Текст книги "В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу"

Элис Винсент
В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу

Посвящается тем, кто вложил мне в руки

землю и семена

Секреты природы. Книги известных натуралистов

ROOTBOUND: REWILDING A LIFE

Alice Vincent

Copyright © Alice Vincent, 2020

Published by arrangement with Rachel Mills Literary Ltd.

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация:

© Yumeee / Shutterstock / FOTODOM

Используется по лицензии от Shutterstock / FOTODOM

© Платонова Т.Л., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Вступление

Если вплотную подойти к изгороди из металлических прутьев, то в просветы между ними можно узреть бескрайнее поле танцующих белых лепестков. Это ромашки, множество ромашек. Завораживающее зрелище среди кирпичных и бетонных конструкций.

Пару недель назад я проходила мимо, возвращаясь домой после вечеринки, устроенной друзьями во внутреннем дворике их жилища. Вполне цивильное времяпрепровождение в воскресный вечер: встретиться с друзьями и насладиться нежным изысканным вкусом мидий. Кто-то сделал селфи и выложил его в сети: это было знаком нашего комфорта и наших достижений. Мое поколение довольствовалось жизнью простой, без нарочитых излишеств. Собирались, как правило, люди схожих взглядов, проживающие в шаговой доступности, чтобы можно было пройтись пешком, наслаждаясь благоуханием ночного Лондона в конце весны.

Однажды мы с Джошем брели домой, медленно взбираясь на холм. Неожиданно взяв его за руку, я потянула его назад полюбоваться цветами, привлекшими мое внимание. Они казались мне неким откровением – это и есть сама жизнь, а не некая игра или мистика. Все было столь ирреально и так далеко от бурлящей повседневной жизни. Впрочем, действительность всегда непредсказуема.

В тот вечер что-то всколыхнулось во мне, может, виной тому порывистый ветер, от которого у меня закружилась голова. Я стояла молча, в плену этого островка нетронутой природы, усеянного полевыми цветами. Меня пронзила мысль, что все это в одно мгновение может исчезнуть. И быть может, нам повезло застать их в те дни, когда они покачивались на ветру в угасающем свете дня, прежде чем согнуться под тяжестью созревших семян.

•

В детстве мы часто воспринимали полевые цветы как своеобразное «оружие», которое использовали в своих фантастических сражениях, заполнявших нашу деревенскую жизнь.

Липушник следовало сорвать, смять и незаметно бросить в сторону жертвы, чтобы человек не догадался, что стал мишенью. И в итоге ярко-зеленые колючки оставались прицепленными к футболкам или к шортам до тех пор, пока кто-то из прохожих мимоходом не указывал на это ребятам.

Одуванчики служили другим потенциально «карательным» целям. С приходом мая, когда их всклокоченные желтые цветки превращались в симпатичные пушистые головки, на них можно было гадать. Те, кто сдувал семена с головки одуванчика, могли «напророчествовать» многое, но в основном гадали «любит – не любит», как правило на желанного мальчика из класса. Однако самое неприятное таилось в стеблях сорняков. Тот, кто отваживался попробовать сок из сорванного стебля одуванчика – при этом обычно обещалось нечто вкусное, – обнаруживал на языке ядреную горечь молочной жидкости: отвратительный вкус, от которого невозможно было избавиться, так что скулы сводило – к немалой радости виновника произошедшего.

Но самыми привлекательными для нас были луговые травы. По мере того как день становился длиннее, трава вырастала, колышась на ветру. У растений появлялись семенные шапки с крошечными шипами – своеобразные колючие бомбочки. Мы не знали названий этих растений, зато умели выбрать хорошие – со множеством семян. Особо привлекали наше внимание цветастые пушистые растения. Из молодых цветов срывались наиболее яркие и колючие, но из-за присущей им плотности их было сложнее задействовать. Правильный выбор приходил с практикой. Несмотря на то что первую половину детства моя сестра провела в окрестностях города, позднее она быстро приобрела нужный опыт и пользовалась этим, хорошо зная мою доверчивость. Она выбирала себе «оружие», просила меня позволить ей положить его мне на язык, пожевать зубами и закрыть глаза, если хочешь понять, что значит летать. А затем, если травинка лежала правильно и ощущения полета постепенно нарастали, она вытягивала стебель у меня изо рта и хихикала, когда я чувствовала, как жесткие сухие семена лопаются у меня во рту.

