела завершила переезд. Я жалела ее, но не слишком.

* * *

На «Строительстве миров» последним заданием было построить мир. Я решила написать рассказ с иллюстрациями. Во всех своих рассказах того времени я брала за основу ту или иную необычную атмосферу, впечатлившую меня в реальной жизни. Я считала, что в этом и состоит суть писательства: сочинить цепь создающих определенное настроение событий – с чего всё началось и к чему это привело.

В атмосферу, о которой мне предстояло писать, я попала пару лет назад на весенних каникулах – мы с матерью тогда ездили в Мексику. Что-то случилось с заказным автобусом, и вместо аэропорта мы очутились во дворе странной гостиницы, двор был выложен розовой плиткой, а из динамиков звучало «Адажио» Альбинони; вдруг что-то коснулось наших рук, и это оказался пепел. Моим пляжным чтением тогда была «Чума» Камю, и я представила, что мы не сможем уехать, что так и останемся в этом розовом дворе навеки.

Рассказ, который воссоздал бы то настроение, – розовая гостиница, Альбинони, пепел, невозможность уйти, – я хотела написать в исключительной, величественной манере. На самом деле мы провели в том дворе всего часа три. Я была приехавшим с матерью американским подростком – что на свете может быть менее интригующим и величественным? Просто квинтэссенция малопримечательного события: у пары американок задерживается вылет. В рассказе же персонажи должны будут застрять там надолго и по какой-то настоящей, серьезной причине – типа болезни. Гостиница находится где-нибудь далеко – вроде Японии. А администрация приносит извинения за бесконечное «Адажио» в залах и в лобби, объясняя накладку хроническими техническими проблемами, устранить которые весьма непросто.

* * *

Хотя «Строительство миров» значилось в списке как курс по студийному искусству, Гэри сказал, что студийные занятия были бы пустой тратой времени в классе. Мы, как настоящие художники, должны учиться уделять искусству свое время. Школьными художественными принадлежностями пользоваться тоже не позволялось. Чтобы всё – как в жизни.

За принадлежностями я отправилась в магазин. Там всё ужасно дорого стоило. Я купила две стопки ярко-розовой бумаги для принтера и покрыла ею стены, пол и мебель своей новой спальни. Так я могла делать фотографии, якобы снятые в розовой гостинице. Любого, кто проводил хоть сколько-нибудь времени в моей комнате, начинало слегка мутить от резинового клея. Светлана сказала, что не представляет, как я могу так жить.

– Пойми, больной в розовой гостинице – это теперь ты.

Лабораторный роман

За дверями кабинета ждал высокий молодой человек. Нина видела только спину, но тут же узнала.

– Иван! – крикнула она.

Человек обернулся. Это был не Иван – или, по крайней мере, не Нинин Иван.

– Извините, – сказала Нина, смутившись. – Я ищу своего знакомого Ивана Алексеевича Бажанова. Но я вижу, что вы – это не он.

Молодой человек улыбнулся.

– Нет, я – Иван Алексеевич Боярский. Имя и отчество у меня такие же, а фамилия – другая.

– Я ошиблась, – сказала Нина. – Извините. До свидания.

– Куда вы сейчас?

– В Новосибирск, в Институт космологической физики.

– Это три километра отсюда, а у вас – чемодан, – заметил Иван Боярский. – Давайте поедем на моем тракторе.

В Сибири живут добрые люди.

Нина постучала в дверь лаборатории Иванова дяди. Дверь открыл… Леонид, тот молодой человек в такси.

– Нина? Какая радость! Но я не понимаю. Зачем вы здесь?

– Я здесь, потому что… потому что профессор Бажанов – мой родственник, – солгала Нина. – А вы, Леонид, вы здесь почему?

– В лаборатории я изучаю электрические свойства вечномерзлого грунта.

– Это очень интересно, – сказала Нина. – А профессор Бажанов здесь?

– Нет, он сейчас в ледовом лагере.

– Можно подождать?

– Конечно. Пожалуйста, садитесь.

