Текст книги "В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу"

Мне всегда был интересен тот факт, что по мере роста феномена «бутикового» фестиваля красота места его проведения становилась неотъемлемой частью его привлекательности. Опять же, Гластонбери был неким прародителем данного явления: долина Авалон – это зеленая, с перекатами местность, где туманы появляются вместе с рассветами, призывая к себе тех, кто уже возвращается в свои палатки. Теперь уже другие преобразуют местные леса в спрятанные поляны, чтобы затем предложить их в качестве площадок для веселья, добавив дополнительных стимулов в виде «клуба» без стен. Эти древние пространства – самоподдерживающиеся экосистемы мха, глины, листьев и стеблей – воспринимаются чем-то диковинным во время летних уикендов. Мы чувствуем, что в этой редко посещаемой нами нетронутой природной глуши обретаем свободу, но проникаем в нее, только когда надеваем нарядные платья, танцуя в темноте среди мерцающих огней, отражающихся в блестках, которыми мы намазали свои лица. Природа принимает в своих чертогах декаданс, а потом мы уходим и возвращаемся к привычной жизни, едва ли замечая то, что оставили позади.

Но и в этом наше поколение не было первым. Викторианцы толпами отправлялись в леса, потому что это было модно. Наряды были другими, но мотивация ничуть не изменилась: ключевым оставалось представление о том, чтобы сделать себя лучше, а еще найти высшую благодать. Наиболее целеустремленные выискивали экстремальные места и протаптывали новую землю только для того, чтобы потом принести домой доказательства этого и похвастаться друзьям. Источником вдохновения, скрытым за всем этим, был папоротник, и викторианцы десятилетиями питали к нему многогранную страсть.

Папоротники – это живые динозавры растительного мира: окаменелости указывают, что они появились на земле еще 360 миллионов лет назад; в то время как те, что растут сегодня, возникли примерно 145 миллионов лет назад и с тех пор поселились в тех местах, где большинство растений не способно выжить (в трещинах скал, в тенистых участках леса, на продуваемых ветром горных склонах, а также на моем балконе).

Как заметила мама, зайдя на мой маленький небесный участок: «Я выкапываю папоротники, которые растут у нас в саду, а Элис активно высаживает их!» Папоротники веками оставались той частью ландшафта, который зачастую игнорировали.

Но викторианцы изменили эту ситуацию. Они отметили в папоротниках достоинство и влюбились в их так долго не замечаемый минимализм. Они восприняли тот факт, что папоротники не цветут, как свидетельство их «скромности». В конце восемнадцатого века ботаникам удалось открыть, что папоротники размножаются при помощи спор, образующихся на обратной стороне листьев. Несмотря на свое доисторическое происхождение, папоротники сохранили какую-то неземную привлекательность, видимо потому, что они так долго скрывали свои секреты. Викторианцы взяли на себя миссию определить различные виды папоротника, произрастающие в отдаленных уголках Соединенного Королевства, и не только, сказав себе, что их искания – благородная цель, так как они требовали большого упорства. И это не было временным увлечением: в 1830-е годы в среде викторианского среднего сословия возникло повальное увлечение папоротниками, продлившееся до начала следующего столетия.

К 1855 году автор книги «Дети воды» Чарльз Кингсли придумал термин, который лаконично выразил ту очарованность папоротниками, что охватила семьи по всей стране: птеридомания.

Птеридомания проявляла себя теми способами, которые сегодня кажутся недоступными пониманию. Те, кто был охвачен этим безумием – так называемые птеридоманьяки, – гордились тем, что изучают папоротники и учат их все более длинные и часто многозначные названия. В то время стало выходить огромное количество книг, посвященных папоротникам, еще больше разжигая интерес фанатов к этой теме. Главная причина «папоротниковой лихорадки» заключалась в желании найти папоротники, и поклонники этого растения отправлялись в экспедиции в поисках необычных экземпляров, которые они затем привозили домой и хранили в стеклянных коробках, именовавшихся флорариями. Нона Беллэрс была одной из десятка женщин, которая описала свои птеридоманьяческие путешествия. В 1865 году она опубликовала книгу «Выносливые папоротники: как я коллекционировала и разводила их» (Hardy Ferns: How I Collected and Cultivated Them), в которой детально описывается ее трехмесячная поездка в Шотландию с двумя лопатами, книгой-идентификатором и «большой жестяной коробкой с замком и ключом», в которой она неделями хранила свои нашитые на ткань образцы).

