Текст книги "Лишь шаг до тебя"

Элис Петерсон
Лишь шаг до тебя

Alice Peterson

One Step Closer To You

© 2014 Alice Peterson

© Гилярова И.Н., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление.  ООО «Издательство «Э», 2016

1
2010

– Полли, скажите, когда вы чувствовали себя счастливой?

Стефани, психолог-консультант, задала мне этот вопрос в конце наших занятий. Я хожу к ней полгода. Она сидит напротив меня – «паркер» в изящной руке, прямые каштановые волосы, бледное веснушчатое лицо.

– Счастливой? – переспрашиваю я, словно не понимаю, о чем речь.

– Да-да. Ощущение счастья иногда возникает в самые неожиданные моменты. Оно необязательно зависит от чего-то конкретного.

Я пью воду и думаю над ответом.

– Мне нравилось, когда в детстве папа брал нас с Хьюго на озеро… – Хьюго – мой младший брат. – Мы бывали там каждое воскресенье. Это было замечательно. – Я снова задумалась. – Ну и в школе мне тоже было… нормально, когда все шло гладко.

Стефани ждет продолжения, на ее бесстрастном лице не отражается ничего. Она часто копается в моей душе, напрасно надеясь, что из глубин моей психики всплывет что-нибудь интересненькое.

– Какой трудный вопрос, – бормочу я. Счастье, покой – все это для меня абстрактные вещи, в своей жизни я с ними не сталкивалась. Зато мне всегда так хотелось восторгов, а острые ощущения заставляли меня прямо-таки летать.

– Не торопитесь, подумайте, – говорит Стефани; на ее письменном столе тикают часы.

Многие бы сказали, что испытывали наивысшее счастье, когда влюблялись или когда у них рождались здоровые дети. У меня тоже год назад родился сын, Луи, но с его отцом, Мэтью, мы расстались. Я вспоминаю, как познакомилась с Мэттом. Была ли я с ним счастлива? Теперь, оглядываясь назад, могу уверенно сказать – нет, не была. Но мой пульс бешено учащался при виде его, особенно в первые месяцы. Я до сих пор помню его пронзительный взгляд, устремившийся на меня из-за барной стойки в тот первый вечер, когда мы положили глаз друг на друга. У него был особенный дар – при нем я не замечала ничего вокруг. Мы танцевали, прижимаясь друг к другу разгоряченными телами. Потом сидели в обнимку в такси по пути ко мне домой. Глаза Мэтта блестели, его рука лезла мне под юбку. Меня до сих пор бьет дрожь, когда я вспоминаю ту его улыбку – моего повелителя, мачо. Поначалу его внимание зачаровывало, льстило. Да и какая женщина устояла бы против такого мужчины? Я ерзаю на стуле, стремясь прогнать его из своих воспоминаний. Трудно, нет слов. Я до сих пор оглядываюсь, когда иду по улице; его лицо постоянно мерещится мне в толпе прохожих…

Нет-нет, вернись к вопросу, Полли. Когда я чувствовала себя наиболее счастливой?

– Когда у меня родился Луи. – Я лгу, потому что больше ничего не могу придумать. Говоря по правде, рождение сына и первый год были совсем не тем, о чем я мечтала. Интересно, что чувствуют другие мамаши. Я ни секунды не жалею, что родила его, но что подумает обо мне Стефани, если я признаюсь ей, что однажды едва не оставила его в парке? Беспомощного, беззащитного кроху. Чтобы не заплакать, я закрываю глаза.

– Полли? – говорит Стефани. – Не волнуйтесь, мы…

Я останавливаю ее жестом руки. Я вижу себя девочкой на кухне нашего дома в Норфолке. На мне фартук с розочками и такой же колпак. Я сыплю в тесто изюм и перемешиваю деревянной ложкой маслянистую пышную массу. Когда мама не смотрит, я макаю в кастрюлю палец. Вкусно-то как! Просто божественно! Не удержавшись, я опять лезу пальцем в сладкое месиво.