Открыв глаза, я видела, как она заливается от смеха, глядя на меня выплевывающую кажущиеся нескончаемыми семена, набившие мне рот. Новый мир ощущений, оставшийся у меня на языке.

Мне знакомы все эти трюки, потому что я постоянно страдала от них и мне редко удавалось проделать нечто подобное в ответ: я пыталась заставить Ханну пожевать траву, но она прекрасно знала, чего я добиваюсь. Будучи самой младшей из сестер, родившейся в городе, я стала идеальным объектом для таких школьных шалостей, когда мы переехали в деревню.

Тем не менее я быстро научилась ориентироваться в полях и на заросших тропинках вокруг нашего деревенского дома, познавая разнообразный мир лесополосы и цикл роста зерновых культур. Не формально, с точными названиями растений и представлением о сельском хозяйстве, а просто как данность. Здесь пересекались линии жизни и смерти – в этом конгломерате природных артерий. Лягушачью икру приносили в школу в банках, а неоперившихся птенчиков, выпавших из гнезда, внимательно рассматривали во дворе: глаза у них были большие и слепые. По полям носились кролики. Если кто-то находил барсука, то его клали у дороги, перевернутым кверху брюхом и раздувшимся трагикомично от своих собственных вонючих газов.

А еще мы познавали законы жизни отдельных растений. Из желудей вырастали дубы, из ореха каштан – дерево каштан, по крайней мере из тех каштанов, которые не мариновали и не запекали в духовке. Несмотря на все наши розыгрыши, мы знали, что крапива сильно обжигает и ее нельзя использовать для игр. Неприятные ощущения от зудящих волдырей, появляющихся от крапивы, можно было снять только щавелем, прохлада которого успокаивает, если потереть им детские ножки.

Зеленое лекарство сочится между пальцами, и скрученные листья прилипают к потным ладошкам.

И все равно большая часть нашей жизни проходила в помещении. Ведь даже если деревня сохраняла свои традиции – запекание на вертеле целой свиньи, игра с овечьими мочевыми пузырями или жесткая конкуренция на продуктовых ярмарках. – я все равно оставалась ребенком девяностых, таким же прельщенным технологиями и зовом сирен будущего, как все остальные. Во мне еще живо воспоминание о программе Windows 95, установленной на компьютерах в нашей школе, а также о том, как несколько лет спустя мы получили доступ к Интернету. Жизнь в онлайн словно приливной волной накрыла наше поколение, и все равно лишь немногие могли тогда предсказать ее будущее.

Будучи подростком, я чувствовала некую ограниченность и замкнутость, живя в сельской местности. Огромное пространство – и никакой возможности выбраться из него. Я скучала по городу, по Лондону, тротуарам и улицам, ощущению опасности и разгульного веселья, примешанного к тревоге, что не заметишь летящую на большой скорости машину на неосвещенной улочке. Меня подавляла деревенская тишина, бескрайнее небо и подчас сосредоточенность только на собственном интересе. Меж тем родители и учителя интересовались, кем мы хотим быть, подстегивая нас к достойному выбору, то есть найти свое призвание, профессию, сделать карьеру. Мы во всем подражали им, воодушевленные необходимостью и страстным желанием выбрать свое будущее. Я решила стать журналистом – тем, кто превращал игру в свое ремесло. Мне хотелось видеть мои статьи опубликованными в печати. И поэтому я покинула родные места, путешествуя по крупным городам. Я вообще не думала о растениях, как и о смене времен года; все оставалось в прошлом, пока вдруг не поняла, как сильно я по ним скучаю.

•

Впервые особый интерес к растениям появился у меня лет в двадцать – двадцать пять, и это стало началом моего увлекательного путешествия в мир природы. В этом не было ничего показного. В любом случае я ни с кем не делилась своим секретом. Пристрастие к садоводству считалось тогда чем-то странным и старомодным, любимым занятием пожилых людей и зануд.

Неподдельное удовольствие испытываешь ты, обнаружив новый побег или неразвернувшийся листик или открыв дверцу сушилки и увидев десяток проросших семян, появившихся по краям камеры. Подобное ощущение не передашь никакой фотографией, ни одним кадром из череды стандартных для новостной ленты в Фейсбуке миллениала: ни любительскими снимками из ночного клуба, например Хакни Уик, ни видами туристического Будапешта.