Но Нине не сиделось. Она принялась ходить по комнате.

В лаборатории стояли три стола. На первом стояла табличка «А. А. Бажанов». Это – дядя Ивана. На втором – табличка с женским именем «Г. П. Устинова». И на столе этой самой Устиновой стояла фотография Ивана – Нининого Ивана! Увидев табличку на третьем столе, Нина не поверила своим глазам: «И. А. Бажанов». Это были инициалы Ивана. И тут же на столе лежал блокнот, а на нем – записка:

Иван,

меня задержали в обсерватории. Извини. Найду тебя в ледовом лагере.

Твоя Галя

Твоя Галя? Нину охватило недоброе предчувствие.

– Скажите, Леонид, а кто такая Г. П. Устинова?

Лицо Леонида потемнело.

– Галина Петровна – наш геохимик, – ответил он. – Я ее раньше неплохо знал. Понимаете, у нас тут «лабораторный роман»: она только что вышла замуж за Ивана Алексеевича, который тоже здесь работает. У нее на столе – его фото.

– О! – Нина посмотрела на фотографию Ивана. – Он очень симпатичный. Однако, Леонид, прошу прощения. Мне пора ехать.

– Как? Разве вы не хотите дождаться своего родственника, профессора Бажанова?

– Извините. Не могу больше ждать. Пожалуйста, не говорите никому, что я приходила.

Леонид не успел ответить, как Нина ушла.

Привет, Селин!

Получила твое сообщение про иранский фильм, но сейчас уже семь. *Вздыхает*. Выходные проходят нормально, если не считать, что меня немного мутит и что скопилось невообразимое количество чтения, а я еще не бралась. Завтра у меня аттестация по тхэквондо. Вчера пыталась заняться одним художественным проектом, но сложно, когда время поджимает и когда нет личного пространства. Я люблю Вал и Ферн, но если хочется поэкспериментировать, нужно одиночество. Ладно. Надеюсь, тебе понравится картина и не окажется, что она – об иранских картофелеводах. Извини, что не смогла пойти.

Твоя Светлана

PS. Кстати, мне приснилось, что мы с тобой прямо посреди Мемориал-драйв стреляем друг в друга краской из игрушечных пистолетов и что нам очень весело.

Привет, Селин!

Слышала, что ты заглядывала, – но я беспробудно спала. Я приболела, но сейчас уже вроде нормально. Есть ли сеанс позднее, чем 7:30? Если нет, то пойдем на 7:30, но если есть, то это лучше, потому что мне нужно кое-что дочитать.

Хм. Вижу, ты изучаешь russkii. Ничего себе. Мне тут из чтения остался только Карл Великий. Ура! (Как пишется «ура», с одной «р» или с двумя?) Кстати, как я понимаю из письма, тебя опять ждут неприятности из-за разногласий с этой лингвистической книгой. *Вздыхает*… некоторые вещи просто неизменны, да?

Сегодня сдавала кровь, у меня снова возникла жуткая фантазия, будто меня душат трубкой с кровью и она завивается вокруг, словно кишка. Я так напугалась. Вот куда пойдет моя кровь? Будет течь в чужом мозгу… Кровь, которая питает мои мысли, будет питать мысли чужого человека. Какое странное внедрение! Ладно. Хотелось бы с тобой поболтать, но, думаю, ты сейчас занята, что-нибудь вынюхиваешь. Очередной дикий проект – в холоде, в темноте, под дождем…

Сообщи мне о сеансах. Я буду в своей комнате… читать…

Твоя Светлана

Привет, Селин!

Сегодня с кино ни хрена не выходит. У меня 180 страниц о Каролингском Ренессансе, я должна их прочесть сегодня за вечер, и мне это НЕ НРАВИТСЯ. *Вздыхает*. Что-то наши кинематографические планы никак не складываются. Это всё я виновата. Меня гложет вина, тебе ведь знакомо это чувство (ха-ха). Я бы пообещала, что мы в пятницу пойдем на Гоголя, но уже научилась ничего не обещать.

