Текст книги "В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу"

Август

Корни – это одновременно и подземный скелет, и желудок растения. Они обеспечивают ему стабильность, а еще поставляют воду и минералы. Когда растение «работает», они становятся его кладовкой: сохраняют энергию, которое сгенерировало растение для собственного поддержания. А также являются первым признаком жизни: проросшее семя даст росток – самый прекрасный и банальный символ каждодневной жизни, – но только после того, как сначала закрепится корень, протянувшись вглубь, чтобы заложить фундамент. Корни предпочитают выполнять свою непростую работу в хорошо утрамбованной почве. Не имеющее корней растение быстрее закрепится в почве, если посадить его плотно, так чтобы не было воздушных полостей между корневыми волокнами и почвой, в которой оно будет расти.

Существует разные виды корней. Стержневые корни, которые настойчиво и целенаправленно углубляются в землю; аккуратные однородные мочковатые корни и неуклюжие и громоздкие клубневидные корни. Ползучие корни – та разновидность корней, на которую вы, вероятней всего, наткнетесь во время прогулки, они прячутся под опавшей листвой вековых дубов, взламывая землю, когда становятся старыми и жесткими. Придаточные корни – оптимисты, выстреливающие из зеленых стеблей высоко над поверхностью земли, когда стебель оголяется.

Забавно, как люди сумели приспособить понятие о корнях, говоря о своем наследии. Родословная любого конкретного растения – нечто запутанное ботаниками и пытливыми человеческими умами; мы осуществляем перекрестное опыление и создаем новые разновидности растений.

Мы даем растениям сбивающие с толку разные названия (спаржа, asparagus fern – вовсе не папоротник, а представитель семейства лилейных, и у нее клубневидные корни) и помним их благодаря тем людям, которые их обнаружили. Подсказки к разгадке происхождения растения спрятаны во многих других частях его существа, а не прямо под поверхностью земли.

Но мы, подобно растениям, прорастаем корнями в тех или иных местах.

Мои вряд ли назовешь экзотичными, но я припоминаю, что они росли в садах. Я вспоминаю озеро и внутренний дворик в Беркшире, лужайки перед домом моего детства.

Тогда меня пленило величественное покачивание пампасной травы с пушистыми головками, что росла на подъездной дорожке, но родители вскоре вырвали эту траву. Я любила лежать под крошечными светло-вишневыми цветами майского дерева (розового боярышника), названного, как сказал мой папа, в честь месяца, в который он цветет.

Годы моего отрочества протекали на длинном узком участке с высокой травой, увенчанной одиноким тисовым деревом, очень старым и окруженным разными суевериями по причине своего возраста, и явно проблемными дубами, которые мне всегда нравились. По утрам участок был покрыт легким туманом, наползавшим ко времени завтрака и оставлявшим после себя росу и свежесть – фон для нашего кухонного стола. Стул отца стоял у дальнего края стола. В детстве самой волнующей картиной, которую я наблюдала из окна однажды в середине зимы, был фазан, который, как я обнаружила, смотрел мне прямо в лицо, находясь в метре от меня, когда я отдернула занавески на рассвете. А отец мог часами смотреть в окно, но чаще позволял себе постоять лишь несколько минут, с задумчивым видом постукивая обручальным кольцом по кружке и глядя на растущую в огороде зелень. Возможно, он мысленно составлял список предстоящих дел, при этом часто ворча по поводу соседского эвкалипта, или строил планы на будущее в зависимости от сезона. Но какой бы хмурой или сонной я ни была в те торопливо выхваченные минуты завтрака перед школьным автобусом, папа всегда оставлял для меня лучшее место за столом – то, из которого был хорошо виден сад. Обычно он уступал мне свое место, говоря, что уже позавтракал, бесцельно бродя вокруг, а потом вставал у окна и смотрел на сад. И я, пролистав свою тетрадь и уставившись в телик, никогда в действительности не замечала этого маленького проявления доброты. Фактически я привыкла делать все не задумываясь, автоматически. Когда я возвращалась из университета, то согревалась, прислонившись к батарее под подоконником (в доме всегда было холодно), и, прикоснувшись лбом к окну, смотрела, как от моего дыхания запотевает вид на сад.