– Полли, так вообще не останется теста, – одергивает меня мама, подкрадывается ко мне и тоже макает палец в тесто. Мы весело смеемся. Мама смеется редко, и всякий раз для меня это как дорогой подарок. Я любила готовить вместе с ней, потому что мы были вдвоем, без Хьюго, без папы, только мама и я. Потом мы ложками выкладывали тесто на противень. Мама ставила таймер, но я все равно беспрестанно заглядывала сквозь стеклянную дверцу – бисквиты приподнимались, а края их постепенно окрашивались в восхитительный золотисто-бурый цвет.

– Когда я пекла бисквиты, – бормочу я, все еще мысленно в фартуке с розочками, рядом с мамой.

– Пекли? Вы про вашу работу?

После разрыва с Мэттом я работаю в кафе в Белсайз-Парк – пеку пирожки и подаю там же супы посетителям.

Я качаю головой.

– Нет. С мамой, когда я была маленькая.

Особенно мне запомнились недели перед Рождеством, когда мы лепили с ней пирожки под рождественские гимны по радио. Мама мурлыкала – «Однажды в городе царя Давида», смазывая жиром противень. Я с наслаждением вдыхала уютный запах гвоздики, тертого мускатного ореха и корицы и старательно выдавливала из теста серебряной формочкой звезды, чтобы потом надеть на пирожки шапочки. Шапочки – так мы с мамой их называли.

– Я жалею, что не провела все свое детство на кухне, – сказала я Стефани. – Мама никогда не хмурилась и не волновалась; я забывала про свое озорство. Пожалуй, я поэтому и люблю свою нынешнюю работу; она напоминает мне о тех временах. – Я снова пью воду. – Мне нравилось готовиться к Рождеству, заворачивать подарки и наряжать вместе с Хьюго елку. Все было так замечательно… до поры до времени…

Стефани глядит на меня так, словно хочет сказать: подготовка к празднику часто бывает увлекательнее, чем сам праздник.

– Мне вспоминается один год… В то время я уже начала подозревать, что в нашем доме все обстоит не так благополучно, как кажется. В самом деле, там царила сплошная ложь… Я остановилась и посмотрела на таймер. Сеанс закончился.

– Полли, я хочу еще вас послушать. Время нам позволяет, – говорит Стефани, игнорируя тиканье.

2
1989

Меня зовут Полли, мне скоро девять. Канун Рождества, мы с мамой перерываем мой гардероб.

– Прямо не знаю, Полли, как ты обращаешься со своей одеждой! – досадует мама. Она ищет мое красное бархатное платье. Я-то прекрасно знаю, где оно – у меня под кроватью, порванное и в засохшей глине.

В результате решено, что я надену на семейный праздник юбку с серебристыми звездами. Мама уходит из моей спальни, а я с облегчением вздыхаю и тихонько закрываю дверь. Сажусь на корточки возле кровати и вытаскиваю платье. Я совсем про него забыла. В последний день триместра в нашей школе разрешалось приходить на занятия не в форме, и я надела это платье. А потом подралась с девчонкой из моего класса на спортивной площадке возле девчачьего туалета. Эта самая Имоджен передразнивала моего младшего брата Хьюго, называла его циклопом, потому что он слепой. С ней были две подружки. Хохоча, они кривили рожи и щурились, как это делает Хьюго. Я бросилась на Имоджен, как пантера, и через мгновение мы уже катались в грязи и колошматили друг друга под одобрительные крики ребят. Потом я услышала треск материи, это рвалось на мне платье. Чья-то рука пыталась меня поднять. Это была Джейни, моя лучшая подруга. Она умоляла меня не влипать в новые неприятности.

– Между прочим, Циклоп – супергерой, – бросила она Имоджен, – а у Хьюго два глаза, а не один. Тупица!

Я надела юбку и блузку, соображая, как мне тайком от мамы постирать и зашить платье.

За дверью слышатся шаги, приближающиеся к моей комнате. Я поскорее запихиваю платье под кровать. В дверь заглядывает Хьюго. Он сильно младше меня, но в росте не подкачал.

– Ты идешь? – спрашивает он. На нем бордовая жилетка, аккуратные брюки; папа начистил ему ботинки.