Когда Беллэрс опубликовала свою книгу, ей было уже за сорок, но при этом она ничуть не боялась попадать в рискованные ситуации, лишь бы завладеть новым образцом растения. Так, она весело рапортует об инциденте, когда она зацепила «красивый костенец бамбуковой палкой длиной пятнадцать футов с привязанным на конце ножом», находясь внутри морской пещеры. Внезапно начался прилив, но ее спасли «джентльмен, леди и матрос на лодке», которые позднее «собрались вокруг папоротника, будучи не в силах налюбоваться им». Беллэрс повезло: она выжила и смогла впоследствии рассказать о своих приключениях. Другие были не столь удачливы. Мисс Джейн Муэрс погибла в 1867 году, когда потянулась за папоротником, росшим на скале, и под ее ногами откололся кусок камня.

В те времена, на волне птеридомании, организовывалось множество экскурсий и поездок. Компания Thomas Cook & Son была среди тех туристических компаний, которые на своих маршрутах предлагали клиентам остановки у папоротниковых лощин и зарослей.

В регионах, щедро одаренных редкими растениями, таких как Сноудония и Уиндермир, предприимчивые местные жители выбрали практичный подход к зарабатыванию денег, предлагая группам птеридоманьяков (прибывавшим по недавно построенной железной дороге) приобрести папоротники, которые они выкопали, или сопровождать их до заповедных мест, где лучше всего растут папоротники.

Любопытно, что птеридомания считалась исключительно женским хобби. Существовали особого дизайна платья с юбками в складку, чтобы обеспечивать викторианским дамам большую свободу движений во время поиска папоротника, и молодые женщины пристрастились к подобным поискам, а также увлеклись определением вида, сохранением, классифицированием и зарисовкой папоротников, подобно тому, как век спустя девочки-подростки становились членами поп-групп. В книге «Чудеса побережья» (Glaucus: or, the Wonders of the Shore) Кингсли продемонстрировал свою поддержку этому движению: «Вы не можете отрицать, что ваши дочери находят в этом занятии удовольствие и оно делает их более активными, веселыми и бескорыстными, чем если бы они занимались сплетнями, вязали на спицах или крючком». Однако, например, Чарльз Диккенс был не в восторге от подобного увлечения женщин. В 1862 году он отказался покупать своей дочери флорарий (цена которого в переводе на современный курс составляла от 200 до 500 фунтов – та же самая сумма, что вы потратите сегодня за выходные, проведенные на одном из фестивалей), после того как «подробнейшим образом допросил ее» и пришел к выводу, что он «НЕ уверен, что ей стоит заниматься папоротниками». В своем письме другу он писал: «Я абсолютно убежден в том, что не всегда следует потакать желаниям юной девушки и что лучше бы она в своих фантазиях украшала папоротниковыми зарослями один из замков в Испании или в Англии». В последние годы распространения птеридомании женщины, описанные в книге Эдит Уортон «Эпоха невинности» (The Age of Innocence), были более удачливы и вынашивали свои планы относительно флорариев, не встречая сопротивления.

Возможно, это объяснялось тем, что женщины, которым так долго запрещали изучать растения – не говоря уже о том, чтобы получать активную поддержку в их поиске, – наслаждались новым волнующим занятием, связанным с ботаническими исследованиями и теоретическими знаниями.

