Книга: Идиот - Федор Достоевский

Сложно писать о гении, коим я считаю Фёдора Михайловича, но я попытаюсь. На данный момент мной изучена лишь половина его наследия, но "Идиот" - это нечто совершенно особое. Особое не потому, что сильнее или глубже остального, а потому, что было прочитано в момент полнейшей растерянности и непонимания себя и своих переживаний. "Идиот" помог мне, как минимум, сформулировать и осознать то, что я долгое время чувствовала, но не могла описать. Прочтение этого романа стало одним из переломных моментов в моем восприятии себя.

Федор Михайлович, как всегда, феноменален. Читать его - это всегда наслаждение. Он довольно просто пишет о непростых вещах, о сложных чувствах и переживаниях, да ещё и настолько мощно, что приходиться останавливаться и обдумывать то, о чем тебе только что поведал автор. Такие остановки приходилось делать  и по мере чтения "Идиота".  Ведь действительно "пройдите мимо нас и простите нам наше счастье". Ведь истинно, что "красота спасет мир", но вот только какая красота? И разве не правда в том, "что значит моё и горе и моя беда, если я в силах быть счастливым"? И кто сказал, что желание, вложенное в слова "я хочу хоть с одним человеком говорить обо всем, как с собой" невыполнимо?

Достоевский создал поистине сильные и настоящие образы. Лев Николаевич Мышкин подкупает своей простотой. Он не обижается. Он открыт к людям. Он любит их. Или же жалеет?

"Сострадание есть главный, а, может, единственный закон бытия всего человечества"

. Но он не видит границ и не понимает, когда пора остановиться. Сперва его речи забавляют окружающих, но вскоре это им надоедает, и сам он вскоре всем надоедает. Он не видит своего места, он чувствует, что он " всем чужой и выкидыш", потому что не следует своим путём, а распыляется на чужие. Он видит и раскрывает сердца людей, в их лжи он видит и светлые стороны этих душ, чем вдохновляет их и, может, в какой-то мере спасает. Но в своем стремлении спасти всех он переходит грань, за которой все портит, забывая о том, что это всего лишь люди и что он сам всего лишь человек, а люди подвержены ошибкам и иллюзиям.  По сути, все то, что он делал только приближало его к пропасти, и он добровольно прыгнул в нее. Результат прыжка мы все увидели в финале.

Довольно интересна семья Епанчиных, в которой явно верховодит Лизавета  Прокофьевна и в которой всеобщей любимицей является младшая дочь - Аглая. Это идол, в услужение которому брошено все в этой семье и святость которого никто не подвергает сомнению. Идол взбалмошный и наглый, но на плечи которого ложится немалая ноша ожиданий и ответственности за честь семьи. Жалела она Мышкина, любила, уважала? Не был ли ее интерес продиктован его необычностью и, так сказать, странностью? Особенно учитывая то, к чему она пришла в финале.

Парфён Рогожин - страсть и неистовство. Его прогоняли - он уходил, но оставался неподалеку, словно тень. Стоило поманить, и он снова прибегал. В моем восприятии он был темнотой, которая не отступала и несла опасность, не тая и не скрываясь. Темнота, которая чувствовалась с первых строчек романа, и без которой не обходится не только ни один роман Федора Михайловича, а ещё и ни одна жизнь в том мире, в котором нам доводится жить.