Я берусь за его мягкую руку, и мы вместе спускаемся вниз. Мама с папой объяснили мне, почему у моего брата плохое зрение. После рождения он не мог дышать, и его положили под аппарат искусственной вентиляции легких. Доктор сказал, что его палочки и колбочки были убиты во время рождения.

– Колбочки? – переспрашиваю я папу. – Какие они?

– Конические, как мороженое, – отвечает он. Я представляю себе мороженое с шоколадной стружкой, которое продается у мистера Уиппи, и у меня текут слюнки.

Папа пытается что-то мне объяснить.

– У Хьюго, ну… как бы сказать? Это как повреждение электропроводки. Иногда при рождении такое бывает. Но это не значит, что мы не любим его таким, какой он есть.

– А я как родилась? Легко?

Последовала долгая пауза. Кажется, он так и не ответил. Вероятно, просто думал о палочках и колбочках в глазах Хьюго.

Мы с Хьюго спустились почти до самого низа лестницы.

– Ступенек больше нет, – говорю я ему. Он делает шаг, и я подхватываю его, не давая упасть.

– Не смешно, Полли! – обиженно ворчит он, но мы тут же хихикаем, потому что наступает Рождество, и времени до подарков остается совсем немного.

Бабушка Сью и дедушка Артур, мамины родители, всегда приезжают к нам в канун Рождества. Они живут в Девоне, на берегу моря. Приходит и папина сестра Лин. Она вдова, живет одна в Лондоне. Сегодня вечером мама впервые разрешила мне сидеть за взрослым столом и не ложиться спать до девяти часов. Обычно нас с Хьюго укладывают в постель еще до того, как взрослые сядут ужинать.

У двери звенит колокольчик, три раза. Должно быть, дед.

– Ну вот, мы приехали, теперь можно и начинать! – грохочет дедушка, когда я открываю дверь и обхватываю его руками. По случаю праздника он надел синий в крапинку галстук; от него пахнет костром и одеколоном после бритья. Мимо нас протискивается бабушка Сью. На ней длинное элегантное пальто, сапоги на высоких каблуках. Губы накрашены яркой помадой. Бабушка Сью когда-то была неотразимой блондинкой, я видела ее фотки, где она молодая. Папа считает, что она и сейчас красивая. Она была профессиональным поваром. У нее знаменитые руки – одно время они нарезали индейку на рекламе какой-то торговой сети. Еще папа говорит, что дед Артур и бабушка Сью были когда-то красивой парой и что многие им подражали.

Мы с Хьюго идем за дедом в гостиную, не сводя глаз с висящей у него на плече раздутой сумки. Дед глядит на мерцающие огоньки нашей елки и на сложенные под ней подарки.

– Это все для меня! – грохочет он, снимает куртку и заявляет, что нет ничего лучше настоящего огня от горящих поленьев. Под моим зачарованным взглядом он садится и достает из сумки пару бутылок. Подмигивает мне: – Тебе, Полли, никаких подарков! Я слышал, что ты в этом году сильно озорничала.

Он гогочет и вручает мне маленькую коробочку, обернутую в серебристую бумагу. Я тут же трясу ее, пытаясь угадать, что в ней, и добавляю к своей горке подарков под елкой.

Мама права. Дед не умеет говорить нормально: он кричит. Он не может смеяться: он гогочет. Он не может позвонить в дверь один раз: всегда звонит трижды. Мне кажется, он гигантский солнечный луч, появляющийся на нашем пороге.

Потом приезжает тетя Лин, и дед едва не сплющивает ее в объятьях. На ней красное платье в мелкий горошек и ее знаменитые бежевые колготки. Поскольку у нее траур, она почти не смеется, даже на Рождество.

Вскоре мы все собираемся в гостиной и болтаем о том о сем, в том числе и о школе. Я рассказываю тете Лин про рождественскую постановку, в которой участвовала, но тут, к моей досаде, меня перебивает мама:

– Хьюго тоже чудесно спел. Соло. Он играл Безумного Шляпника из «Алисы в Стране Чудес».

