Текст книги "Любовь хорошей женщины (сборник)"

– Да.

– А сколько в нем комнат? Шестнадцать?

– Слишком много.

– Ты ходила на похороны мистера Уилленса, когда тот утонул?

Инид покачала головой:

– Я не любитель похорон.

– Я должна была пойти. Тогда я себя лучше чувствовала. Собиралась поехать с Хервеями, они обещали подвезти меня по шоссе, а потом ее мать захотела поехать и сестра, и на заднем сиденье не хватило места. Потом еще Клайв и Олив ехали на грузовике, и я могла бы втиснуться к ним на переднее сиденье, но они не догадались меня позвать. Думаешь, он сам утонул?

Инид представила мистера Уилленса, преподносящего ей розу. От его шуточной галантности у нее сводило зубы почище, чем от избытка сладостей.

– Не знаю. Думаю, что нет.

– А у них с миссис Уилленс было все в порядке?

– Прекрасно, насколько я знаю.

– О, да неужели? – сказала миссис Куин, пытаясь копировать сдержанную интонацию Инид. – Пре-кра-а-ас-но.

Инид ночевала на кушетке в комнате миссис Куин. Изматывающий зуд почти оставил миссис Куин, и почти исчезла нужда в мочеиспускании. Большую часть ночи больная спала, но у нее случались приступы резкой, ожесточенной одышки. Припадки эти будили Инид, и теперь уже она сама не могла уснуть. Ей начали сниться дурные сны. Совсем не такие, как раньше. Прежде она думала, что кошмар – это когда снится, что ты в незнакомом доме, где комнаты все время меняются, и всегда работы больше, чем ты в состоянии выполнить, и сделанная работа тут же оборачивается несделанной, и тревогам нет конца и края. Конечно же, ей и тогда снились сны, которые она считала романтическими. В этих снах какой-то мужчина обнимал ее – или даже она сама его обнимала. Это мог быть незнакомец или знакомый, иногда тот, кого смешно даже представить в подобной ситуации. Эти сны навевали задумчивость или легкую грусть и приносили некоторое облегчение: хорошо было знать, что все-таки ей не чужды подобные чувства. Те сны, может, и были неприличными, но не шли ни в какое, ни в малейшее сравнение с теми, что она видела сейчас. В теперешних снах она совокуплялась или пыталась совокупиться (иногда ее прерывало чье-то вторжение или резкая смена обстоятельств) с абсолютно недопустимыми, запретными, немыслимыми партнерами. С извивающимися толстыми младенцами, с забинтованными пациентами или с собственной матерью. Она истекала похотью, выгибалась и стонала и принималась за дело с грубостью и злобным прагматизмом. «Да! Вот что мы должны сделать, – говорила она сама себе. – Вот что мы сделаем, раз ничего лучшего не попадается». И это хладнокровие, эта безразличная порочность только сильнее раззадоривали в ней вожделение. Она просыпалась нераскаявшейся, вся в поту, в изнеможении и лежала, словно каркас поверх самой себя, поверх стыда и недоумения, хлынувших в нее обратно. Пот студил кожу. И она лежала в ознобе среди теплой ночи, дрожа от отвращения и унижения. И не осмеливалась снова уснуть. Она свыкалась с темнотой, с длинными квадратами окон, занавешенных тюлем. И с дыханием больной – скрежещущим, сварливым, а потом почти совсем исчезающим.

Будь она католичкой, думала Инид, стоило бы ей пойти и исповедоваться в своих снах? О таком она не решилась бы заикнуться даже в молитве. Она не слишком часто молилась теперь, разве что чисто формально, да и привлекать внимание Господа к только что пережитому ею казалось абсолютно никчемной идеей – что за неуважение к Богу. Это оскорбило бы его. Она сама была оскорблена собственным подсознанием. Ее вера в Бога была оптимистической и рассудительной, в этой вере не было места вздорным драмам, вроде козней дьявола, проникшего в ее сон. Скверна, как она думала, содержалась в ней самой, и нет никаких причин драматизировать ее или придавать ей важность. Конечно, это все пустое. Это просто замусоренное сознание, и только.