Но в любом случае я не до конца понимала, почему мне это нравится. С детства я не была приучена возиться в саду, раньше я никогда не проявляла интереса к изучению ботаники или желания посещать скверы и общественные сады. Все «прелести» садоводства – старомодный дизайн, соответствующие знания и некоторая чопорность – оставляли меня равнодушной. Я знала одно – это дарит мне истинное наслаждение, которого не доставляло мне больше ничто: ни яркие огни Лондона, ни модные вечеринки, ни глянцевые журналы. Наслаждаться растениями означало задавать десятки волнующих тебя вопросов о том, почему они тебя завораживают. Я хотела знать ответ на них. Во всем этом был какой-то безмолвный невысказанный вызов, который не требовал внешнего выражения, являясь исключительно прерогативой моего собственного ума. В отличие от других, более явных, призывных стимулов, с которыми я столкнулась на тот момент в своей жизни (добиться лучших оценок, получить диплом, найти идеальную работу, сколотить группу друзей, с которыми можно было весело провести время так, чтобы затем похвастаться этим в соцсетях), у меня не было твердого намерения заняться садоводством. Та степень усилий, которую ты вкладываешь в свою работу, реально влияла на конечный результат. Но понять причинно-следственные отношения было непросто: они определялись теми моментами, которые не поддавались моему контролю. Для того, кто очень долгое время пытался выстраивать все в нужном направлении, это выглядело как пленительный магический фокус.

Подобно миллионам других людей, я переехала в Лондон в поисках работы. Там я хорошо адаптировалась, обрела комфорт среди шума и анонимности и нашла прелесть в постоянных переменах.

Но город – то пространство, которое люди создали вынужденно, а в итоге в нем стало трудно жить. Здесь мало места для размышлений.

Город меняет наши приоритеты, заставляет нас конкурировать друг с другом в областях, которые прежде не имели для нас никакой ценности: в плане нашего дохода и мест отдыха. В настоящее время, как никогда, большинство людей предпочитает жить в городах. Поколение миллениалов – то, к которому принадлежу я, – наводнило эти серые пространства из стекла и стали, обрекло себя на жизнь в скудных жилищах, требуя работы в потрепанных кризисом отраслях. Мы пытались стряхнуть с себя ожидания, навязанные нашими родителями, одновременно изучая новые способы жить. Мы хотели создавать вещи, а не владеть ими, даже когда дело касалось покупки квартиры. Мы карабкались по карьерным лестницам, сулившим нам постоянно и быстро меняющееся будущее, что невозможно предсказать. Мы пытались быть одновременно всем, научились хорошо притворяться, даже если нам казалось, что мы все провалили.

Нас изолировали от природы, с которой мы делили общее жизненное пространство. Мы росли, не ведая растений, не подозревая о силе и предназначении цветов, кустарников и деревьев, которые мы уже разучились различать. И здесь мы не были первыми: на протяжении многих поколений люди покидали свои родные деревенские места, где провели детство, ради заманчивой роскоши городской жизни. В итоге земля призывает нас вернуться обратно. И вдруг мы обнаружили, что стремимся туда, в это восстанавливающее силы зеленое пространство. Мы пренебрегаем законом и догмой, выращивая что-то на земле, которая нам не принадлежит, заставляя приглушенную красоту успокаивать не только свое сердце, но и сердца широких масс. С целью смягчения последствий промышленной революции, с ее копотью и смогом, викторианские власти начали выделять места под парки, чтобы люди могли дышать их зелеными легкими, так как их собственные были забиты копотью. Позднее, когда бурный темп века изобретений оставил своих детей потрепанными и поношенными, именно в области садового дизайна зародились наиболее передовые творческие идеи, которые помогли нащупать новые свободы.

Где наше место среди этих поколений? Какие аспекты нашей затворнической жизни сформировали наши умы, наши потребности и желания? Я внезапно ощутила, что скучаю по хрустящему вкусу тех неожиданных семян травы на зубах.