– Может быть, поставим какую-нибудь музыку – для праздничного настроения? – предлагает дед. Я уныло бреду за ним в коридор, где на полке стоит наш музыкальный автомат, заваленный компакт-дисками. Помогаю деду отыскать подходящую музыку, и вскоре мое праздничное настроение возвращается. Он кружит меня по комнате под «Огненное кольцо» Джонни Кэша. Хьюго танцует с мамой и время от времени трясет руками, изображая игру на гитаре. Отец щелкает камерой.

– Давай, Линни, потанцуй, ведь Рождество! Не сиди у стенки!

– Лучше не надо, – говорит она, зябко пожимая плечами. Иногда мне кажется, что она боится деда. Только не понимаю почему, он же такой веселый.

Я сижу за столом рядом с бабушкой Сью напротив деда Артура. Папа зажигает свечи, а бабушка Сью восхищается нашим столом – мы с мамой украсили его днем, уже после того, как налепили пирожки под рождественские гимны. Папа и Хьюго смотрели по телику «Удивительную жизнь», а мы с мамой открывали коробки и доставали из них чудесные стеклянные подсвечники, золотые свечи, плющ, ягоды и ленточки, а еще нашу праздничную скатерть с красными звездочками и такие же салфетки. Золотым маркером я писала на карточках имена гостей. Мама купила хлопушки, но мы решили приберечь их до завтрашнего дня.

Мама ставит на стол горяченный рыбный пирог и говорит о завтрашнем посещении церкви.

– Вот только трудно совместить это с индейкой, – сетует она, наморщив лоб. – Что если оставить ее на вечер? Но тогда дети уже устанут. – Мама всегда из-за чего-нибудь беспокоится. Дед Артур часто шутит, что она будет беспокоиться и суетиться, даже лежа в могиле.

Я замечаю, что она смотрит на деда, сливающего остатки вина в свой бокал.

– Зачем мы едим каждый год индейку? От нее пучит живот, – говорит он и подмигивает мне. Я хихикаю, а он добавляет себе вина из новой бутылки и пытается налить тете Лин. – То же самое касается и вонючей брюссельской капусты!

Тетя Лин, надув губы, накрывает свой бокал ладонью.

Дед хмурится.

– Ой, ладно тебе, Линни, ведь Рождество! Напейся разок!

– Па! – одергивает его мама, а мне все происходящее кажется очень смешным.

– Я за рулем, – отвечает она, не поднимая на него глаз.

Наступает странная тишина. Мамино лицо краснеет.

– Между прочим, рыбный пирог божественно вкусный. – Папа поднимает бокал. – Трижды ура повару!

– Только осторожнее, могут попадаться косточки, – тревожится и предупреждает мама.

– Уймись, – бормочет деду бабушка Сью.

Мне жалко деда. Вечно его ругают!

– Я очень и очень горжусь нашей семьей, – со слезами на глазах говорит дед за пудингом. – У нас бывали трудные времена, но Хьюго – наша надежда. У этого мальчишки… – дед тяжело вздыхает, – вся жизнь впереди, и она будет непростая. – Он грозит пальцем. – Но наш малыш сильный и… ну… Я вижу замечательные вещи… – Дед сбивается и для храбрости делает глоток вина. – Он с характером. – Дед икает. – Понимаете, за стенами дома начинается большой и суровый мир, но он храбрый мальчишка. Еще у нас есть красавица Полли. Парни будут кушать из твоих рук, клянусь, будут кружиться вокруг тебя будто пчелы вокруг горшка с медом.

Я не очень понимаю, что имеет в виду дед, и в смущении кручу ложку.

– Полли, перед тобой счастливое будущее… ах, дорогие мои, если бы я мог прожить свою жизнь сначала…

– Что бы ты тогда сделал по-другому, Артур? – спрашивает мой папа.

– Ой… да все, правда, Сью? Женушка считает меня неудачником. – Он толкает ее локтем и та неловко ему улыбается.

– Что ты выдумал? Ничего я не считаю, – возмущается бабушка Сью. – Когда это я говорила об этом?

– Тебе и не нужно говорить. – Он вытирает рот рукавом рубашки.