Умирающий Ипполит, не желающий оставить живых в покое. Может даже добрый и умный парень, с достойными стремлениями, но понимающий, что нет проку в этих стремлениях. Ощущение смерти пробуждает в нем злость, которую он спешит вылить на окружающих,как будто виня их в своем страдании. Он отчаянно хочет жить, но не может достичь этого. Но и не может простить живым того, что они идут дальше и остаются безучастными к его приближающейся гибели. Отсюда и

"пройдите мимо нас и простите нам наше счастье"

Ещё с моего первого знакомства с этим романом, которое произошло лет семь назад, мне было жаль Настасью Филлиповну. Я, толком не знавшая жизни, не любившая никого ни разу ещё в жизни на тот момент, чувствовала, как мне жаль эту женщину. Проходило время, я возвращалась к этой истории, многое видя глубже и богаче, а Настасью Филлиповну все так же было жаль. Она была совсем ребенком, когда с ней все произошло. На тот момент, она не могла себя защитить, но об этом практически никто не думал. Но она проявила гордость, силу и стойкость не упав в низость и разврат, хотя клеймо позора крепко к ней прицепилось. И когда желание, которое она берегла в своей душе, начало сбываться,  воплотившись в лице Мышкина, она хотела пойти за ним, но ощущение собственного позора давило на нее. В первую очередь, она сама себя не могла простить, отсюда и все ее метания. Веря в свой позор и то, что она должна положить себя на жертвенник этого позора, она бросается к темноте, которая всегда ждала рядом.

Много героев, глубины и силы в этих строках, много нюансов и намеков или явных объяснений. Это нужно читать, чувствовать, понимать, разбирать. И то, у каждого будет свой взгляд и свое мнение.

О романе Ф.М. Достоевского «Идиот» на сегодняшний момент уже написаны тысячи страниц, сказаны миллионы слов — по обе стороны океана — так что и сказать-то больше нечего должно быть. Нам же, живущим после перестройки, несмотря на все эти тысячи и миллионы — результаты многолетней работы советских литературоведов, — нам сомневаться в некоей религиозной основе романа и всего творчества Федора Михайловича в целом уже не приходится. Более того, даже те, кто в годы «застоя» уверенно писал или цитировал о «зубастой капиталистической действительности», сегодня уже не сомневаются в ней. Тем более — о чем еще тут можно говорить? Однако и по сей день ежегодно защищаются десятки работ по творчеству Ф.М. Достоевского. Попробую и я внести свои пять копеек в общую копилку.

Сергей Довлатов отмечал в «Соло на IBM», что

«всякая литературная материя делится на три сферы:

То, что автор хотел выразить.

То, что он сумел выразить.

То, что он выразил, сам этого не желая.

Третья сфера — наиболее интересная...».

И действительно: чем крупнее и талантливее писатель, тем больше эта «третья сфера» в его творчестве, произведения же Великих от Литературы, — к числу которых бесспорно принадлежит и Федор Михайлович, — и вовсе бездонны. Именно поэтому каждое новое поколение читателей и исследователей находит в них что-то свое, что-то новое. Даже если в них этого и нет. Но только если простой читатель воспринял нечто и понес дальше это нечто как составную часть своего багажа, то исследователю нужно остановиться, обнюхать это нечто, осмотреть со всех сторон и — самое главное — суметь доказать, что это нечто именно такое, каким он его увидел, обнюхал и понял. И вот тогда идут в ход черновики, письма, дневники, воспоминания и прочие косвенные доказательства, которые и трактуются-то не всегда адекватно. Подобные — что называется, «притянутые за уши» — доказательства часто срабатывают с точностью до наоборот, т.е. скорее опровергают мысль (порой весьма и весьма верную), чем подтверждают ее.