На лужке между домом и берегом реки паслись коровы. Инид слышала, как они жевали и толкались во время ночной кормежки. Она воображала себе их крупные мягкие бока среди лютиков, цикория и цветущего разнотравья и думала: «До чего замечательная жизнь у этих коров».

Конечно, жизнь эта завершается на бойне. Конец – это катастрофа.

Впрочем, как и для всех. Зло заграбастывает нас, когда мы спим. Боль и распад подстерегают нас. Животный ужас, худшее из всего, что только можно себе представить. И покой постели, и утешительное дыхание коров, и узоры звезд на ночном небе – все это может вмиг перевернуться вверх тормашками. И вот она, вот она, Инид, ничего не видит в этой жизни, кроме работы, и притворяется, что это не так. Пытается облегчить людские страдания. Пытается быть хорошей. «Ангелом милосердия», как говорила мама, и со временем ирония в ее словах почти иссякла. Пациенты и врачи тоже называли ее ангелом милосердия.

А сколько людей все это время считали ее просто дурой? Люди, на которых она трудилась, втайне презирали ее. Думая о том, что никогда бы не делали этого на ее месте. Они не такие дураки. Нет уж.

«Жалкие грешники, – вдруг подумалось ей. – Жалкие грешники. Ниспошли им искупление».

Так что она встала и принялась за работу, для нее это был лучший способ искупления грехов. Трудилась она очень спокойно, но планомерно, всю ночь отмывала захватанные стаканы и липкие тарелки, стоявшие в буфетах, и наводила порядок там, где его вообще не было. Никакого. Чашки стояли вперемежку с кетчупом, горчицей, а туалетная бумага лежала на ведерке с медом. На полках не то что вощеной бумаги – даже газетки не постелено. Коричневый сахар в пакете затвердел как камень. Понятно, что все пошло под откос последние месяцы, но выглядело все так, будто дом отродясь не знал ни порядка, ни ухода. Все занавески посерели от дыма, оконные рамы засалены. Недоеденный джем на дне банки покрылся пушком плесени, отвратно воняющую воду, в которой когда-то стоял доисторический букет, так никто и не удосужился вылить из вазы. Но все же это был добротный дом, который можно выскоблить и покрасить заново. Но что ты поделаешь с уродливой бурой краской, которой недавно так неряшливо вымазали пол гостиной?

Позже, когда у нее выдалась свободная минута, Инид прополола цветочные клумбы, разбитые еще матерью Руперта, выдернула сорняки, выкопала лопухи и пырей, душившие горстку отважных многолетников.

Она научила детей правильно держать ложку и читать благодарственный стишок:

 
Спасибо, Господь, что мы есть на земле,
Спасибо за пищу на нашем столе…
 

Она научила их чистить зубы и молиться перед сном: «Господи, благослови маму и папу, и Инид, и тетю Олив, и дядю Клайва, и принцесс Елизавету и Маргарет Роуз». После этого каждая должна была прибавить имя сестры. Прошло уже довольно времени с тех пор, как они заучили эту молитву, когда Сильви вдруг спросила:

– А что это значит?

– Что значит – что?

– Что значит «Господи-благослови»?

Инид готовила гоголь-моголь, не сдабривая его ничем, даже ванилью, и кормила им миссис Куин с ложечки. Она понемножку давала ей питательный раствор, и миссис Куин была в состоянии удерживать то, что давалось ей в малых количествах. Если же не могла, Инид ложечкой вливала ей в рот некрепкий, чуть подогретый имбирный эль.

Солнечный свет, да и любой свет, как и любой шум, стали к тому времени совершенно невыносимы для миссис Куин. Инид пришлось завесить окна плотными стегаными покрывалами поверх опущенных штор. Поскольку вентилятор, по требованию миссис Куин, не включали, в комнате становилось ужасно жарко, и пот капал со лба Инид, когда она наклонялась над кроватью, ухаживая за больной. У миссис Куин начались приступы озноба, она никак не могла согреться.

– Дело затягивается, – сказал доктор. – Видимо, ваши молочные коктейли поддерживают в ней силы.

– Гоголь-моголь, – уточнила Инид, будто это имело какое-то значение.