Я вдруг поняла, что точно так же обустроила нашу с Джошем квартиру. Стол расположила параллельно балкону перед окном, чтобы сидящему в торце стола открывался вид на мой сад, который был фоном для завтраков и обедов, для работы и отдыха. Это было моим любимым местом в квартире, отсюда я могла наблюдать за жизнью растений. Единственные случаи, когда я не сидела там, связаны с приходом гостей: я, подобно отцу, по секрету предлагала им лучшее место в доме. Не уверена, замечали ли они это: зачастую их больше занимал открывающийся вид на Осколок, вино или сплетни. Но я вполне могу их понять – чтобы осознать это, требуется время. Однако сейчас я вспомнила, что нарушила эту традицию еще один раз: следующий вечер после нашего разрыва я провела эти наполненные слезами, бессонные часы, сидя в кресле у окна, повернувшись спиной к балкону. Казалось, видеть, как солнце садится, освещая закатными лучами мое убежище, было выше моих сил.

Несмотря на то что я проводила меньше времени в садах моих дедушек и бабушек, пожалуй, они более ярко отпечатались в моей памяти. У дедушки по папиной линии был обширный участок земли рядом с викторианским домом, с таинственными уголками, с кустом шелковицы и когда-то безупречным огородом, который он практически до конца своих дней засаживал картошкой. Это было для него высшей радостью.

Дом по адресу Альберт-роуд, 12 построен вместе с теплицей, и даже когда дедушке было уже далеко за девяносто, он умудрялся обходить груды пустых лотков для рассады и пакетов с компостом – к ужасу его потомства. Растения в доме и на улице разрастались, переплетаясь, давя на стекла и пробиваясь сквозь трещины садовых дорожек, – природа стирала границы инфраструктуры, призванной контролировать ее. В семь лет мне впервые разрешили зайти в теплицу. Там у дедушки стояли две шлюмбергеры (Schlumbergera), и он отправил меня отнести одну из них в дом. Мне удалось «уговорить» ее зацвести – ярко-красные цветы на толстоватых сегментированных стеблях. Десять лет спустя я помогала ему рассаживать растения в теплице. Это была спокойная, неторопливая, слегка небрежная работа, полная ощущения того, что все сделано хорошо.

У дедушки вошли в привычку импровизированные прогулки по его владениям – я поняла это только со временем, наблюдая из дома, как он и мои родители ходят по саду, восторгаясь клумбами. Теперь мы с сестрой делаем то же самое в ее саду – это никогда не планируется, просто происходит. Подобное спонтанное инспектирование позволяет садоводу держать под контролем свое сокровище, а умение внимательно приглядывать за растениями – одно из самых жизненно важных в садоводстве. Свой последний в жизни вечер дедушка провел, показывая самым близким друзьям свой сад, который буквально накануне достиг той стадии буйного цветения, что сопровождает теплую середину мая. Нам рассказали, что, восхищаясь садом, он с удовлетворением закончил разговор фразой: «А теперь я могу уйти», и несколько часов спустя, в возрасте девяноста семи лет, он действительно покинул нас.

Если дедушка по отцовской линии был в душе ботаником, то другой дед, гордый йоркширец, отец моей мамы-южанки, – настоящий растениевод. Когда я вдыхаю запах листьев пеларгонии (Pelargonium) – такой пушистой и такой дико недооцененной – и молодых томатов, то вновь становлюсь маленькой, согретой солнечными лучами девочкой, которой показывают, как все растет. Было столько невыразимого достоинства в той теплице, как и в густом свежем аромате природы на маленьком пространстве. В открытом грунте росла морковь, которую мы выдергивали из земли, а затем торжественно несли на кухню, чтобы смыть землю, а затем похрустеть ею, ощущая с каждым укусом вкус земли. Годы спустя я нашла фотографию в коробке со снимками, которые не попали в альбомы. По-видимому, это было раннее лето: справа видны листья фасоли, что, закручиваясь, поднимаются по бамбуковым подпоркам рядом с густой ботвой моркови и картошки, а слева заросли душистого горошка карабкаются по шпалере, сделанной из проволочной сетки. Садовый шланг повис на поддоне для рассады, а на нем стою я – мне два года, я, кругленькая и ухмыляющаяся, уже орудую лопатой размером с мою ногу.

Все это мои корни: воспоминания, связанные с определенным временем и местом, а еще с растениями, которые я выращиваю сейчас. Возможно, истоки моего интереса к ботанике спрятаны еще глубже: женщина по имени Луиза Элизабет Аллен, моя прапрабабушка, рисовала цветы.