Кстати, эта розовая бумага – крутая. Надеюсь, ничего страшного, если я использую один листок для скромных утилитарных целей и напишу тебе на нем эту записку. (Я специально взяла надорванный). Чтобы ты была в курсе, как мне там во сне, сообщаю: мне снилась сестра, будто с ней на йоге произошел несчастный случай, и один человек сказал, что она похожа на белку в блендере. Ужас, да?

О, а вот и ты, в классном желтом свитере. Как же здорово ты умеешь носить яркое.

Светлана

* * *

Деньги были на исходе, и я подала заявление на место в библиотеке. Когда я рассказала об этом матери, в трубке повисло долгое молчание; мать еще не произнесла ни слова, а я уже знала, что она – вне себя. Ей приходится вкалывать именно затем, чтобы я могла посвящать себя учебе и не думать о деньгах, а если мне не хватает, она возьмет из пенсионных и вышлет чек, но если я действительно хочу быть полезной обществу, то лучшее место – социальные службы. Мне сразу стало стыдно за свое желание иметь больше денег. На что? – на очередные уродские ботинки? но очередное унылое кино?

Из чувства вины, привычки слушаться матери и интереса к проблемам освоения второго языка я в качестве преподавателя ESL[11]11
  ESL (англ.) – English as a Second Language, «английский как второй язык».


[Закрыть] включилась в образовательную программу для взрослых в районе многоквартирной застройки. Выяснилось, что таких учителей уже хватает, а сейчас надо, чтобы кто-то преподавал математику на уровне старших классов. Освоение математики старших классов меня интересовало не очень сильно, но кто сказал, что мы попали на эту землю для развлечений?

Чтобы добраться до района, нужно сесть в автобус до медицинской школы, миновать чуть не пятнадцать больниц, а потом перебраться через железнодорожные пути. Мне никогда раньше не доводилось бывать в таких местах, я и ожидала увидеть нечто импровизированное, слепленное на скорую руку, но в этой институциональной массивности было нечто ужасное. Ты смотришь и понимаешь, что эти дома всегда были депрессивными – депрессивными по самому своему дизайну, самой конструкции, – и что депрессивность никуда не уйдет, пока – возможно, через сотни лет – некая сила не сравняет их с землей. Клочки неухоженной травы напоминали зачес на голове лысого, который не желает смотреть в глаза реальности. На каждой стене – обязательно граффити. Не разноцветное веселое граффити, а вот эти вот неразборчивые каракули, повторяющиеся снова, снова и снова, словно грязная мысль, от которой не отделаться.

Классные комнаты располагались в жилом доме, перед которым во дворе стояла заброшенная печь. Я направилась вверх по лестнице, в комнаты, предназначенные для занятий со взрослыми. Там оказалось что-то вроде «лобби» с детскими миниатюрными стульями и столиком, хотя никаких детей в программе не было. На столике – ведомость для регистрации, горшок с засохшим паучником и дохлый паук. На полке в стенном шкафу лежала стопка толстых тетрадей с обложками под мрамор и коробка незаточенных карандашей «Тикондерога».

Моя студентка Линда опоздала на десять минут. Примерно моих лет, худощавая, на губах – сиренево-металлическая помада, на ногтях – соответствующий лак. Она протянула мне сложенный лист бумаги. Я развернула его и прочла: Линде нужно помочь с дробями.

Из двух комнат мы выбрали ту, что поменьше, и сели там за складной закусочный столик. Линда открыла страницу в учебнике, по которому должна была заниматься. На странице изображалась таблица для составления дробей.

Похоже, таблицу она уже выучила, поскольку, когда я вписала в нее другие числители и знаменатели – типа 2 и 3, – она без труда расположила их друг над дружкой – типа 2/3.

– Именно так, – сказала я.

Линда вздохнула и направила взгляд в окно.