Избегая по возможности скользкого пути «обязательной» доказательности, я, тем не менее, стараюсь идти по — не менее опасному — пути практически-бездоказательной ассоциативности, основываясь на том, что не всякая интертекстуальная связь может быть зафиксирована в черновиках, тем более что литературный процесс может двигаться не только от прошлого к будущему, но и наоборот. Одно из лучших выражений данная точка зрения нашла в эссе Хорхе Луиса Борхеса «Кафка и его предшественники»: «Лексикону историка литературы без слова “предшественник” не обойтись, но пора очистить его от всякого намека на спор или соревнование. Суть в том, что каждый писатель сам создает своих предшественников. Его творчество переворачивает наши представления не только о будущем, но и о прошлом». И дело даже не в выстраивании некоей ретроспективы, вписывающей «предшественника» в традицию «последователя» (хотя уже одно это многого стоит!), дело в понимании факта одновременности, вернее, вневременности литературного[1] процесса: не только и не столько «источники» могут «прояснить» смысл более позднего текста, сколько этот «более поздний» может и должен служить неким трафаретом, через который мы смотрим на «источник». Причем таким трафаретом может быть не только текст литературный, но и картина, и фильм, и даже исследовательский текст. Главное здесь — не забывать, что это — всего лишь полупрозрачный трафарет, глядя через который, легче заметить нечто. И не так важно, сознательно или бессознательно это нечто вложено в текст автором. Итак, не сказав ничего нового, попробую перейти все-таки собственно к предмету данной статьи.

Как я уже писал, религиозно-этическая основа «Идиота» неоднократно обсуждалась, описывалась, интерпретировалась исследователями. Однако основное внимание всегда уделяется главному герою романа — князю Мышкину, в образе которого исследователи, основываясь на черновиках и письмах Достоевского, видят некую проекцию Христа — «положительно-прекрасного человека». Рогожина же довольно часто трактуют как противоположность Мышкину, его антагониста, «темное» начало в романе — чуть ли не воплощение «оскала капитализма». (В скобках признаюсь, что подобная интерпретация образа Парфена Семеновича меня всегда печалила и раздражала. «Как, — думал я порой, — как они могут прямо выводить из Рогожина всех этих ставрогиных и верховенских? Ведь прямой-то его наследник — Митенька Карамазов, но не Ставрогин! Митенька, у которого, как и у Рогожина, “две бездны”…» Но, впрочем, я опять отвлекся). Как писал профессор В.Г. Одиноков: «Рогожин, утверждая свое “Я”, возвел Мышкина на “голгофу” … Вместе с тем Рогожин “распял” и себя … Рогожин, убив Настасью Филипповну и сгубив Мышкина, нравственно умер. “Второе пришествие” не состоялось»[2], — и далее как раз цитата о «зубастой капиталистической действительности», которую, впрочем, можно и не принимать во внимание, учитывая время, в которое издавалась книга. В более же поздней статье В.Г. Одиноков трактует финал романа совсем по-другому: «Сокрытый смысл убийства Настасьи Филипповны, интерпретированный в плане сознания Рогожина, может быть объяснен как жертва-благодарение и соединение с Богом. Ведь Рогожин в последней сцене с Мышкиным ведет себя не как злодей и отпетый уголовник, а как инициатор сакрального действа, соотносимого с «общим делом», коим и является Божественная Литургия. Потаенное желание Рогожина соединить во взаимном «прощении» и «любви» троих участников «действа», а, кроме того, получить через «безгрешного» Мышкина Божеское благословение и через него же ощутить сошествие Небесной благодати, имитирует парадоксальным образом пафос Литургической службы в Храме. Достоевский … учитывал … то обстоятельство, что Храмовое служение Богу отличается от возможных земных форм, которые может «учинить» человек, в перспективе только становящийся, как Рогожин, на путь истины и веры»[3]. Таким образом, Рогожин, ранее находящийся во «тьме языческой», встает на путь от «оглашенного» к «верному» и не только не погибает нравственно, но и обретает надежду на спасение. Разумеется, я не ставлю своей целью поймать Виктора Георгиевича на каких-то противоречиях (тем более что я глубоко его уважаю как одного из тех немногочисленных людей, которые смогли меня хоть чему-то научить): настаивать на постоянстве мнения на протяжении двадцати лет (да еще каких лет: смена строя, смена запретных тем etc.), тем более касательно настолько тонкого вопроса — по крайней мере, глупо. Но, во-первых, работы Виктора Георгиевича — практически единственный знакомый мне материал по данному вопросу (см. предуведомление), а во-вторых, обе приведенные цитаты необходимы мне как некие «опорные точки», от которых я буду отталкиваться в дальнейших рассуждениях.