Теперь миссис Куин все чаще бывала слишком слаба, чтобы говорить. Порой она лежала в ступоре, дышала неслышно, и пульс ее становился таким незаметным и прерывистым, что человек менее опытный, чем Инид, мог бы принять ее за мертвую.

Но временами она оживлялась, просила включить радио, потом – выключить. Она по-прежнему прекрасно осознавала, кто она такая, кто такая Инид, и иногда казалось, что она наблюдает за Инид не то подозрительно, не то заинтересованно. Краски давно уже сбежали с ее лица, даже губы поблекли, но вот глаза казались еще зеленее, чем прежде, – молочная, туманная зелень. Инид старалась ответить на этот взгляд, преследующий ее по пятам.

– Хотите, я позову священника, он поговорит с вами?

Казалось, миссис Куин сейчас плюнет.

– Я что, похожа на чертову католичку?

– Пастора? – Инид знала, что об этом надо спросить, все правильно, но вот состояние ее души было неправильным – холодным и даже слегка злобным.

Нет. Не этого хотела миссис Куин. Она недовольно хрюкнула. В ней по-прежнему оставались какие-то силы, и у Инид создавалось впечатление, что она копит их ради некой цели.

– Хотите поговорить с детьми? – сказала она, заставляя свой голос звучать сочувственно и ободряюще. – Хотите, да?

– Нет.

– А с мужем? Ваш муж скоро уже придет.

Инид не знала этого наверняка. Руперт иногда приходил так поздно, уже после того, как миссис Куин принимала последние таблетки и засыпала. И тогда он сидел вместе с Инид. Он всегда приносил ей газету. Спросил как-то раз, что она записывает в свои блокноты – он заметил, что их два, – и она рассказала. Один – отчет для врача: кровяное давление, пульс, температура, что ела, была ли рвота, стул, лекарства, принятые за день, некоторые основные показатели состояния больной. В другой блокнот – уже для себя – она записывала почти то же самое, хотя и не так скрупулезно, но добавляла подробности о погоде и о том, что происходило вокруг. И кое-что для памяти.

– Например, вот что я записала на днях: «Что сказала Лоис. Лоис и Сильви пришли домой, когда здесь была миссис Грин, и миссис Грин упомянула о том, как ежевичные кусты разрослись вдоль переулка и вытянулись поперек дороги. И тогда Лоис сказала: „Как в «Спящей красавице»“, – потому что я только что читала им эту сказку». И я это записала.

– Все никак не доберусь до этих кустов, надо бы их обрезать, – сказал Руперт.

Инид показалось, что ему приятно услышать пересказ речей Лоис и еще ему приятно, что Инид их сохранила, записав в книжечку, но сказать об этом он не умел.

Однажды вечером Руперт сообщил Инид, что должен уехать на пару дней на распродажу скота. Он посоветовался с доктором, и доктор дал добро.

В тот вечер он возвратился до того, как больная приняла последние таблетки, и Инид предположила, что он хотел застать жену бодрствующей перед этой недолгой поездкой. Она сказала, что он может идти прямо в комнату миссис Куин, и закрыла за ним дверь. Инид взяла газету и собралась подняться наверх, чтобы почитать, но дети, наверное, еще не спали и обязательно нашли бы предлог зазвать ее к себе. Можно было выйти на крыльцо, но там в это время всегда роились комары, особенно после дождя, как в тот вечер. Она боялась невольно подслушать нечто интимное или некое подобие ссоры, а потом оказаться с ним лицом к лицу, когда он выйдет из комнаты. А в том, что миссис Куин замыслила сцену, она не сомневалась. Но прежде чем решить, куда ей деваться, Инид все-таки кое-что подслушала. Не взаимные упреки, не (если это вообще возможно) ласки и даже не рыдания, хотя она почти ждала их, а смех. Она услышала слабый смех миссис Куин, и в смехе этом звучала издевка и удовлетворение, которые Инид уже слышала раньше, но было в нем еще кое-что, прежде ею не слыханное, ни разу в жизни, – нечто намеренно гадкое, подлое. Следовало уйти, но Инид не могла пошевелиться, она будто приросла к месту да так и сидела за столом, уставившись на дверь комнаты, когда минутой позже он вышел оттуда. Ни он не отвел взгляда, ни она. Она не могла. Правда, она не была уверена, что он ее видит. Он просто посмотрел на нее и вышел на двор. У него был такой вид, будто он схватился за оголенный электрический провод и просит прощения – у кого? – за то, что его тело попало в эту дурацкую передрягу.