Мне снова захотелось испытать давно забытое удивление от их вкуса на языке, нечто реальное – и не важно, насколько грубое. Я искала простора, не обязательно в том пространстве, где я жила, – так как город велик и полон разных чудес не меньше, чем разочарований, – но широты своего мышления. Когда я стояла тогда на тротуаре в течение нескольких минут, глядя на ромашки, пока люди быстро проходили мимо, я ощутила голод. Голод по тому проникновению, по тому воображению, которые позволяли превратить историю с липушником в розыгрыш, спелую сочную ягоду ежевики – в перекус на бегу с испачканными, словно чернилами, пальцами, а лист щавеля – в лекарство. Казалось, что если только я смогу разобраться в жизнедеятельности этих растений, понять, что заставляет их цвести и увядать, то мне удастся по-новому взглянуть на жизнь.

Июнь

Приход лета в город по силе воздействия равен тому же мощному природному импульсу, который его порождает. Кирпичные стены пропитываются долгожданным солнцем, асфальт плавится под его лучами. Мы потеем, укутавшись по привычке в свои теплые пальто. Гигантская ладонь накрыла нас всех, и мы празднуем это событие, массово выходя на улицы, отправляясь в сады и парки, чтобы открыть баночки с напитками с миллионом шипящих пузырьков. Мы знаем, жара продлится недолго.

Людям свойственно забывать, каким сырым и дождливым может выдаться июнь. Солнечный уикенд в начале месяца, часто именуемый в ряде газет волной тепла, знаменует собой открытие летнего сезона, даже несмотря на то, что солнцестояния – самой верхней точки между светом и тьмой – ждать еще несколько недель. Но затем последует дождь. Так всегда бывает. Это сочетание удивительного «пузыря» жары и разгоняющегося журчания настойчивого дождя обеспечивает рост растений.

Потому что июнь – переходный месяц, пауза между многообещающей весной и благодатным летом в самый его разгар. В июне все растет, тянется ввысь на грани буйных перемен. С земли поднимается алтей розовый, краснея на бордюрах. Дороги, вдоль которых посажены деревья, как будто сжимаются, по мере того как ветви распухают от листвы. Трава становится такой сочной и манящей, что так и хочется зарыться в нее. Розы распускаются, источая нежность и аромат, но в любой момент готовые отяжелеть от дождя. Вокруг так много почек, что после ветра и дождя часть из них оказывается на тротуарах, взрываясь под ногами прохожих. Повсюду зелень, все кипит, бурлит и горит желанием – полное ощущение зарождающейся жизни. Близится летнее солнцестояние – время, когда день пойдет на убыль. И это изменит ход суток, которые мы заполняем привычными каждодневными заботами.

•

Какое-то время моя жизнь была стабильной. Уже третье лето подряд я жила в одном и том же доме. Квартира несла отпечаток смены времен года, так как из ее окон открывался панорамный вид на город с пятого этажа дома, стоявшего на вершине холма, так что, сидя за обеденным столом, можно было наблюдать и рассвет, и закат. Зимой окна квартиры запотевали, и конденсат струился по стеклам, впуская внутрь слабые лучи рассветного солнца, а вода образовывала лужицы на подоконниках. Сильные ветра сотрясали ее. А в летнюю жару мы открывали настежь окна на весь день и закрывали их, только когда вечерние тени начинали вырисовываться на розовеющих стенах. Свежий порывистый ветер проносился по коридору, хлопая дверьми и нарушая спокойствие дома.

Это был наш корабль, а мы с Джошем на нем – капитанами. Сверкающий белый дом, иногда казавшийся слишком «взрослым» для тех вещей, которые мы накопили вместе; слишком «отполированным» для того, что связывало нас: приключения и желание.

Мы влюбились друг в друга пятью годами ранее, летом, во время ланча, гуляя в парке и вдоль Темзы. Прошло несколько долгих теплых недель, прежде чем мы впервые поцеловались – спустя пару минут после полуночи, рядом со львами на Трафальгарской площади. Он был еще одним «источником» в новом одиноком районе Лондона, из которого я пила, – горький, освежающий и аппетитный. После этого мы были почти неразлучны, вступив в близкие отношения и даже не догадываясь о том, что мы за личности. Мы узнавали друг друга – двадцатилетние сверстники. Спокойный и вдумчивый на фоне моей стремительной безалаберности, он демонстрировал мне ту степень заботы, которой я не видела ни от кого прежде. Я же, в свою очередь, пыталась вытащить его из плотного периметра его зоны комфорта.

Наша любовь взрослела вместе с нами – любовь, что расцветает ярко на зыбкой почве, укореняясь меж трещин юности, и продолжает расти, несмотря на капризы погоды.