– Не понимаю, зачем это, – ответила она. Это чувство было мне глубоко понятно. Отодвинув таблицу, я попыталась объяснить смысл дробей. Я нарисовала круг и сказала Линде, что это – пирог. Она приняла раздраженный вид. Я вспомнила, как руководитель программы, пожилой человек, еще со школы работавший с социально незащищенными слоями населения, говорил, что математику всегда лучше объяснять на примере денег, поскольку это сразу показывает ее роль в повседневной жизни. Я открыла в тетради чистую страницу и объяснила, что если числитель – единица, а знаменатель – четверка, то это будет ровно квортер, 25 центов, и что если мы возьмем четыре таких дроби, то получим доллар – то есть полезно уметь делить целое на части и говорить об этих частях.

– Вы наверняка часто имеете дело с дробями, – сказала я. – Просто не знаете, что это так называется.

Линда снова вздохнула.

– Возможно, тебе это и важно, – ответила она. – Но не мне. У меня есть заботы поважнее.

Я кивнула, обдумывая, что сказать.

– Дело в том, – произнесла я, – что это нужно для сдачи экзамена по общеобразовательной подготовке. Чтобы его сдать, надо знать дроби.

– Не-а, – ответила Линда. Она по-прежнему смотрела в окно. Я тоже направила туда взгляд. Увидела мусорный бак и пару голубей. Шел дождь.

– В каком смысле «не-а»? – спросила я.

– Не-а, – повторила Линда. – В экзамене ничего нет про пироги. Там спрашивают по этой книжке. Учителя не говорят о пирогах.

Я обдумала ее слова. Обдумала слова об экзамене. Пообещала, что о пирогах больше говорить не будем, а просто займемся учебником. Я открыла следующую страницу. «Теперь вы готовы перейти к сокращению дробей, – прочла я. – Вместо 2/4 напишите 1/2». Ни иллюстраций, ни объяснений, ничего, что могло бы объяснить, почему 2/4 и 1/2 – это одно и то же. Под заголовком «Практические задачи» стоял список дробей, которые требуется сократить. Мысль о том, что нужно объяснить сокращение дробей, не прибегая к пирогам или деньгам, меня ужасно обескураживала.

– Поскольку таблицу вы уже выучили, – предложила я, – то, может, на сегодня закруглимся?

Линда не ответила. А вдруг «закруглиться» – это элитарное словечко, которое употребляют только богачи? – подумала я.

– Может, по домам? – сказала я. – Встретимся на той неделе.

Она кивнула, положила учебник в сумку и ушла.

* * *

– Тебе не нужно заступаться перед ней за дроби, – сказала Светлана. – От нее хотят, чтобы она вызубрила учебник, а не чтобы поняла.

Светлану я застала у меня дома, она сидела за моим столом и усердно писала на розовом листке. Когда я вошла, она даже не подняла глаз. Заглянув через плечо, я увидела, что наш план похода на «Броненосец “Потемкин”» отменяется. Левой рукой Светлана перебирала на шее бусы – связку крупных зерен янтаря.

Она поставила подпись с вычурной «С» и вручила мне листок.

– Я написала тебе записку.

Вместо кино мы отправились к ней, устроились на кровати и принялись за чтение «Нины в Сибири». Читать со Светланой было удобно, поскольку все слова она знала из сербохорватского: зачем всякий раз лезть в словарь, когда можно просто спросить у Светланы.

История Нины становилась путаной и печальной. Она выяснила, что Иван работает у дяди в лаборатории и женился на специалистке-геохимике. Но это всё – не точно, поскольку с самим Иваном она еще не говорила, а просто видела рабочий стол с табличкой и запиской от жены.

– Кто пишет эти тексты? – спросила я. На обложке стояло только название – «Русское чтение I».

– Ума не приложу, – сказала Светлана и вернулась к своему учебнику по психологии.