Наутро силы миссис Куин стали неожиданно прибывать. Такое обманчивое и неестественное состояние Инид уже видела однажды или дважды у других своих подопечных. Миссис Куин пожелала сесть в подушках. Потребовала включить вентилятор. Инид сказала:

– Прекрасная мысль.

– Я могу рассказать тебе такое, что ты не поверишь, – сказала миссис Куин.

– Люди многое мне говорят, – ответила Инид.

– Конечно. Лгут, – сказала миссис Куин. – Могу поспорить, что все это ложь. А знаешь ли ты, что мистер Уилленс был здесь, в этой самой комнате?

III. Ошибка

Миссис Куин сидела в кресле-качалке, а мистер Уилленс исследовал ее зрение с помощью какого-то прибора, поднеся его к самым ее глазам, и никто из них не слышал, как вошел Руперт, поскольку предполагалось, что Руперт рубит лес у реки. Но он незаметно вернулся. Он проскользнул через кухонную дверь совершенно бесшумно – наверное, заметил машину мистера Уилленса, прежде чем войти, – а потом легонько толкнул дверь комнаты, чтобы увидеть, как мистер Уилленс стоит там на коленях, одной рукой держа какую-то штуку над глазом его жены, а другой ухватившись за ее бедро – для равновесия. Он вцепился ей в бедро, чтобы не упасть, и юбка ее задралась, оголив ногу, но и только, и она ничего не могла с этим поделать, потому что должна была сосредоточиться на том, чтобы сидеть неподвижно.

И вот Руперт входит в комнату так, что никто его не слышит, одним прыжком налетает на мистера Уилленса, молниеносно, так что мистер Уилленс не успевает ни повернуться, ни выпрямиться и оказывается на полу прежде, чем что-то понять. Руперт колотит его головой об пол, Руперт выбивает из него дух, а она вскакивает так быстро, что качалка опрокидывается, и коробка с инструментами мистера Уилленса переворачивается, и все ее содержимое рассыпается по полу. Руперт просто отдубасил его, ну и еще, кажется, сломал ножку стола, она не помнит. Она подумала: «Я следующая». Но не могла обойти их, чтобы выбежать из комнаты. А потом она поняла, что Руперт вовсе не собирается ее трогать. Он выдохся и просто поднял качалку и сел на нее. Она подошла к мистеру Уилленсу и перевернула его, такого тяжеленного, на левый бок. Глаза у него были полуоткрыты, изо рта вытекала струйка. Ни ссадин, ни синяков на лице – может, просто еще не проявились. И жидкость, вытекавшая у него изо рта, даже не очень-то походила на кровь. Что-то розовое, и если хочешь знать, на что это было действительно похоже, так вот она выглядела точнехонько как земляничный сироп, когда варенье варишь. Ярко-розового цвета. Жижа эта размазалась по лицу мистера Уилленса, когда Руперт колотил его об пол. А еще он издал звук, когда она его переворачивала. Бульк-бульк. И все. Бульк-бульк – и замер камнем.

Руперт вскочил с кресла, так что оно продолжило раскачиваться, и принялся подбирать и складывать инструменты мистера Уилленса в ячейки коробки. Каждую вещицу в подходящую ячейку. Нашел на что время терять. Это был специальный футляр, выстланный красным плюшем, с углублениями для каждого предмета, и надо было разложить все по своим местам, чтобы крышка закрылась. Руперт все сложил, крышка поддалась, а потом он снова сел в кресло и стал колотить себя по коленям.

На столе лежала одна из тех скатертей, что, как говорится, ни уму ни сердцу, – сувенир, привезенный отцом и матерью Руперта из поездки на север, куда они отправились поглазеть на пятерняшек Дион[3]3
  28 мая 1934 года в городе Корбей, к северо-западу от Онтарио, женщина родила пятерых близнецов на седьмом месяце беременности, и все они выжили. С шестимесячного возраста девочек содержали в вольере и показывали за деньги.