•

Как и Глэдис Миллен, сестра моей тезки – моей прабабушки, чьи голубые глаза и острый язык я унаследовала. Мы – смешение душ и интересов. Но если допустить, что у людей, как и у растений, могут быть корни, тогда давайте признаем, что эти корни тоже можно выдернуть. И в августе я стронулась с места.

Это стало первым моим жилищем из череды нескольких, что я сменила за последующие полгода, – то, что когда-то было домом, потом превратилось в мои временные пристанища. За последние шесть бурлящих недель я обнаружила, что в конце концов после всего случившегося жизнь продолжается, и я даже полюбила казавшийся мне когда-то горький привкус собственной независимости. Я ощущала его, должно быть, очень остро.

Но все равно рана была еще слишком чувствительной. Мои близкие друзья продолжали относиться ко мне бережно, но новости достигли и тех, кому я об этом не говорила. По их мнению, разрыв случился уже достаточно давно, чтобы вызывать теперь какой-либо интерес, и был возможностью для других поделиться непрошеным советом или анекдотом. Когда я говорила им, что мы с Джошем остались в хороших отношениях, они фыркали, отвечали, что это изменится, и тогда я пыталась разобраться в нахлынувших мыслях о том, была ли я наивна или тоже в итоге стану такой же саркастичной, как они. Люди открыто восхищались неразберихой моей ситуации – в частности, тем фактом, что мы делили одну квартиру, которую пока не решились ни продать, ни сдать в аренду, и наша история стала предостережением для других – и мало что могли предложить, кроме как формально, с некоторым недоумением утешить. Это заставило меня еще больше закрыться, стряхивать сомнения и отшучиваться. Я хорошо овладела искусством наращивать слои хрупких панцирей. Перестала быть девушкой, состоящей в длительных отношениях, но чувствовала, что варианты быть жертвой с разбитым сердцем или сознательно выбравшей независимость женщиной тоже не для меня. Мне следовало определиться, кто я, после всего того, что со мной произошло и происходило, и что мне делать дальше.

Я могла встать и уйти или найти себе комнату, либо отдать свое сердце какому-нибудь дураку и позволять разбивать его снова и снова. Стать монашкой, сменить карьеру или вообще все бросить и просто путешествовать по миру.

Я могла переехать к родителям. Могла пойти выступать в шоу. Я и люди моего поколения привыкли к тому, что нам постоянно твердили: если будешь работать достаточно упорно, то потом сможешь делать то, что ты хочешь. Но кто мог предположить, что все эти возможности будут внушать страх и что среди них найдутся какие-то более приемлемые?

Теперь я тоже была лишена корней – мои планы были расплывчатыми, а варианты действий столь фрагментарные, что почти ничем не отличались от опадающей листвы в конце лета, что шуршит под ногами. Я попыталась как-то осмыслить тот факт, что вскоре мне придется съезжать с квартиры – была очередь Джоша возвращаться в нее. Август расчленился на отдельные выходные, где в каждом были свои новые пристанища. Арендовать жилье дольше, чем на две недели, казалось на тот момент чем-то недоступным моему пониманию, и я все равно всячески стремилась уехать куда-то на выходные, которые были так крепко связаны с прежними воспоминаниями, что вызывали во мне невыносимую боль.

Будучи самой младшей из трех детей в шумном доме, я всегда побаивалась своей собственной компании. Без дела мне становилось скучно и неспокойно, я настойчиво искала комфорта, бесконечно просматривая Facebook, Twitter и Instagram, погружаясь в заполненные дружеской перепиской чужие ленты, словно в кислоту, даже несмотря на то, что она разъедала мою самооценку и счастье. Большую часть времени я чувствовала, что быть общительной означало быть успешной, что можно считать личным поражением, если ты не имеешь друзей или не проводишь время с ними, причем весело и увлекательно и как можно чаще. В те дни, что я жила у родителей, я испытывала панику, накапливая фестивальные билеты и билеты на метро, но теперь эти недели снова подступали, и они действовали на меня угнетающе. Я связала себя непосильными обязательствами, переборщила с планами. Я чувствовала себя выдохшейся, отчаянно нуждалась в том, чтобы выспаться, почитать и побыть слегка нормальной. Без постоянной спешки и стремления успеть на очередной автобус или поезд, несясь вся в поту.