Папа говорил мне, что дед Артур в своей жизни толком никогда и нигде не работал. Он мгновенно терял работу, едва находил ее.

– Почему? – спросила я у него.

– Ну, объяснить это сложно, – ответил папа.

– Я точно неудачник, – говорит дед, гоняя по тарелке закуску, – и в этом только моя вина.

Я подскакиваю.

– В чем ты виноват?

– Давайте сменим тему? – предлагает бабушка Сью. – Ведь мы же празднуем Рождество.

Интересно, почему все повторяют – Рождество… Рождество… это же Рождество?..

– Как же мы любим менять тему, Линни, – говорит дед. Тетя Лин ежится. Дед наклоняется к ней: – Они никогда не хотят слышать правду.

– Ты опьянел, – лепечет она, отодвигаясь от него. – Очень сильно.

Дед опять наклоняется к ней.

– Ну, как сказал Черчилль, ты некрасивая, ты очень некрасивая. Но утром я протрезвею. – Он откидывается на спинку стула и гогочет, но его никто не поддерживает. Я не понимаю, что тут смешного. Мама с папой смотрят сердито, бабушка Сью вообще шипит в ярости, словно вот-вот взорвется.

– Па, пожалуйста, – говорит мама, делая мне какие-то знаки. – Ведь ты обещал.

– Ладно, ладно, успокойтесь. – Он допивает вино в бокале и тянется за бутылкой.

– Артур, тебе хватит. – Папа выхватывает у него бутылку.

– Кто это сказал? – огрызается дед и опрокидывает солонку. Берет большую щепотку и бросает ее через плечо. – Полли, когда просыпается соль, это скверная примета.

– Тебе нужно выпить черного кофе, – говорит мама, торопливо сгребая соль.

– Она должна быть здесь, – бормочет дед, нашаривая в кармане пачку сигарет. – Мы пойдем в церковь, послушаем проповедь о прощении…

Мама замирает.

– Па!

Дед качает головой.

– Но мы не можем сделать это даже в нашей собственной семье. Мы делаем вид, что все в порядке, мы отмечаем Рождество, видите ли… – Он шевелит пальцами в воздухе.

– Па! Сейчас не самое подходящее время…

– Всегда не самое подходящее время. Она должна была бы сидеть здесь вместе с нами.

Я хмурюсь.

– Кто должен быть тут, дед?

– Никто. – Мама хмурит брови.

– Секрет, – отвечает дед. – Я вот что скажу тебе, Полли. Жизнь вообще…

– По-моему, тебе пора на боковую. – Папа идет к деду.

Дед удрученно качает головой.

– Ты можешь спрятать голову в песок, но жизнь такова, что она всегда отомстит тебе, причем в тот момент, когда ты меньше всего к этому готов.

– Полли, пойдем, – строго говорит мама и решительно берет меня за руку. – Пожелай всем спокойной ночи – и в постель. Нам еще нужно положить за порог шерри и бисквиты для Санты.

– Я поднимусь с ней наверх, – говорит тетя Лин, пользуясь возможностью уйти из-за стола.

Я чмокаю деда в щеку. Щека у него потная, мои губы прилипают. Он почти не замечает меня. Я с неохотой выхожу из гостиной следом за тетей Лин и в дверях снова бросаю взгляд на деда. Он сидит сгорбившись, глядя в пол, и вид у него такой грустный, словно Рождество уже позади.

Мне не спится. В изножье моей кровати висит пустой чулок. Я слышу возле дома негромкие голоса и шаги по гравию. Что-то заставляет меня подойти к окну. Я осторожно отодвигаю штору и вижу фигуры возле машины бабушки Сью. Она не любит ночевать у нас и всегда бронирует номер в соседнем отеле.

Папа держит под руку деда. Он спотыкается и, падая, ударяется о дверцу автомобиля. Папа пытается его поднять, но дед отталкивает его. Мама открывает дверцу, и деда запихивают на переднее сиденье. Машина трогается с места и уезжает. Папа обнимает маму за плечи.