[Закрыть]. Она содрала скатерть со стола и обернула ею голову мистера Уилленса, чтобы промокнуть розоватую слизь, ну и так им не пришлось больше на него смотреть.

А Руперт все отбивал себе колени разлапистыми ладонями. Она сказала: Руперт, нам надо его зарыть где-нибудь.

Руперт только посмотрел на нее, будто спрашивая: зачем?

Она сказала, что можно закопать его в подвале – там пол земляной.

– Заметано, – сказал Руперт, – а где мы закопаем его машину?

Она сказала, что можно загнать ее в амбар и засыпать сеном. Он сказал, что возле амбара всегда трется слишком много народу.

Тогда она подумала: «Надо его в воду спустить». И представила его в машине под водой. Будто картинку увидела. Сначала Руперт не ответил, так что она пошла на кухню, принесла воды и умыла мистера Уилленса, чтобы он ничего не заляпал. Слизь изо рта больше не сочилась. Она взяла у него из кармана ключи. Сквозь брючину она чувствовала, что его толстая ляжка все еще теплая.

– Пошевеливайся, – сказала она Руперту.

Он взял ключи.

Они подняли мистера Уилленса – она за ноги, а Руперт за голову, – весил покойник целую тонну. Он будто свинцовый был. Но когда она его несла, один его ботинок как будто лягнул ее между ног, и она подумала: «Ах ты ж, опять за свое, черт похотливый!» Даже его старая мертвая нога подбивала к ней клинья. Не то чтобы она ему позволяла, но он всегда норовил облапать ее при случае. Схватить за бедро, задрать юбку, тыча в глаз той своей штуковиной, и она не могла его остановить. И надо же было Руперту незаметно вернуться и все понять неправильно.

Через порог, кухню, крыльцо, вниз по ступеням. Нигде никого. Но день был ветреный, и первым делом ветер сорвал скатерть с лица мистера Уилленса.

Двор от дороги не просматривался – только конек крыши и окно наверху. И машина мистера Уилленса не была видна.

Руперт обдумывал, что делать дальше. Надо его в Ютландию, вода там глубокая, а колея ведет к самой воде, пусть думают, что он просто съехал с дороги и заблудился. Как будто бы свернул человек на Ютландскую дорогу, а может, уже стемнело, и он просто въехал в запруду и даже не понял, куда попал. Просто ошибся как будто бы.

Он ошибся. Мистер Уилленс несомненно допустил ошибку.

Проблема заключалась в том, что нужно было проехать по переулку и по дороге до поворота на Ютландию. Но здесь никто больше не жил, а после поворота на Ютландию дорога вела в тупик, так что всего-то около полумили нужно молиться, чтобы никого не встретить. А потом Руперт пересадит мистера Уилленса на водительское место и столкнет машину прямо с берега в воду. И концы в воду. Работенка предстояла, конечно, тяжелая, но что-что, а он – Руперт – сильный детина. И не будь он таким сильным, не случилось бы всего этого дерьма, в первую голову.

Пришлось повозиться, чтобы машина тронулась с места, потому что Руперт таких никогда не водил, но все получилось, он развернулся и поехал по переулку с мистером Уилленсом, будто бы привалившимся к его плечу. Руперт нахлобучил на голову мистера Уилленса его шляпу. Шляпа лежала на сиденье автомобиля.

Зачем он снял шляпу перед тем, как войти в дом? Не просто из вежливости, нет, а чтобы легче было тискать ее и целовать ее. Если только можно назвать это поцелуями. Прижиматься к ней, не выпуская из рук ящика с инструментами, а потом стискивать бедро и присасываться к ней слюнявым старческим ртом. Засасывать и жевать ее губы и язык и навалиться на нее, чтобы угол ящика воткнулся в нее и впечатался ей пониже спины. Ее застали врасплох, зажали в ловушку, и она не знала, как из нее выбраться. Наваливался на нее, присасываясь и слюнявя ее, и тыкался в нее, в то же время причиняя ей боль. Грязный старый скот.