Но я предпочла пройти через это снова. Переживаний не было. Кто-то сострил, что это карма вечеринок, утешительный приз за мое разбитое сердце. Но у меня скорее было ощущение, словно я летела одна на самолете, который то поднимался, то снижался в зависимости от происходящего.

Дни напоминали уличные «конфетти», украшавшие тротуары летом, – упавшие лепестки из подвесных кашпо и осколки от разбитых пивных стаканов, блестящие, одинокие и острые.

В промежутке между ночами, когда я спала под брезентом под звучавший вдалеке, но ощущаемый всем телом гул фестивального ритма, я провела первые пару недель августа на седьмом этаже высотки в Баттерси, в крошечной комнате для гостей в доме нового бойфренда моей подруги. Джош уже пришел, когда я собиралась покинуть квартиру. Он усадил меня в непомерно просторный кэб, и это было, пожалуй, самое странное и в каком-то смысле самое доброе прощание, которое у нас с ним случалось. Я старалась держаться бодро и игриво, словно меня ждала увлекательная летняя экскурсия, а не начало новой скучной реальности – что было на самом деле. Душа моя разрывалась на части. Кровать занимала большую часть комнаты. Я легла на нее, перекатившись на живот, и посмотрела, приподняв голову с подушки, на железнодорожные пути, что пролегали прямо под окнами.

Шла седьмая неделя лета. Утренние часы провисали, густея от пота, оставленного миллионами тех, кто пытался как-то выжить в городе, не предназначенном для высоких температур. Солнце уже начало ослабевать. Я стояла в этой новой и незнакомой мне кухне – босыми ногами на липком полу – и смотрела на него, на этот космический желток, подвешенный над покорным городом. Признак того, что утро становилось короче. Весь мир ощущался каким-то подавленным. Находиться дома без Джоша уже само по себе было наказанием – с постоянным напоминанием о том, что его нет рядом. Но быть где-то в новом и совершенно чужом месте, чисто ради крыши над головой, было еще хуже. Привычные ежедневные действия – умыться и одеться, собрать сумку и уйти из дома – давались с трудом и давили. Я потеряла способность свободно общаться с людьми, добрыми и дружелюбными, которые были моими временными соседями по квартире. Банальный обмен короткими фразами мне казался глупостью и настолько ненужным, ведь я покину это место через считаные дни и больше с ними не увижусь. Я всегда воспринимала приготовление ужина как возможность отвлечься и расслабиться, но теперь была лишена этой мотивации, так что время от времени я разогревала в микроволновке уже готовые куски мяса.

Люди, в чьей квартире я жила, уходили в свои спальни в середине вечера, и я оставалась одна в гостиной, смотря Netflix и просто глазея на экран. Думаю, наверху они занимались тем же самым. Возможно, все мы ощущали себя одинаково изолированно друг от друга. Мне было больно налаживать с кем-то контакты. Вечера вне дома я проводила с какими-то едва знакомыми мне людьми, просто потому, что они хотели со мной пообщаться, и я думала, что, соприкасаясь с завсегдатаями ночных клубах, я примкну к какой-нибудь компании. Периодически мне писал мой старый университетский приятель, который бросал мне хвалебные крошки в ответ на мои заметки или рассказывал об интересных местах за границей, и я кидалась на них, словно рыба на рыболовный крючок, только чтобы заглотнуть немного воздуха. Увидев его в следующий раз, я поняла, что все это – пустая фантазия, и ничего больше.

Мое чувство отрезанности от мира лишь усиливало отсутствие ощущения простора в квартире. Наш многоквартирный дом располагался на главной магистрали, тянувшейся через Южный Лондон, и из окна здания со стеклянным фасадом, залитым солнцем, можно было наблюдать раскинувшийся город. Я восторгалась ухоженными клумбами мощеных садов, расположенных ниже, в десятках метров отсюда. За растениями явно ухаживали с любовью: хосты, пышные и достаточно высокие, чтобы не стать жертвой прожорливых улиток; разросшаяся тут и там герань вся в цвету; аккуратно подстриженные кусты жасмина – сладкий аромат, прорывающийся сквозь зной и смрад летнего города. Мое душевное волнение и стремление справиться со своими переживаниями искали разрешения, но я наталкивалась лишь на непонимание. В будни казалось, что город состоит из отдельных коробок: в одной я просыпалась, в другой ехала в электричке на работу, где мне повезло сидеть у окна, которое было слишком высоким и большим, чтобы его открывать. В окно я видела еще больше стекла, поделенного на коробки, что были заставлены рядами столов вроде моего. Я не могла сосчитать, сколько лет провела запертой на рабочем месте, закопавшись в книгах и открытках, – как некое подобие идентичности. Мне показалось это пустой тратой времени.