Почти на целый век женщины получили разрешение заниматься комнатными растениями. В 1770-х годах Джозайя Уэджвуд провел маркетинговое исследование среди клиентов женского пола относительно своих недавно изобретенных сеялок для лука-севка. С расцветом Викторианской эпохи женщинам постепенно стали позволять решать, какие растения и в каких сочетаниях держать в доме. Женские нежные пальчики считались лучшими орудиями для ухаживания за растениями в приоконных ящиках и горшках в доме, способными обеспечить их обильный рост: они разрастались в недавно построенных современных домах со специально спроектированными большими окнами. На волне ускорившегося городского строительства эти новые жительницы воспринимали садовые и комнатные растения и возможность ухаживать за ними как символ положения в обществе. Кентия – популярное сегодня растение из-за своей неприхотливости, готовое мириться с плохой освещенностью тусклой прихожей, – была любима и викторианцами, которые обнаружили, что она способна выживать в их забитых копотью и пропахших газом гостиных. В тот период отмечалось изобилие книг и журналов по садоводству для женщин. В 1842 году миссис Джейн Лоудон написала в женском журнале по садоводству: «У меня нет сада, но есть большой балкон, на нем я посадила много тепличных растений, они летом смотрятся очень хорошо, но зимой создают мне массу проблем. Я вынуждена была заставить ими все окна, и в гостиных ими заняты все жардиньерки. Но все равно остается еще так много цветов, которыми я даже не знаю, как распорядиться».

Учитывая неодолимое стремление иметь растения в доме – и возникшее вследствие этого разочарование, – ничуть не удивительно, что эти женщины, уже по большей части изгнанные из придомовых садов или даже из своих собственных теплиц (это считалось больше мужским занятием), нашли для себя неистовую радость в том, чтобы носиться как угорелые по лесам в поисках папоротников. Сколько непоказной радости видим на фотографии женщин в блузках с высоким воротничком, стоящих в тесной аудитории во время урока «по изучению папоротников» в Поконо-Пайнс, пенсильванском горном курорте, в 1900 году. Несколько видов папоротника были даже названы в честь женщин (такие, как «Мисс Бивер» или «Миссис Болланд»), нашедших их.

Правда, не все выглядело так безобидно: тяжело узнавать об оголтелом изымании папоротников из их естественной среды обитания только ради того, чтобы поместить их страдать и потеть в стеклянные коробки в темных гостиных. Даже признанная любительница папоротников Беллэрс признается, что она «безжалостно» выкапывала и повреждала растение, поместив в жестяную банку, а затем, вернувшись домой, отвергала его. «Я никогда не прилагала усилий к тому, чтобы ты жил, и боюсь, никогда не сделаю этого», – говорит она о гроздовнике. «Я становлюсь владельцем этого растения, как только обнаружу его, но никогда ни секунды ничего не делала, чтобы поддерживать в нем жизнь… Но все равно оно стоит того, чтобы охотиться за ним». Термин «папоротниковые воры», применявшийся к тем, кто опустошал папоротниковые заросли, едва ли понимая, что он делает, был в ходу еще спустя долгое время после того, как лихорадка спала ближе к концу девятнадцатого столетия.

Но несмотря на все то лихорадочное возбуждение, что сопровождало птеридоманию, есть некие моменты, отмечающиеся и полтора века спустя. Фотографии женщин, забравшихся в заросли австралийского древовидного папоротника, напоминают глянцевые снимки пальм и бикини, которыми переполнен Instagram. Выставленные на кофейных столиках альбомы с папоротниками, где были задокументированы птеридоманьяческие «экспедиции», аналогичны нашим тщательно отобранным фото в соцсетях. Папоротники изобиловали в домах викторианцев среднего сословия, потому что, даже учитывая все увеличивающееся число арендующих жилье, для растений всегда находилось место. Точно так же привыкшее к городским условиям и предпочитающее аренду поколение миллениалов цепляется за комнатные растения, как за нечто живое и осязаемое, что останется с ними и вне ненадежной зоны капризного хозяина жилья. Папоротники быстро стали символом социального статуса. В 1840 году ботаник Эдуард Ньюман отмечал, что процесс разведения папоротников «уже перестал быть исключительно занятием ботаников и растениеводов». Почти любой, обладающий хорошим вкусом, делал более или менее успешную попытку развести это семейство растений. А еще папоротники стали массово появляться в ботанических принтах на предметах домашней утвари. Подобно тому, как в середине 2010-х годов пальмы добавились к лиственным узорам на обоях, подушках, диванах и фаянсовой посуде, так же и викторианские изображения папоротников стали вдруг интерьерным трендом, в то время как юбки модных платьев были расшиты узорами из папоротников.