Она вышла и отцепила скатерть пятерняшек от забора, куда ее сдуло ветром. Она внимательно осмотрела ступени, поискала пятна крови или другую грязь на крыльце и в кухне. Но всего несколько пятен нашлось в гостиной и у нее на туфлях. Она отскребла то, что было на полу, потом сняла и отдраила туфли. И, только отмыв все это, она заметила, что спереди вся в пятнах. Откуда они взялись? И в тот же самый миг, как она их увидела, раздался звук, от которого она приросла к месту. Она услышала шум мотора, мотора незнакомой машины. И машина приближалась по переулку.

Она глянула в окно сквозь тюлевую занавеску: да, так и есть. Машина, с виду новая, темно-зеленая. Испятнанная одежда, босиком и на мокром полу. Она отошла поглубже, где ее не было видно, но не могла придумать, куда бы спрятаться. Машина остановилась, открылась дверца, но мотор продолжал урчать. Она услышала, как дверца захлопнулась, а потом автомобиль развернулся и начал удаляться по переулку. А с крыльца послышались голоса Лоис и Сильви.

Это была машина учительницыного ухажера. Ухажер забирал учительницу из школы каждую пятницу после обеда, а сегодня как раз была пятница. Так что учительница сказала: «Давай подвезем домой этих малявок, они самые маленькие, а идти им дальше всех, и кажется, вот-вот дождь начнется».

Дождь и в самом деле начался. Он начался, когда Руперт возвращался домой вдоль берега реки. Она сказала: «Это хорошо, смоет твои следы, там, где ты столкнул ее в воду». Он сказал, что снял ботинки и ходил там в одних носках. «Значит, ты снова в своем уме», – сказала она.

Вместо того чтобы попытаться отстирать сувенирную скатерть или свою блузку, она решила сжечь их в духовке. Они ужасно воняли, и от смрада ей стало дурно. Это спровоцировало начало ее болезни. И еще краска. После того как она отмыла пол, ей все равно по-прежнему мерещились пятна, так что она взяла коричневую краску, оставшуюся после того, как Руперт покрасил ступеньки, и выкрасила весь пол в комнате. И ее затошнило оттого, что пришлось наклоняться и вдыхать краску. И еще боли в спине – боли начались именно после этого.

Выкрасив пол, она просто перестала заходить в гостиную. Но однажды она подумала, что лучше все же застелить стол какой-нибудь скатертью. Тогда все будет выглядеть почти как обычно. Если бы она этого не сделала, то ее золовка принялась бы шастать вокруг и вынюхивать: «Куда подевалась та скатерть, которую привезли мама с папой, когда ездили посмотреть на пятерняшек?» Зато если она увидит другую скатерть, то скажет только: «О, кажется, тут что-то изменилось». А непокрытый стол смотрится нелепо.

Она взяла скатерть Рупертовой матери, вышитую корзинками с цветами, и принесла ее в гостиную. Запах по-прежнему преследовал ее. И прямо на столе стоял темно-красный ящичек со штуковинами мистера Уилленса и его именем на крышке, так и простоял там все это время. Она не помнила, как поставила его туда или как Руперт его поставил. Напрочь о нем забыла.

Она взяла ящичек и спрятала его в одном месте, потом перепрятала в другое. Она никогда не рассказывала, куда спрятала его, и не собирается рассказывать. Она бы расколотила его вдребезги, но как расколотить вдребезги его содержимое, все эти штуки? Штуки для осмотра. Ну, мадамочка, давайте-ка осмотрим ваши глазки, просто сядем и просто расслабимся, просто закроем один глазик, а другой откроем пошире. Пошире, открывайте, ну же. Каждый раз будто играл в одну и ту же игру, и предполагалось – она ни сном ни духом, что происходит, и когда он доставал то одну вещицу, то другую, чтобы заглянуть ей в глаз, он хотел, чтобы она сохраняла спокойствие, этот грязный старый козел отфыркивался, давал волю своим скользким пальцам и отфыркивался. И ей не полагалось говорить, пока он не остановится и не спрячет свои инструменты в ящик, и тогда ей полагалось спросить: «О, мистер Уилленс, сколько я вам сегодня должна?»