Я попыталась спастись бегством на велосипеде. Города умело рисуют границы, запирая нас в коробки с помощью амбиций, тротуарной плитки и бешеного движения. Красный свет светофора удерживает автобус на сверкающем от жары асфальте под невыносимым зноем летнего дня, и атмосфера накаляется. Полицейская машина проезжает мимо, и ее сирена рикошетит в застывшем мареве. Езда на велосипеде предлагает некую автономность. Уютно расположенный между берегом реки и дорогой с двусторонним движением, район Баттерси – удобное место для перемещения на двух колесах, и я находила для себя отдушину в том, чтобы в знак протеста ехать по длинным, выстеленным линолеумом коридорам этого причудливого временного дома. Я освоила новые дорожки вдоль Темзы. Виляя и маневрируя между велосипедной дорожкой и полосой для грузового транспорта, я могла игнорировать сужающиеся участки дороги, где задерживались в пробках гудящие машины. Впитав вязкий зной дня, ночью город потихоньку изливал его обратно. А я возвращалась уже затемно с легкой испариной на плечах и усталостью, накопившейся за время прогулки. Находиться под открытым небом, даже среди выхлопных газов, было сознательным и намеренным причинно-следственным действием. Я обожала ощущение своего двигающегося и дышащего тела, оседлавшего велосипед, словно мы оба делали что-то хорошее и простое. И это помогало мне двигаться туда, где мне хотелось быть.

Я потратила шесть часов, чтобы добраться до Ньюкасла и обратно, в город, в который влюбилась, когда училась там. Это была моя превентивная попытка сбежать из Лондона на выходные, которые должны были стать нашей с Джошем годовщиной отношений. Не знаю, что бы я сделала, останься в городе, но теперь наступило время, когда все казалось чрезмерно мелодраматичным. В любом случае там оставались старые друзья, сводные старшие сестры, которые говорили мудрые вещи и взяли меня в знаменитый тур по разрушенным замкам, а потом на пляж с бутылкой просекко в рюкзаке и завернутым в бумагу блюдом «фиш-энд-чипс». Я находила утешение в их компании, в их успокаивающих фразах, но то была лишь временная передышка. Возвращение на север зачастую ощущалось как возврат к прежним студенческим временам, но, когда ты окружена постоянными напоминаниями о том, что тебе уже не девятнадцать, сложно делать веселый вид, давясь тошнотворными коктейлями. Не зная, что еще можно придумать, мы отправились в клуб, который был моим любимым в студенческие годы.

Я вспоминала, что почти десять лет назад во вторник на учебной неделе семестра я могла прийти сюда в одиночку и ощущать себя здесь словно на домашней вечеринке – так много людей я знала. Но сейчас, в середине августа, мы были в плену летних каникул. Танцпол – безлюден. И мы трое лишь усиливали это ощущение – бледная, механическая имитация той свободы и радости, которые я испытывала во времена, когда никакой подобной неразберихи в моей жизни не было, когда разрыв воспринимался не так серьезно. Казалось немного абсурдным, что я смогу вновь возродить то время. Вместо той молодой девушки была уже другая женщина. Я выложила это фото в Интернете, чтобы Джош увидел его, и c вялой благодарностью дождалась кучки лайков.

Заниматься чем-то новым было интереснее. Мы выгуливали собаку в парке Джесмонд-Дин, который с 1866 года считался общественным парком. А до этого он был причудливым садом при городском доме лорда Армстронга, местного правильного парня, который разбогател на изобретении оружия, став одним из тех викторианских филантропов, что тратили деньги на разные фантастические идеи. Когда Армстронг с женой (внесшей больший вклад в дело развития садов, чем некоторые прекрасные леди) получили свой участок земли, ледниковая долина представляла собой неухоженную зону с хаотично росшим можжевельником, ежевикой и несколькими местными видами деревьев. К тому времени, когда Дин передали в публичное пользование, это была плодородная территория из сказки, изобилующая водопадами, мельницами, банкетными залами и величественным железным мостом.