Я возвращаюсь в постель. О каких секретах говорил дед? «Она должна была бы сидеть здесь». Я кутаюсь в одеяло, не зная, что думать. Я чего-то не понимаю, и это мне не нравится. И уж точно, такие чувства слишком неуместны в канун Рождества.

3
2013

Меня зовут Полли. Мне тридцать три, я мать-одиночка с пятилетним сыном Луи, живу на севере Лондона. Каждое утро я молюсь о трезвом дне, а перед сном мы с Луи перечисляем друг другу все вещи в жизни, за которые мы должны быть благодарны: на первом месте там мой брат Хьюго, на втором пирожные с кремом. Я работаю в кафе в Белсайз-Парк у француза по имени Жан. В одной половине заведения продаются кулинарные книги со всего мира; другая отведена под обеденный зал и кухню, где я варю суп и делаю выпечку. Я стараюсь как можно больше бегать, чтобы избавиться от привычки лизать деревянную ложку. Уже четыре года я посещаю Стефани, консультанта-психолога; а каждую пятницу в обеденный перерыв иду в АА – группу взаимопомощи анонимных алкоголиков. Иногда я бываю там два раза в неделю, как-то ухитряюсь выгадывать время, но пятница – это святое. Эти встречи для меня просто как кислород. Как бы я ни была занята, что бы там ни творилось вокруг, для меня важнее всего мое лечение.

Я иду к церкви, что возле школы Луи в Примроуз-Хилл, и думаю о друзьях, которые появились у меня в АА. Прежде всего это Гарри. Ему за семьдесят, он седой, худощавый. На нем неизменный пиджак из твида, чуточку великоват ему, иногда такая же кепка, которую он носит с каким-то особым шиком. Гарри любит дежурить на кухне, подавать горячие напитки и бисквиты. Когда я в первый раз явилась на встречу – вся в соплях, с красными опухшими глазами, – Гарри напоил меня сладким чаем и дал мне свой носовой платок с вышитой «Г» в углу. За плечами у него было много всего. Тяжелое детство, в двадцать лет он пристрастился к алкоголю и сильно пил до пятидесяти, пока доктор не поставил его перед выбором – завязывать либо умереть через полгода. Больше двадцати лет он не пьет, а каждую годовщину отмечает с женой Бетси в шикарном ресторане.

Потом Райен, тридцатилетний музыкальный продюсер с сонными карими глазами, выглядит всегда так, словно только что выполз из-под одеяла и наспех сунул ноги в кроссовки и джинсы. За последние четыре года я видела его с оранжевыми, розовыми, черными и светлыми волосами, но сейчас он темный шатен, это его натуральный цвет, и он ему больше всего к лицу. Он виртуоз на гитаре и приютил Кипа – бульдога. Как-то раз мы встретили в парке Райена с Кипом, и Луи моментально влюбился в него: Райен невероятно крутой. Будь я чуть помоложе или та прежняя Полли, я бы не упустила шанс.

Еще Нев, двое детей, только что стукнуло сорок, разведенная, но теперь счастливо живет с бывшим алкоголиком. Она покинула мир корпораций и ведет группы йоги. У Нев открытое, ангельское лицо; трудно поверить, что в пятнадцать лет она пила, нюхала кокаин и спала с кем попало. Собственно, она просто «ловила момент» – стремилась ухватить по максимуму от всего, что было перед ней. То первое заседание, на которое я пришла, вела она. Все, что она говорила, эхом отзывалось в моей жизни. Но меня подкупило ее чувство юмора – на том заседании она в лицах изобразила, как по дороге сюда ее тормознули и заставили дыхнуть в пробирку. «Полисмен спросил, когда я в последний раз пила, и я честно ему ответила, что, дай бог память… – Нев скорчила глубокомысленную рожицу, – двадцать девятого декабря две тысячи пятого года, в пять часов вечера в аэропорту «Феникс», Аризона, сэр!» Я настолько была поражена тем, как она повернула свою жизнь, что набралась смелости и попросила ее быть моим спонсором – человеком, который помогает тебе не пить во время программы АА. «Я бы с радостью, Полли, – серьезно сказала она, – но ты должна обещать мне одну вещь. Поклянись, что ты никогда не будешь мне врать».