И для него это было сигналом, чтобы он повалил ее и начал долбить, как старый козел. Прямо на голом полу, вколачиваясь в нее вниз-вверх, вниз-вверх, пытаясь вытрясти из нее душу. Шланг у него горячий, как паяльная лампа.

Как бы тебе это понравилось?

А потом в газетах написали: «Мистер Уилленс найден в реке. Он утонул».

Сообщили, что он ударился головой о руль. И что он был еще жив, когда оказался в воде. Смешно!

IV. Ложь

Инид не сомкнула глаз всю ночь – даже не пыталась уснуть. Она не могла лечь в комнате миссис Куин. Сидела в кухне часы напролет. Каждое движение давалось Инид с усилием, было трудно даже заварить чай или пойти в ванную. Стоило пошевелиться – и встряхивалась информация, которую она пыталась уместить в голове, с которой пыталась свыкнуться. Она не разделась, не распустила волосы, а когда чистила зубы, ей казалось, что она совершает нечто трудоемкое и незнакомое. Луна светила сквозь стекло кухонной двери – Инид сидела в потемках и смотрела, как пятно лунного света всю ночь ползет по линолеуму и исчезает. Исчезновение лунного пятна стало для нее неожиданностью, как и последовавшее за этим пробуждение птиц и начало нового дня. Ночь казалась такой долгой, а оказалась такой короткой, потому что к утру ничем не разрешилась.

Инид встала, на негнущихся ногах прошла к двери, отперла замок и села на крыльцо под занимающимся светом. Даже это движение взболтало все ее мысли. Ей пришлось снова рассортировать их, разложив по двум полкам. То, что случилось или якобы случилось, – на одну полку. Что с этим делать – на другую. И вот что же с этим делать, ей никак не удавалось для себя прояснить.

Коров уводили с лужка между домом и берегом. Если бы она захотела, то открыла бы калитку и пошла туда. Инид знала, что должна вернуться и посмотреть, как там миссис Куин. Но руки сами открыли задвижку на калитке.

Коровы не всю траву объели. Росистые стебли ластились к ногам, и чулки тут же промокли насквозь. Тропа была чистой, хотя деревья на самом берегу – большие плакучие ивы и обвивавший их дикий виноград – тянули вниз свои мохнатые обезьяньи руки. Поднимался туман, так что реку было почти не видно. Нужно было напрячь зрение, сконцентрироваться, и тогда пятно воды проглядывало сквозь туман точь-в-точь, как вода в крынке. А ведь здесь должно быть сильное течение, но Инид его не разглядела.

А потом она увидела нечто движущееся, но не по реке. Это двигалась лодка. Привязанная к суку, старая плоскодонка чуть покачивалась на волнах – вверх-вниз, вверх-вниз. Теперь, когда Инид ее нашла, она уже не могла оторвать от нее взгляда, будто ждала, что лодка ей что-то скажет. И она сказала. Кое-что нежное и окончательное.

Ты знаешь. Ты знаешь.

* * *

Когда дети встали, Инид встретила их в прекрасном настроении, умытая, в чистой одежде и с распущенными волосами. Она уже поставила застывать желе с кусочками фруктов – девчонки полакомятся им в полдень. И замешивала тесто для печенья, чтобы испечь его до того, как станет слишком жарко включать духовку.

– Это не вашего отца лодка? – спросила она. – Там, внизу, на реке?

Лоис сказала, что да.

– Но нам нельзя играть в ней. – А потом она сказала: – А вот если бы ты пошла с нами, стало бы можно.

Они мгновенно уловили сегодняшнюю атмосферу вольности, праздничных привилегий, необычное для Инид сочетание истомы и волнения.

– Посмотрим, – сказала Инид.

Она хотела сделать этот день особенным для них, особенным вопреки тому факту – факту, ставшему для нее уже почти очевидным, – что этот день станет днем смерти их матери. Инид хотелось, чтобы в детском сознании задержалось что-то способное скрасить, озарить искупительным светом то, что произойдет позднее. И ее саму, конечно, и то, как она в дальнейшем повлияет на их жизнь.