Будучи студенткой, я пробегала по этому мосту несколько раз в неделю, оставляя свой дом в Джесмонде ради других в Хитоне. Но Дин оставался для меня по большей части неизведанным. Я тщательно исследовала его лишь по завершении учебы – последние часы моего пребывания в городе я провела в пещере Дин, танцуя при свечах на массовой вечеринке, стихийно возникшей. Для меня Дин всегда ассоциируется с ароматом черемши, вырастающей ко времени начала сессии, со смесью природного эскапизма и пахоты, что, довольно забавно, возвращается к своей изначальной цели.

Армстронг хотел подарить жителям Ньюкасла, этого пропитанного копотью портового города работяг, пространство, где можно было забыть о тяжелом, монотонном труде. И даже по прошествии веков это немного заметно. Располагавшаяся в долине Старая Мельница не имела крыши, зато могла похвастаться обильно цветущим луком, душистым горошком и гейхерами. Вся конструкция была покрыта металлической сеткой, но кто-то явно проник туда и посадил все это. Часть желтых маков начала давать семена, и я положила в карманы их засыхающие головки.

•

Чем дальше я уходила, тем сильнее доносился до меня лондонский бит. Несмотря на все трудности и разочарования, меня все равно тянуло туда. В любом случае август всегда был неподходящим месяцем, чтобы вырваться из офиса. Стол согнулся под тяжестью бумаг, связанных с текущими событиями – школьными каникулами и арт-фестивалями. Так как вопрос с жилищем оставался для меня неопределенным и ненадежным, я начала воспринимать его как безопасное пространство в том плане, что оно не требовало от меня никаких вложений; как то место, где я могла притвориться, что у меня все нормально, и где я знала, какую роль играю. Я позволила своей работе, обычно протекавшей быстро, творчески и разнообразно, стать для меня неким бальзамом – просто из чистой скуки одинокого человека. По большей части я редактировала сводки и следила, чтобы ребята-практиканты не остались без работы. До разрыва я лихорадочно добивалась заданий и амбициозных проектов в других странах, ожидая перемен, которые я не могла для себя сформулировать. Теперь же я наслаждалась отсутствием дел, лениво размышляя над свободой фрилансерства и набивая тексты о том, где можно остановиться с палатками на фестивалях в Рединге и Лидсе. В этом я находила для себя утешительную нотку в общем хаосе. Я задвинула свой чемодан под стол и продолжала делать вид, что все хорошо.

Лишенная отдушины в виде моего балкона, я избрала миссию, которую не сразу определила для себя: отыскать эмоционально восстанавливающие зеленые островки за пределами того, что я когда-то называла своим домом. Природа сельской местности была, пожалуй, единственной, на фоне которой я росла, но я научилась находить ее и в городе. Можно даже сказать, что я ощущаю большее родство с теми растениями, что растут среди металла и бетона – там, где обретается природа Лондона. Неуправляемая жизнь, которая бросает вызов закону планирования и тротуарам, чтобы отследить ход времени.

Именно это мы нашли в саду Ханны. Она и мой зять еще не успели толком пожить там: переехали несколькими неделями раньше, буквально за какие-то считаные дни, в побеленный, с тремя спальнями новый дом, обещавший им радостное будущее. И это будущее уже вовсю толкалось: моя сестра была на третьем триместре беременности, ее животик забавно торчал, выделяясь на худенькой фигуре. Я вспоминаю, как она положила мою руку себе на живот, показывая, где касаться. «Это его попка!» – объясняла она, и я чувствовала маленький, еще не появившийся на свет задик, находившийся в той же самой комнате и на том же самом диване, что и мы.

Я спала в комнате, будущей детской, где вскоре встанет его кроватка. Там было предостаточно места, и я сложила стопками свою одежду вокруг себя, словно свила гнездо. По утрам эта сторона дома первой освещалась лучами восходящего солнца, и однажды в субботу я проснулась от доносившегося с улицы непонятного шума. Выглянув, я увидела Ханну, которая, согнувшись и широко расставив ноги, пыталась взрыхлить вилами засохшую на солнце землю.