Мы были неразлучны, даже в болезнях и недомоганиях. Мы научились ставить интересы партнера выше своих собственных, даже когда это трудно. Мы напряженно трудились над ней – нашей любовью. «Шили» ее вместе – из бескомпромиссной поддержки и взаимопонимания, – продолжая работать над собой, даже когда все было идеально. Наши жизни крепко переплелись, как это часто бывает у любящих людей. Человеческое оригами. Мы овладели этим искусством.

Со временем нам начало казаться, что мы становимся непохожими на самих себя. Нас объединяли общие амбиции и стремление сделать удачную карьеру в жизни, а также желание сохранить созданное совместными усилиями, подобное концептуальным находкам Эшера или закрученным историям, которые можно было сокращать до закодированных фрагментов. Как мы упивались этим тайным, похожим на снежный шар миром, закрытым для всех остальных. Никогда прежде я не сталкивалась с человеком, который бы беспокоился по поводу разных вещей больше, чем я. Он научил меня быть свободной и естественной так, как не удавалось никому другому. Но в то же время мне никогда не встречался человек столь неустанно опекающий меня, столь сильный в приверженности своим моральным принципам, бескомпромиссный в своем понимании правильного и неправильного и быстро мыслящий. Мне очень нравилось, что он так медленно раскрывается для меня; что процесс узнавания его внутреннего мира напоминает познание некой непростой тайны. А потому, когда мы возмужали раньше всех остальных, это уже казалось не столь важным: ведь я взрослела вместе с ним.

Наша квартира знаменовала собой некую ступень, серьезность намерений, закрепленных официальной сделкой и мудреной юридической терминологией. Оставалось только покончить с формальностями. Мы оказались среди самых больших везунчиков, очень немногих миллениалов, владевших недвижимостью – к тому же в Лондоне. Среди тех, кто своим примером опровергал жуткие газетные заголовки благодаря сочетанию нескольких факторов – наследству, щедрости других людей и собственной не по возрасту зрелости. Несмотря на то что наш дом был кирпичный, я относилась к этой квартире как к хрупкой яичной скорлупе – драгоценной и зачастую экстравагантной оправе для нашей зарождающейся совместной жизни. И больше – как к новой игрушке, дарованной нам свыше, чем как к пространству для жизни.

Мы попытались создать жилище, которое приглушило бы даже нашу молодежную пресыщенность комфортом или копировало картинки Интернет-сервиса Pinterest и сети Freecycle.

Со временем новизна места угасла. Мы жили здесь обычной жизнью: готовили сэндвичи, чистили зубы. Брали к себе квартирантов, чтобы вместе оплачивать счета. И тогда я начала расширять границы нашего жилища, устанавливая связь с внешним миром – через балконную дверь.

Балкон был моей любимой частью квартиры. Я наслаждалась его миниатюрностью – менее четырех метров в длину, чуть больше одного метра в ширину, с потрепанными временем дверцами в виде стеклянных панелей, причем настолько маленькими, что гости, выходившие на балкон, обычно с нервным смешком комментировали, что могут и застрять в дверях.

Как только я впервые прошла сквозь двери, то чуть не задохнулась от ощущения свободы: видеть небо и наслаждаться им. Это означало для меня правильно дышать. Я почувствовала, что мои легкие увеличились в объеме.

Постепенно я начала осваивать это пространство и обнаружила, что провожу все больше времени там, на этой маленькой небесной платформе. Я хотела привнести жизнь в то место, где было так ветрено и неспокойно. И начала с трав – мяты, чабреца и шалфея, – разместив их в отдельные банки из-под томатной пасты, выброшенные у ближайшей пиццерии. В течение нескольких недель я заливала водой их слабые корни. К тому времени у меня выработалась привычка выходить из дома ранним воскресным утром, направляясь на цветочный рынок, расположенный на Колумбия-роуд, с банкнотой в 20 фунтов. Я упаковывала приглянувшиеся мне растения в пакеты и отправлялась на электричке домой, стараясь не повредить их. Растения из супермаркетов Сейнсбери и Лидл шли в комплекте с садовым рыхлителем. Некоторые из растений погибали, другие же меня удивляли. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что, прежде чем поливать растения, следует пощупать почву, чтобы знать, хотят ли они пить или нет. Вместо этого я просто лила «жидкую любовь» на уже напитанные влагой корни. Я подвергала еще нежные молодые растения воздействию разрушительных ветров. Я воспринимала высоту своих растений, пусть даже несущественную, скорее как триумф, а не как проявление их отчаянной потребности в свете или подкормке.