Когда возникают новые тренды, та страсть, которая сподвигла их, утихает. Подобно тому, как печальные суккуленты, что стоят в магазинах сегодня, изобличают страсть фанатов кактусов, которые привезли их из пустыни на внутренний рынок в 1930-х годах, так и птеридомания в высшей своей точке, похоже, заставила позабыть людей об их более раннем увлечении, вдохновлявшим их на прогулки за городом и радостно натыкаться на те самые папоротники. Эдуард Ньюман, один из первых в Англии экспертов по папоротникам, с трудом заучивал их названия, после того как врач посоветовал ему отправиться в трехмесячное путешествие, чтобы избавиться от чувства тревожности. Возможно, лучше всех подытожил это Генри Дэвид Торо, написав в своем дневнике: «Если вы начнете знакомиться с папоротниками, то вам следует попрощаться со своими знаниями по ботанике. Здесь не работает ни один термин, ни одна характеристика». Его совет резонирует гораздо мощнее, чем картина прогулок по лесным тропам прекрасных леди с джентльменом или слугой, несущим их корзину и лопаты. Я не владела таким большим объемом знаний в области ботаники, чтобы забыть о них, когда погрузилась в атмосферу фестиваля в середине июля, но при этом не игнорировала свои крупицы знаний. Однако я твердо знала, что пребывание на свежем воздухе – это то, что мне нужно.

Нельзя сказать, что я не была подвержена моде на комнатные растения, которая начала медленно приобретать социальную значимость среди людей моего поколения. На страницах журналов интерьерного дизайна то и дело стали появляться изображения незамысловатых раскидистых листьев фиговых деревьев, поставленных рядом с диваном. Монстера деликатесная (Monstera deliciosa), или, как ее еще называют, швейцарское сырное растение, вновь приобрела популярность, заполнив Instagram и Pinterest. После десятилетий пребывания в дикой среде растения вновь начали возвращаться в наши интерьеры, в модные, упрощенные по стилю кафе и в скупой минимализм наших домов.

Подобно викторианцам, миллениалы ухватились за природу, которую покинули, когда переместились в города и были загнаны в маленькие дорогие квартиры, оплачиваемые деньгами, полученными за просиживание перед экраном компьютера.

И если викторианские подростки жаждали заполучить флорарии, то наше желание распространилось на небольшие стеклянные емкости. Террариумы – герметичные стеклянные сосуды, вмещающие в себя крошечные самодостаточные зеленые экосистемы, – вновь вошли в моду. В Instagram нас привлекали изображения теплиц и ботанических садов, пышных джунглей, заключенных в свой собственный прозрачный храм, – таких любителей среди нас были тысячи. Это те миры, где ключевое слово – «контроль», где условия неизменны ради благого намерения взрастить жизнь, не способную существовать вне помещения. Ирония в том, что среда, воплощенная в несвободе, заставляла нас чувствовать себя свободными, а ценности, перед которыми преклонялось наше поколение, – опыт превыше чувства собственничества; стремление зайти за границы ожидания ради чистого выживания и «аутентичность» – можно было найти в этих бастионах искусственности. Когда все в нашей жизни преходяще, в подобных стеклянных домах для нас заключены миры, где время замедлилось и определяется лишь ходом природных процессов.

Я тоже держала в квартире комнатные растения. У меня рос рипсалис, который я приобрела в магазине, торгующем подержанными вещами, а на подоконниках красовались суккуленты, купленные в ближайших питомниках. В ванной разместилось живительное алоэ, а на подоконниках в гостиной были произвольно расставлены горшки с неприхотливыми хавортией и каланхоэ, которые мне подарили. На работе лишенный света кактус выглядывал из-за моего компьютера, и по утрам, когда я приходила рано и офис был безлюден, мне нравилось смотреть, как свет пробивается сквозь листья страдающих от нехватки кислорода пальм, расставленных вокруг.