И наконец, шестидесятилетняя Дениз, крашеная блондинка с темными корнями волос. Где она только не поработала, в основном в торговле, а теперь – почасовик в супермаркете «Сейнсбери» в отделе сыров. Мать Дениз была алкоголичкой и не дожила до пятидесяти. Отец выставил ее на улицу, когда ей исполнилось шестнадцать. Лицо у нее цвета горчицы, все в морщинах: после сорока-то лет ежедневного пьянства! Она живет в муниципальной квартире с рыжим котом Феликсом. Бросила курить и научилась вязать.

Я вхожу в церковный зал, машу рукой Гарри, восседающему за столиком с чаем и бисквитами, и занимаю место в заднем ряду рядом с Дениз, которая вяжет сегодня что-то бледно-голубое. Она тут же сообщает мне, что вяжет кардиган для своего внука Ларри.

– Его назвали Ларри, потому что дочка всегда говорила, когда ходила беременная: «Он счастлив, как Ларри». – Она кудахчет, обнажив в улыбке коричневатые от никотина зубы, и продолжает вязать. – Что-то, милая, я не видела тебя на прошлой неделе.

Я сообщаю ей, что мы с Луи провели Рождество и Новый год в Норфолке у моих родителей.

Нев появляется вскоре после меня. На ней бриджи для йоги, открывающие всем на зависть ее загорелые ноги, и дубленка. Ее короткие каштановые волосы зачесаны от висков назад и закреплены парой заколок, что подчеркивает ее высокие скулы и синие глаза. Она садится рядом со мной, тяжело дыша:

– Уф, как я рада, что Рождество закончилось.

Потом вплывает Райен, в наушниках. За ним какой-то высокий мужчина с густыми темными волосами и бородой, в синем джемпере; неловко сутулясь, он высматривает, где бы ему сесть.

– Что с тобой? – спрашивает Нев. Она видит, что я сжалась и прячу лицо.

– Я его знаю.

У нее загораются глаза:

– Он ничего, симпатичный на свой бородатый лад. Кто такой?

Мужчина поворачивается, словно почувствовал, что говорят о нем.

– Твой экс? – шепчет Нев.

Я мотаю головой.

– Твой гинеколог? – В ее глазах вспыхивает озорство.

– Тссс! К счастью, у меня его нет.

– Твой спец по ботоксу?

– Отстань!

– Твой док, который запрещает тебе пить и курить? – с хриплым кудахтаньем вклинивается Дениз, не переставая позвякивать вязальными спицами.

Нев поворачивается ко мне; румянец на ее щеках уже пропал.

– Не Мэтью ли это, папа твоего Луи?

– О-о, тут Мэтью? – говорит Райен, уловив конец нашего разговора. В его руке кружка с чаем, наушники болтаются на худой шее.

У меня до сих пор холодеет под ложечкой, если кто-нибудь упоминает имя Мэтью.

– Успокойтесь! – прошу я, хотя самой не до покоя. – Это папа ребенка из нашей школы, вот и все.

– А-а, жаль. – Нев явно разочарована.

Ничего не понимая, Райен чешет затылок.

– Что за папа из школы?

Нев молча показывает на спину мужчины в синем джемпере.

– Полли, он тебя увидел? Как ты думаешь?

– По-моему, нет.

Я объясняю Дениз, Райену и Нев, что его зовут Бен и что его племянница Эмили учится в одном классе с Луи. Эмили пришла к ним в прошлом году во второй половине рождественского семестра. Я тогда спросила у сына про Эмили, и Луи ответил, что у нее нет мамы, она умерла из-за больного сердца; об Эмили заботится ее дядя Бен. Я чуточку обрадовалась, увидев его здесь. Возможно, у меня появится союзник, с которым я смогу серьезно говорить о сборе денег на нужды школы, родственная душа у школьных ворот. Мне давно хотелось с ним поговорить, и вот теперь у меня появился повод. Но другая часть меня цепляется за приватность. Я не спешу завязывать дружеские отношения с кем бы то ни было. Мне нравится, что у школьных ворот стоит Полли, новенькая, без единого пятнышка, мать ученика школы, оставившая в прошлом все свои дурные привычки.