А когда мои растения давали стрелку (начинали цвести, чтобы дать семя в последнем приступе энергии, перед тем как преждевременно погибнуть), я оставляла их цвести, испытывая смесь любопытства и гордости. И некоторые из них были оправданно красивыми. Даже сейчас я позволяю рукколе свободно и радостно давать стрелку: ее хрупкие, похожие на мельницу белые цветки – одни из моих самых любимых. Перед тем как они начнут отцветать, я срезаю их и добавляю в салат, смакуя новизну их мягкого орехового аромата.

Проводя свое детство в деревне с дедушкой и бабушкой, у которых были теплицы и огород и которые находили утешение в том, что нарушали свои высокие моральные принципы, срезая черенки растений в национальных парках, я не проявляла никакого интереса к садоводству вплоть до настоящего момента.

Нельзя сказать, что меня не тянуло к природе: все свое детство я провела, катаясь на велосипедах, бегая по полям и строя шалаши. Но были еще книги, которые хотелось прочитать, и рисунки, которые надо было нарисовать, мимолетные увлечения разными фенечками и занятия танцами. В семь лет мне выписали очки, и я покорно носила их, не снимая. Я была настолько малообщительным ребенком, что мама грозилась перевезти нас всех в квартиру без сада, пока наконец я не начала выходить во двор.

Когда пару десятилетий спустя семена интереса начали прорастать во мне, садоводство еще не стало моим любимым занятием. Поначалу это казалось неким самым беспомощным проявлением бунта: никакого намека на пристрастие к наркотикам или сексу – исключительно земля. Не было ни ночных клубов, ни бранчей, ни длинных выходных в Копенгагене или отпуска с друзьями на Кох-Самуи. Предполагалось, что люди моего возраста должны заниматься всем, и притом одновременно, – путешествовать, творчески трудиться, зажигать на вечеринках, выглядеть хорошо и спать друг с другом, произвольно чередуя партнеров. Но выращивание растений никогда не входило в список предписанных обществом видов деятельности.

Да и зачем? Земля у нас под ногами была чем-то инородным, незнакомым, тем, от чего следовало оттолкнуться, чтобы стартовать в головокружительные стратосферы пост-миллениумных обещаний. Нас воспитывали родители, ставшие свидетелями процесса роста популярности супермаркетов. Тех из нас, кто родился в последние десятилетия двадцатого века, отделяло два поколения от тех, кто жил ради вкусной еды и удовольствия.

Палисадники в девяностых годах уже не возделывали – их мостили. Комнатные растения заменили искусственные цветы и ароматические смеси. Зимние сады, укрытия для велосипедов и бесконечные метры веранды заняли те пространства, где прежде стояли теплицы.

Мы изучили основы ведения домашнего хозяйства – как готовить, убирать и находить выброшенную антикварную мебель, – а то, как ухаживать за живыми существами за пределами дома, отошло на второй план. Растений было избыточное количество. Но даже в сельской местности они служили лишь фоном. Я страстно жаждала асфальта, и шума, и свободы, выражавшейся в расположенном в пешей доступности от дома круглосуточном винном магазине. И я это обрела. Сначала в Ньюкасле, а затем – на короткое время – в Нью-Йорке и, наконец, в Лондоне, где я, похоже, какое-то время еще задержусь.

И все же я потихоньку начала выращивать растения. К июню жасмин робко пополз по водосточной трубе, а фиолетовый базилик раскрыл листья, несмотря на тенистый уголок. Зацвел цукини, все еще сидевший в горшочке для рассады, – пусть даже вскоре после этого его скудные листья покрыла похожая на оперение россыпь мучнистой росы (кабачки, подобно большинству видов овощей, нуждаются в максимуме пространства и подкормки, а я не давала им ни того, ни другого). Душистый горошек, который я приобрела в виде семян в магазине товаров «Все за фунт», получил нужные подпорки. Он никогда не цвел, но, оглядываясь назад, можно сказать, что это не было таким уж плохим достижением, учитывая, насколько капризно данное растение в плане всхожести. Недавно я почувствовала себя необъяснимо отстраненной по отношению к той жизни, что веду. Подобно роботу, я выполняла те действия, которых от меня ждут. Развлечения, работа, любовь – все это было как-то приглушенно. А среди растений я ощущала настоящий восторг – в каждом раскрывавшемся листике, в каждом побеге, проклевывающемся из земли.