У меня почему-то возникла сильная привязанность к этим растениям. Они оказались рядом по счастливой случайности; зачастую это были подарки – одно время с увлечением ставили суккуленты в пакеты с подарками – пиарщики рассылали их по почте. Казалось невоспитанным не принести их в офис, чтобы затем наблюдать за их ростом. Но я приписывала эту тенденцию моде. Суккуленты почти не меняются ни летом, ни зимой. В наших английских домах они маленькие и смирные, подавленные версии тех растений, которыми они бы были в естественной среде.

Лично меня трогали за душу уличные растения, которые выживали, несмотря на все капризы погоды. Те, что гармонично дополняли окружающий их огромный мир, что кормили пчел и сбрасывали листья; те, что могли погибнуть зимой, но отвечали на это еще более буйным ростом с приходом весны. Меня тянуло на улицу, и я проводила там много времени, несмотря на так неразумно выставленные для себя ограничения. Раньше я беспрестанно зависала дома просто потому, что не знала, как мне вырваться из этого плена. Быть может, именно поэтому атмосфера моего балкона помогла мне наконец выдохнуть и именно поэтому я обрела свое убежище в тепличных садах через дорогу.

Существовала какая-то более глубокая причина того, почему я бесцельно слонялась вокруг, помимо осознания одиночества. Я отчаянно стремилась вырваться из дома. Я испытывала в этом потребность на протяжении многих месяцев, возможно, лет, и именно она тянула меня на балкон. Нельзя сказать, что я бежала от Лондона и всех связанных с ним воспоминаний, я искала то, в чем могла бы укорениться.

Это невысказанное желание быть вне дома, быть плененной только облаками мотивировало меня так же, как музыка, когда я была подростком. Я находила утешение и смысл в текстах песен, исписывала ими все свои школьные учебники и рюкзак. Я обретала свободу, прыгая под ритм барабанов. Я посещала концерты, устраивавшиеся в школе, и приходила, когда открывались двери, чтобы стоять там у входа, замерев и не шелохнувшись, в ожидании каждого исполнителя. Я подпитывалась энергией от реверберации систем звукоусиления, от каждого, кто кружился вокруг микрофона, – той энергией, которую я больше не могла найти нигде.

Но с годами это прошло. Возможно, трудно сохранять такой чистый энтузиазм к чему-то, когда это становится частью твоей работы, тем, что ты тщательно разбираешь, взвешиваешь и оцениваешь за те или иные достоинства, а не исходя из возникающих в тебе чувств. А быть может, я просто выросла, повзрослела, чтобы волноваться о том, окажусь ли я в числе первых, кто откроет ту или иную группу.

Вне зависимости от того, сколько фестивалей я посетила и сколько групп прослушала, число тех групп, которые вызывали во мне прежний юношеский восторг и страсть, стало стремительно сокращаться. То была апатия, в которой мне по-настоящему трудно признаться.

Но я все равно занималась этим. Хедлайнеры закончили, буйное веселье было в самом разгаре. Толпы людей, все более шумные, подогретые сначала амфетаминами, а затем алкоголем в пластиковых стаканчиках, повалили в лес. Там можно было встретить разное: палатки с людьми, одетыми как роботы в фольгу и картонные коробки; палатки с людьми в наушниках, звук пения и топота ног которых наполнял пространство; палатки, откуда ночью доносился гомерический хохот и непристойные шутки, и, наконец, наше место – танцпол, ограниченный пространством между деревьями, поляна в лесу перед сценой, где анонимный диджей выдавал потоком разный бит. Вверх-вниз, вверх-вниз – толпы придвигались ближе к динамикам, электронный гром вибрировал в их телах. И в моем тоже, в то время как мысленно я была не здесь, ощущая одиночество, порожденное вопросом о том, одинок ли ты, если не чувствуешь вообще ничего.