Тем утром пульс миссис Куин почти не прощупывался, и она не могла, судя по всему, ни поднять голову, ни открыть глаза. Огромная перемена после вчерашнего, но Инид не удивилась ей. Она знала, что тот великий всплеск энергии, те злобные излияния стали последними. Она поднесла ложку с водой к губам миссис Куин, и миссис Куин сделала маленький глоток. Она издала мяукающий стон – последний отзвук всех ее жалоб. Инид не стала звать врача, он все равно собирался прийти в тот день, чуть позже, наверное где-то после полудня.

Инид развела мыльной пены в миске, согнула и отломила кусок проволоки, потом еще один, загнула петельки и сделала инструменты для мыльных пузырей. Показала детям, как выдувать ровненько и осторожно, пока самый огромный и радужный пузырище не задрожит в петле, и как потом мягко стряхнуть его на волю. Они гонялись за пузырями по всему двору и не давали им упасть, пока потоки ветра не подхватывали радужные шары и не развешивали по ветвям деревьев и по карнизу над крыльцом. Казалось, что жизнь этим пузырям продлевают крики восторга, радостные визги, летящие снизу. Инид не усмиряла детей, сколько бы они ни шумели, и, когда мыльный раствор кончился, намешала еще.

Доктор позвонил, когда она подавала детям ланч – желе, блюдо с печеньем, посыпанным цветным сахаром, и по стакану молока с шоколадным сиропом. Он сообщил, что задерживается у ребенка, упавшего с дерева, и придет, наверное, не раньше ужина. Инид мягко сказала:

– Я думаю, она уходит.

– Что ж, сделайте все возможное, чтобы ей было полегче, вы и без меня знаете как, – сказал доктор.

Инид не стала звонить миссис Грин. Она знала, что Руперт не скоро вернется, и не думала, что миссис Куин в минуты просветления, если такие и будут, захочет видеть или слышать свою золовку. И детей она тоже, скорее всего, не захочет видеть у себя в комнате. Да и детям не стоит запоминать ее такой.

Она больше не пыталась измерять давление или температуру миссис Куин – просто обтирала губкой лицо и руки и предлагала воды, но больная перестала замечать это. Инид включила вентилятор, гул которого так часто раздражал миссис Куин. Запах, исходивший от тела, кажется, менялся, становился не таким аммиачно-едким. Превращался в обычный запах смерти.

Инид вышла и села на ступеньках. Сбросила туфли и чулки и вытянула ноги на солнышко. Дети принялись осторожно ходить вокруг да около, спрашивая, а можно ли им на речку, а можно посидеть в лодке, а можно, если они найдут весла, она покатает их. Ей хватало здравого смысла, чтобы не заходить слишком далеко в своих уступках, но она спросила их:

– Как насчет того, чтобы устроить бассейн? А два бассейна?

И она принесла два корыта, поставила их на траву и наполнила водой из бака. Девочки мигом разделись до трусиков и развалились в корытах, воображая себя принцессами Елизаветой и Маргарет Роуз.

– Как вы считаете, – спросила Инид, сидя на траве с запрокинутой головой и закрытыми глазами, – как вы считаете, если человек сделал что-то очень плохое, должны ли его наказать?

– Да, – немедленно выпалила Лоис. – Надо вздуть его как следует.

– Кто сделал плохое? – спросила Сильви.

– Ну, кто-то, не важно кто, просто люди, – сказала Инид. – Что, если это был очень плохой поступок, но никто не знает, что они его совершили? Должны ли они признаться и быть наказаны за это?

– А я бы догадалась, что они это сделали, – сказала Сильви.

– Не догадалась бы! – возразила Лоис. – Откуда бы ты узнала?

– Я бы их посадила.

– Не посадила бы.

– А знаете, почему они должны быть наказаны? – сказала Инид. – Потому что им самим будет очень плохо от своего поступка. Даже если никто их не видел и никто ничего не знает. Если вы делаете что-то очень-очень плохое и вас за это не наказывают, то вы чувствуете себя хуже, намного хуже, чем если бы вас наказали.