Я занималась садоводством с энтузиазмом, подогреваемым любопытством, своими маленькими успехами и сокрушительными провалами. У меня не было денег, которые я могла бы вкладывать в свои эксперименты, поэтому я «шакалила». Я выставляла на поддонах горшки с однолетними растениями, используя мешанину из добытых мной контейнеров: деревянных подносов, банок из-под масла, подобранных мной у индийских ресторанов, и остатков пластиковых горшков, украденных незаметно у питомников.

Во второе лето я сделала так, что посаженный мной душистый горошек карабкался по уродливому вигваму, который я соорудила из старого куска дерева, найденного в парке, и веревки. К третьей весне я использовала ту же самую веревку, чтобы закрепить часть проволочной сетки, идущей по кирпичной стене квартиры, дав возможность разрастись вверх моим тогдашним посадкам.

И я действительно угадала, что они разрастутся вверх, даже несмотря на то, что зачастую они были довольно слабыми. Мне еще предстояло многое узнать об удобрениях, о жажде, от которой страдает контейнерный сад, или о достоинствах хорошей подкормки. А пока что я только схватывала самые основы – освещение, укрытие, пространство, – учась на собственных ошибках и благодаря разным противоречивым сведениям, почерпнутым из Интернета. Я жаждала вырастить все сразу, ощущая тонкие границы природы, лишь когда наталкивалась на них: свекла листовая плохо растет в маленьком контейнере, но если подсеять в ее ряды весь пакетик с горчичным семенем и с оптимистичным настроем использовать повторно компост, то да, через два сезона появятся листья.

Мои знания накапливались постепенно, словно слой пыли, – я даже не осознавала и не оценивала их. Просто на следующий день их становилось больше. Они менялись и пополнялись, варьируясь в зависимости от времени года, – обретенные на волне успеха и приглушенные в случае поражения, но никогда не ослабевающие. И мой энтузиазм рос вместе с ними.

Меня неосознанно влекло на балкон, к тому, что там росло. Годами мои питомцы оставались больше серыми, чем зелеными, но среди этой разношерстной коллекции горшков, ванночек и консервных банок жили живые существа, которые существовали где-то посередине между ботаникой и моим чутким контролем. Я, бывало, задерживалась у балконной двери, касаясь лбом стекла и оставаясь в таком положении до тех пор, пока – в холодный период – своим дыханием не затуманивала собственное отражение. Джош спрашивал у меня в таких случаях, что я делаю, и я всегда отвечала ему одинаково: «Просто смотрю».

Здесь, в квартире, было сосредоточено для меня все очарование, но балкон всегда оставался моим пространством. Другие, включая Джоша, иногда выходили туда в носках (на этот случай я держала у двери замызганную пару шлепанцев, которую до сих пор отказываюсь выбрасывать) и не знали, куда встать, в какую сторону смотреть и вообще куда себя деть.

Я постепенно выращивала для себя кокон, даже не понимая зачем.

Меж тем внутри наше жилище все явственнее становилось территорией Джоша. Я могла без конца наводить порядок. Это стало моим ежедневным ритуалом, так как я пыталась внушить партнеру свое чувство порядка в пространстве, которое разделяли два человека. Обычно я проводила утренние часы выходных дней, вычищая углы нашего жилища, отчаянно стремясь поддерживать его красоту.

У нас постоянно возникали приступы безудержного веселья – веселья того рода, что рождено годами близкого знакомства; час дикой истерики, вызванной откровенной глупостью. Но комнаты, где мы обитали, также могли стать молчаливым местом битвы, где стратегии оппонента диктовались чистой банальностью: туфли не на том месте или так и не выброшенные трехдневной давности газеты. В такие моменты, когда каждый из нас становился придирчивым и раздражительным, наша квартира ощущалась словно гнездо, свитое на вершине того самого холма и вобравшего в себя через свои окна весь Лондон. Своеобразная клетка. Я выглядывала из окна, смотря на реку, на восток, где мы прежде жили и где до сих пор оставались мои друзья, и задавалась вопросом, чего я себя лишила и от чего отказалась.