Я вынула 1020-страничный роман «Холодный дом» из серии «Нортон Критикал», он одновременно поглощал меня и отталкивал, словно ужасно длинный чужой сон. Я в сотый раз перечитала одно и то же предложение:

В заключение Воулс присовокупляет добавочный пункт к этой декларации своих принципов, сказав, что поскольку мистер Карстон собирается вернуться в полк, не будет ли мистер Карстон так любезен подписать приказ своему банкиру выдать ему, Воулсу, двадцать фунтов[12]12
  Перевод М. Клягиной-Кондратьевой.


[Закрыть].

Вновь и вновь Воулс присовокупляет добавочный пункт о деньгах. Вновь и вновь – мистер Карстон, банкир, не будет ли любезен двадцать фунтов… может быть.

Светлана выделяла какой-то фрагмент про деиндивидуацию, левой рукой перебирая свои янтарные бусы.

– Красивые бусы, – сказала я.

– Что? – откликнулась она.

Я решила, что заставлю ее поднять взгляд.

– Твои бусы, – сказала я. – Они очень красивые.

– А-а, это? Подарок от моего аналитика.

Раз упомянут аналитик, значит, я победила и она сейчас будет говорить, а не читать.

Ее психоаналитик на День благодарения ездил на конференцию в Москву. Это была его первая поездка в Восточную Европу, и всё вокруг напоминало ему о Светлане. Ему постоянно встречались разные Светланы – большей частью тоже аналитики, кроме одной, турагента. В янтарной лавке он засомневался – не нарушит ли он профессиональную этику, купив Светлане подарок. Он посоветовался с одной из русских Светлан, которая помогала ему выбрать подарок для супруги. Та призвала его следовать благородному порыву.

– В принципе, это пустяк, – сказала Светлана. – По его собственным словам, бусы стоят пятнадцатую часть из того, что я заплатила ему с сентября. К тому же, мои выплаты покрывает страховка. В некотором смысле эти бусы – подарок от «Голубого Креста Массачусетса».

Мне не хотелось возвращаться к «Холодному дому», и я спросила ее о медстраховке. Задавая вопрос, я размышляла: ведь «Холодный дом» – это, в сущности, книжка о скучной канцелярщине, но тогда почему же я вместо чтения интересуюсь скучной канцелярщиной Светланы? Светлана широко распахнула глаза. Она сказала, что в страховую форму можно было вписать психологический диагноз, а она однажды видела свой – четырехзначное число, соответствующее номеру статьи в DSM-IV[13]13
  DSM-IV – 4-е издание классификатора «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам», использовавшееся в США с 1994-го по 2000 г.


[Закрыть].

– Только представь, – говорила она, – четыре цифры. И в них – то, чем ты страдаешь. – Она спрашивала у аналитика, что скрывается за этими цифрами, но тот не ответил. Он сказал, что значение имеют не слова в DSM, а слова, которые звучат в этой комнате, произносятся между ними. Но Светлана уже мнемонически запомнила эти цифры, они впечатались в ее мозг, и позднее она отправилась в научную библиотеку и отыскала DSM-IV. – Я увидела их на полке в хранилище. Два огромных тома в твердой обложке.

– И?

– И… Я не стала смотреть. Ушла из библиотеки. Потеряла всякий интерес.

* * *

Я стала забывать прочитанное. Всё началось на занятиях по разговорному русскому. На урок я опоздала, они уже читали вслух. Иван подвинул ко мне свой учебник и показал нужное место. Когда дошли до строчки, где Нина смотрит в окно и вспоминает Леонида, Иван наклонился ко мне:

– Похоже, она всё время думает о мужчинах.

– Извини, что?

– Сначала она думает об Иване. Потом – о Леониде. Всегда – о мужчинах.

– Да, точно, – сказала я. – Странно.

Нам с Иваном дали разыгрывать сцену в Новосибирске – ту, которую я читала и о которой размышляла, – но вдруг у меня полностью вылетело из головы, что я должна говорить. И посмотреть было негде, поскольку книжку я забыла дома. Я стояла в страхе, припоминая лишь, что там какие-то плохие новости для Нины.