Но затем возник другой ритм – стук дождя по листве. Если бы не музыка, он был бы громкий, и это звучало бы восхитительно. Но он оказался заглушен, и его можно было только почувствовать. Капли дождя у меня на лбу, на носу… Капюшоны подняты, лица обращены к небу, танцы продолжаются – деревья пропускают потоки воды, заставляя ее литься причудливыми узорами. В итоге дождь достигает лесной подстилки. Под моими промокшими кроссовками проминается влажная, утоптанная земля, вокруг – папоротник орляк. Его запах – густой, пропитанный жизнью – наполняет меня, щекочет ноздри и горло, ударяет в голову и заставляет вспомнить что-то далекое, забытое, с чем я не сталкивалась уже многие годы. Как в детстве, когда ты бежишь стремглав по лесу, ощущая ничем не потревоженное спокойствие укрытого росой утра, ту ни с чем не сравнимую энергию свободы. Меня потрясла незнакомая мне физическая мощь, которую я искала, тот самый импульс, который когда-то давала мне музыка.

Это был мой способ уйти от реальности, простой, примитивный, при этом я не осознавала, что мне нужно было всего-навсего отпустить, а не брать.

Я стояла не двигаясь, в то время как ритмы заставляли вибрировать землю под моими промокшими ногами, наблюдая, как танцуют мои друзья, а хула-хупы разрезают небо вспышками света, втягивая в себя пространство, в котором веками протекали эти тихие и сложные процессы. Орляк обыкновенный (Pteridium aquilinum, папортник настолько распространенный, что лишь немногие коллекционеры утруждали себя его сбором) достиг нескольких футов в высоту, образовав непроходимые заросли по краям леса и источая такой сильный аромат свежести, что создавал вокруг себя совершенно новую ауру.

Весь остаток выходных лес так и манил меня к себе, и я увлекала за собой друзей. В течение дня они были менее разгульными и более восприимчивыми к окружавшему нас святилищу, испещренному пятнами света. Я сидела на бревне, игнорируя бесконечный парад акустических гитар на сцене и болтая с друзьями. Меня снова резко потянуло в Лондон, после того как я случайно наткнулась в Instagram на недавно выложенные фотографии, благодаря которым я узнала, что Джош провел предыдущую ночь в квартире, где проживал какой-то красивый модный стилист женского пола, мне незнакомый. Но я была с Кейт, которая открыто выразила свое презрение к происшедшему и предложила сходить на озеро поплавать. Она знала, как отвлечь человека. В ней удивительным образом сочеталась практичная йоркширская девушка и напористый журналист из Вестминстера, который с легкостью вытащит из любого человека правду. Окунувшись с визгом в воду, мы перебирали раны наших разбитых сердец, пока вода остужала нашу кожу и обостряла восприятие. Умиротворение пришло после того, как мы оголили свои души, и наши общие душевные раны смягчили ту изоляцию, в которой мы оказались. Мы поплелись обратно в лес, с мокрыми волосами, прилипшими к затылкам. Капли воды медленно высыхали на согретой солнцем коже. А потом остаток дня я ощущала на ней дурманящий запах озерных водорослей. Здесь можно было спрятаться, это место ничего не требовало от тебя, сюда я могла прийти и отдохнуть от потускневшей атмосферы моего дома, от наскучивших мыслей и призрачных желаний.

Было что-то в этой земле, что дарило мне удовлетворение, как и тем женщинам до меня, которые бежали из своих красивых городских квартир, уставленных растениями, чтобы обрести цель на лоне дикой природы.

В итоге я уехала с фестиваля раньше. С меня было достаточно. Мне больше не хотелось этой искусственной архитектоники приятного времяпровождения. Для меня она перестала работать, я не находила никакого удовлетворения в этих костюмированных вечеринках. Я с удовольствием ушла, не застав концовку гуляния, продолжившегося в двухэтажном автобусе, который еще долго колесил по проселочным дорогам, пока божественные цвета рассвета не раскрасили небеса. Но в то же время я надеялась, что то, обретенное там, в лесу, найдется и в Лондоне, стоит только поискать. Что то же самое неодолимое стремление растений к жизни, которые прекрасно чувствовали себя в лесу, должно быть созвучно и тем, кто называл город своим домом. Это стремление звучало искренне и отзывалось глубоко в душе, даже в глубинах моего отчаяния. Это было то, что могло вновь помочь мне обрести почву под ногами.