Самое любопытное, что первая — советская — трактовка В.Г. Одинокова, быть может, намного ближе к истине, чем его рассуждения о Литургии. На эту мысль меня натолкнул рассказ все того же Хорхе Луиса Борхеса «Три версии предательства Иуды», который и послужил для меня тем «трафаретом», через который я вновь посмотрел на великий роман Достоевского. Напомню вкратце, о чем пишет Борхес. Герой рассказа богослов Нильс Рунеберг пытается разгадать причины предательства Иуды и в итоге доходит до того, что именно Иуда — воплотившийся Бог: «Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сложную сеть истории: он мог стать Александром, или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой».

Другой момент, трактуемый обычно как выражение внутреннего состояния Рогожина, «бродящего в языческой тьме», — мертвый Христос на картине Гольбейна. «Но по христианскому вероучению Христос не может быть мертвым в принципе — он вечно живой. Мертвый Христос — это ложная “личина”, которая могла возникнуть лишь как “соблазн”, по дьявольскому наущению, — пишет В.Г. Одиноков. — Ведь Христос воскрес, смертью смерть поправ»[5]. Однако чтобы воскреснуть, необходимо сначала умереть. Вечно живой Христос умер, чтобы воскреснуть и тем самым дать людям надежду на Царствие Небесное, на вечную жизнь. Бессмертный умер, мертвый воскрес — чудо, лежащее в основе Веры. Веры, недоступной материалистическому сознанию, что подтверждается в монологе Ипполита: «Но странно, когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его (курсив мой — А.Кв.), его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? … Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест и так ли бы умер, как теперь? Этот вопрос тоже невольно мерещится, когда смотришь на картину».

«…как они могли поверить…?» — вопрос, заданный человеком неверующим. Почти то же отмечает и князь, когда видит эту картину в доме Рогожина:

Идиот — это не просто классика, а нечто больше. С него-то и открылся, для меня, Достоевский. Школьную программу не считаем — полный провал. Помню, как после школы на меня так же что-то нашло и была приобретена книга...

Ох уж эти метания русской души!!! Ох уж эти страсти!!!Странные, противоречивые персонажи, в душе которых, черт ногу сломит, что творится! А время, время-то какое! Это вам не современный мир, тогда все сложнее, трагичнее было...

Не буду заострять внимание на второстепенных героев, от их присутствия и разглагольствования становится лишь тяжелее усваивать информацию, да и не они были главными. Свое внимание я заостряла на следующих лицах: Князь Лев Николаевич Мышкин; Настасья Филипповна и Аглая Ивановна.

Хотя уже делала, для себя, более подробный анализ героев, но каждый раз сердце открыто лишь для Настасья Филипповны. Надломленная, разрушенная душа, отчаянно пытающееся собрать разбитые осколки, но каждый раз терпя неудачу. Ей бы жить далеко, начать все с чистого листа, но демон прошлого никогда не отпустит. Случившееся и в наше время рушит жизни, а представьте какого женщине в XIX веке! Князь видел Настасью настоящей, но его блаженное отношение ко всему, лишь усугубляло положение. Рогожин тоже не вариант, слишком несдержанный.

Если говорить о романе в целом, то тут либо — дикий восторг, либо— что здесь происходит? Очень люблю первую часть, где события развиваются стремительно, а праздник Настасья, как громкий залп сотни пушек. Грандиозно, масштабно, а дальше начинается какая-то словесная дичь. Много героев, много разговоров, еще и ненавистная Аглая всплыла, — трудно концентрировать внимание на пустые моменты.

Что бы не говорила, а «Идиота» искренне люблю. Правда внутри меня просыпается нежная девочка, которая хочет хэппи-энд для Настасьи и Льва, но мы же в романе Достоевского, — только эмоциональное дно

4,5 из 5