– Иван, становись сюда и жди Соню, – сказала Ирина. – Не так, повернись спиной. Соня, иди к Ивану. Нет, не как на похоронах, – ты спешишь. Вот так. – Иван стоял лицом к окну, и Ирина торопливо пошла к нему, озабоченность на лице сменилась восторгом. – Иван!

Мной овладел ужас. Я не могла вспомнить, чтобы Нина встречалась с Иваном. Как я могла забыть такой момент!

Ирина повернулась ко мне.

– Теперь, Соня, твоя очередь.

Я тоже пересекла комнату, пытаясь принять восторженный вид.

– Иван! – сказала я.

Иван повернулся. На лице – абсолютное отсутствие эмоций.

– Добрый день, – ответил он.

– Иван? – сказала я. – Это ты?

– Да, я Иван. Мы знакомы?

– В смысле, знакомы? Я думала, мы друзья.

– Соня, – в голосе Ирины звучал упрек. – Ты сделала домашнюю работу?

– Сделала, честное слово, – ответила я. – Но я почему-то совсем не помню, что там происходит.

Она вздохнула.

– Читай сейчас и вспоминай. Только быстрее!

Иван протянул мне книжку. Читая, я стала припоминать, что это – не тот Иван, а другой, которого зовут почти так же. Зачем вставлять такую идиотскую деталь? – подумалось мне.

– Да, извините, – сказала я. – Я ищу Ивана Бажанова. А вы – другой Иван.

– Да, я Иван Боярский, – ответил Иван. – Мы с вами незнакомы.

– Я ошиблась, – сказала я. – Извините, мне нужно идти.

– Хорошо, – ответил он. – Я отвезу вас на тракторе.

– Спасибо, – сказала я. – В Сибири очень добрые люди.

* * *

Мне ужасно не хотелось идти на «Строительство миров». Увидев значок Красного креста, я вспомнила, как Светлана сдавала кровь, и подумала, что это – неплохой предлог опоздать. Я пошла, ориентируясь по значкам, и оказалась в мезонине языкового корпуса, разделенном на сектора голубыми пластиковыми перегородками.

– Пожалуйста, посидите спокойно, я возьму немного крови, – монотонно произнесла медсестра, поднялась и подошла. Наклонившись очень близко, она провела рукой по моим волосам, и я услышала щелчок.

– Это новинка, – сказала сестра. – Мы теперь берем кровь из уха. – Она показала размытую лиловую мимеокопию карты мира и спросила, не ездила ли я в последние два года в отмеченные регионы. На мелкой карте вся Турция оказалась размером с виноградину. Нижняя часть Турции была выделена.

– Это что, весь юг Турции? – спросила я. Сестра ответила, что это только юго-восточная Анатолия. Я сказала, что бывала в южно-центральной Анатолии. Она ответила, что с медицинской точки зрения это неважно. Затем она спросила, был ли у меня секс с мужчиной, у которого после 1977 года был секс с другим мужчиной, или который получал наркотики или деньги в обмен на секс, или который давал наркотики или деньги в обмен на секс.

– Тут я вас перебью, – сказала я. Она направила на меня выжидающий взгляд. – В смысле, у меня вообще ни с кем не было секса.

Ее взгляд стал строже, она посмотрела на меня поверх очков.

– Был у вас секс с человеком, который вступал в половую связь в обмен на наркотики или деньги?

В комнате этажом ниже были зашторенные зеркальные окна. Я легла на стол. На потолке я увидела карточку: «Простой вопрос: в каком направлении вращается Земля – по часовой стрелке или против, если смотреть с Северного полюса?»

– Хорошие вены, – сказала сестра.

– Спасибо, – ответила я.

Пульс в моем предплечье замедлился, кисть – похолодела. Я думала о лиловой карте, о карте Анатолии и о том, как вращается Земля. В итоге я нашла ответ, вспомнив песню, где строчка «beauty and the beast» рифмуется с «rising in the east»[14]14
  «Красавица и чудовище», «встает на востоке» (англ.); из главной музыкальной темы диснеевского мультфильма «Красавица и чудовище».