– Привет. Меня зовут Колин. Я алкоголик.

– Привет, Колин, – отвечаем все мы. Колин, мужчина в толстом сером свитере, председательствует на нынешней встрече; он сидит за столом рядом с секретарем.

– Я долго не понимал, что у меня алкогольная зависимость. В моем представлении алкоголиками были беззубые старики в грязной одежде, с бутылкой виски в сумке.

Слушатели заулыбались, одобрительно зашумели. Гарри, сидевший недалеко от меня, вытер лоб носовым платком и прикончил свой брусок торта «Баттенберг».

– Мы мастера дурачить самих себя, но на деле моим диваном стала скамейка в парке.

Колин продолжает рассказ, а мои мысли переносятся к Бену. Как он справляется с Эмили? Что случилось с отцом девочки? Он впервые пришел на заседание нашей группы АА?

– Сильно пить я начал, когда был оформлен развод. – Колин вздыхает. – До этого я мечтал о свободе и нормальном сне, чтобы по тебе не прыгал ребенок в половине шестого утра. Но когда дети остались у моей бывшей, я обрел кучу свободного времени. Я все еще любил жену и совершенно не понимал, что у нас все позади. Я пил не ради общения в хорошей компании. Я просто надирался до потери сознания. Один раз разгромил что-то там в парке, это был чистой воды вандализм. Другой раз явился к дому бывшей жены и набил морду ее дружку. «Не вините меня! Я был пьян и ничего не помню!» Вот были мои отговорки. Алкашам нужен повод, чтобы выпить, и они никогда не хотят отвечать за свои поступки. «Сегодня пятница – как не выпить?» или «Сегодня у меня был неудачный день на работе. – Колин криво улыбается. – Ведь Рождество!» Тоже прекрасный повод для пьянки, тем более что все надираются на Рождество. Впрочем, оглядываясь назад, я вижу, что все мои розоволицые кузены плевать хотели на виски и глинтвейн.

…Я думаю о дедушке, вспоминаю тот первый раз, когда мне в канун Рождества разрешили ужинать вместе со взрослыми. На следующий день, на Рождество дед упал спиной на нашу елку и свалил всю вину на Хьюго – мол, тот путался у него под ногами, хотя брат был далеко от него. Через несколько лет, уже подростком, я увидела темную сторону деда. Его шутки уже не казались никому смешными. Он превратился в одинокого и грустного старика. Я поняла, почему мама всегда разговаривала с ним как с ребенком и почему они с бабушкой много лет спали по разным спальням. Дело было не в том, что он храпел. Бабушка Сью не хотела, чтобы ее будил пьяный дед, возвращавшийся за полночь из паба…

– Потом жизнь заставила меня образумиться, – продолжает Колин. – Заболела моя шестилетняя дочка. Я оказался перед выбором – либо убежать, спрятаться, либо повернуться лицом к этой беде и пытаться ее одолеть. В общем, мне пришлось бросить пьянство и стать нормальным мужчиной, нормальным отцом.

Я вижу, как Бен стремительно выходит из комнаты. Нев глядит на меня. Что, мне надо пойти за ним?

Когда Колин закончил свой рассказ, секретарь предлагает выступить всем желающим. Какая-то женщина тянет руку. Колин кивает ей.

– Привет. Я Пам, и я алкоголичка.

– Привет, Пам, – говорят все.

Вернется ли Бен назад?

– Спасибо, Колин, – говорит она. – Уже пять лет я не прикасаюсь к спиртному.

Все аплодируют. Может, он вышел покурить? Нев снова подталкивает меня, чтобы я пошла за ним.

Я выхожу на цыпочках за дверь. Возле церкви стоит небольшая группа людей с сигаретами. Вдали я вижу Бена. Подойти к нему или нет? Он оглядывается через плечо. Я спотыкаюсь обо что-то, делаю шаг назад и нерешительно машу ему рукой. Но уже поздно. Он уходит, сунув руки в карманы.