[Закрыть]. Ко мне приблизился белый силуэт, похожий на воздушный змей.

– У некоторых она течет медленнее, – произнес голос.

Казалось, время стало мягким и липким. Парня с соседнего стола уже отпустили, хотя он пришел позже меня. Свой мешок крови он уже набрал. Эй, сердце, видишь? Ты видишь? Ты учишься? Чему ты можешь учиться? Я поймала себя на мыслях о Нине, которая всегда думала о мужчинах, а потом решила подумать об Иване, и пульс участился. Может, так я ускорю процесс?

– Впервые сдаете? – спросила женщина.

– Да, – ответила я.

– Я так и подумала.

Когда иголка была в вене, я ее не ощущала, а когда вынимали – почувствовала.

* * *

На наш второй урок Линда тоже опоздала. Я сидела на детском стульчике и сквозь треснутое окно разглядывала мусорный бак, из которого теперь торчал диван. Ноги затекли, я поднялась, провела инспекцию паучника и выкинула сухие листья в корзину. Потом принялась вышагивать по трем комнатам, отведенным на обучение взрослых, – в темный холл и назад, через два смежных класса и лобби. Я кружила и кружила по этому контуру, словно неотвязная мысль.

Линда явилась через сорок минут. Мы пошли в класс поменьше и сели за тот же складной столик. Она плюхнулась на стул, будто много дней провела на ногах. Я спросила, что новенького в учебнике про дроби. Она пролистала книжку серебристо-лиловыми коготками и открыла ее на уроке о том, как переводить «смешанные дроби» типа 2½ в «неправильные дроби» типа 5/2.

Я вспомнила, что три пирога тут не пройдут. И подумала, как славно было бы сейчас сидеть и есть пирог. Я пыталась найти самый простой способ натаскать ее на решение этих примеров. – Тут нет ничего страшного, – сказала я. – Просто умножаете цифру внизу на цифру слева. Потом прибавляете верхнюю цифру – и готово.

Опустилось молчание.

– У меня столько всякой фигни поважнее, – сказала Линда. – Ты даже не представляешь.

– Наверное, экзамен по общеобразовательной подготовке – это тоже важно?

Она уставилась на меня.

– А кто ты? Чем ты занимаешься весь день? Это твоя работа?

– Я… Я студентка, – ответила я. Руководитель программы особо предупредил нас, чтобы о Гарварде мы даже не заикались и отрицали, что мы студенты, даже если спросят в лоб. Но он забыл упомянуть, кем именно мы должны представляться.

– Студентка? – Вид у нее был пораженный. – И ты учишь вот эту хрень?

– Ну, не совсем эту хрень. Я занимаюсь другими вещами. Но когда-то проходила и дроби, да.

Она покачала головой.

– Ты понимаешь, что я говорю? Мне некогда этим заниматься.

– Я понимаю, что вы говорите, – ответила я. – Но разве это – не вопрос выбора? Если вы не хотите приходить сюда, вас никто не заставляет. Но если вы хотите, то тогда мы должны учить дроби.

– Выбор? – Она фыркнула. – Тут ни у кого нет никакого выбора. Учитель сказал, что я должна сюда ходить.

Она спросила, где Итан. Это другой ее преподаватель. Я ответила, что он приходит по вторникам. Она спросила, почему бы ему не приходить по пятницам. С этим ничего не поделать, ответила я.

Она вздохнула.

– Он, по крайней мере, не студент.

Я не стала ее разочаровывать и тоже вздохнула. – У вас есть домашняя работа на проверку?

После долгой паузы она вынула потрепанный листок газетной бумаги с задачами на сложение дробей. Это была домашняя работа, и она ее выполнила. Я поправляла решения карандашом, а она тем временем сидела, уставившись в окно. Верно решены четыре примера из десяти. Я вернула ей листок и объяснила ошибки. Она не смотрела на меня и не подавала никаких признаков того, что я здесь. Я написала ей несколько новых задач, похожих на те, где она сделала ошибки.