Спустившись, я отругала Ханну за неподходящее занятие в ее положении, ведь она взялась за такую тяжелую работу на позднем сроке беременности, но в ответ она лишь попросила говорить потише: еще только восемь утра, а они недавно переехали на эту улицу, и ей не хотелось беспокоить соседей. Ханна выкапывала сорняки, которые успели прикрыть землю буйной листвой и пронизать поверхностный слой почвы своими корнями. Она отделяла их от земли и вытягивала, используя живот в качестве опоры, пытаясь захватить побольше корней, которые стали такими же одеревеневшими и толстыми, как старая морковь.

Это были стержневые корни, длинные, заостренные, крепкие, что растут прямо из семени, уходя глубоко в почву, чтобы найти и доставить воду и питательные вещества растущей на поверхности части растения. Легонько потяни росток или маленькое растение, и если это стержневой корень, то он будет самым заметным в пучке других корней. Стопроцентный способ воспрепятствовать заметному росту маленького растения – отрезать этот корень, и тогда оно не вырастет ни высоким, ни сильным, так как его корень был поврежден. Но если их не трогать, то стержневые корни становятся самыми пробивными среди остальных. В то время как другие корни создают сплоченную сеть с целью обеспечить растению основу, стержневые корни ведут себя напористо с момента своего появления из жесткой коричневой кожицы семени. И при необходимости они пойдут сколь угодно далеко. Так, в пустыне Калахари под землей были обнаружены корни длиной шестьдесят восемь метров.

Каким бы ни было растение, для его роста требуются вода, питательные вещества и кислород. Стебли и листья растения поглощают кислород из воздуха, а корни берут его из почвы. Белые корни – те, что хорошо дышат. Я редко покупаю растение, не перевернув предварительно горшок (незаметно для продавцов), чтобы проверить его корневой ком. Насколько тесно эта переплетенная масса прилегает к своей пластиковой клетке? Насколько она влажная и темная? Ярко-белые корни, влажная, довольно рыхлая земля – такое растение можно смело брать, так как у него есть все шансы на выживание. При переизбытке воды корни не смогут дышать, начнут чернеть и гнить, и растение в конечном итоге погибнет. Противопоказан растениям и слишком тесный горшок: разросшиеся корни со временем заполнят контейнер, в котором находятся, и даже вылезут наружу через отверстия в дне горшка, откуда должна вытекать вода. Чтобы корни полностью раскрыли свой потенциал, им требуется большое пространство и большое количество питательных веществ.

Корни в саду Ханны вытаскивались с трудом: к сожалению, они были хрупкими, ломались и выскальзывали из рук, демонстрируя ярко-белые (здоровые, напитанные кислородом) изломы, что блестели в юго-восточном лондонском глинистом грунте с чувством непобежденного удовлетворения. Но мы были не менее упрямы. Сестра на четыре с половиной года старше меня и долгое время хотела иметь сестричку. В детстве я была не то чтобы девчонкой-сорванцом, но скорее ребенком, которого больше вдохновляли мальчишеские игры: компакт-диски с брит-попом моего брата, переданное по наследству Лего, страсть ко всему морскому и отвращение к розовому цвету.

Мы трое всегда объединялись для решения практических, требующих времени задач. В конце девяностых наша семья приобрела участок земли через дорогу от дома и мы принялись обустраивать его под огород: сеяли семена, сажали картошку, капусту и салат рядами (есть особое удовольствие в том, когда видишь, как прорастают посаженные тобой семена; но рассада крепче и выносливее. Большинство садоводов используют и тот, и другой вариант). Мама скептически отнеслась к нашей затее. Она предсказала, что мы не будем ухаживать за участком, когда потеплеет. Что не станем пропалывать огород или прореживать морковку, избавляясь от хилых растений, чтобы дать возможность подрасти более сильным оранжевым корнеплодам (да, стержневым корням). Что потеряем к этому интерес, как только его проявят слизняки. И это будет самая дорогая и самая скудная порция зелени к столу.

Конечно же, она была права. Все произошло так, как она и предвидела: на троих нам было тридцать четыре года, а терпения – на йоту. К тому же мы не были большими любителями овощных блюд, да и конечный результат работы нас в это время тоже мало интересовал. Нам нравилось лепить снеговика, строить замки из картонных коробок, закапывать папу в песок на пляже. И сейчас, десятилетия спустя, мы с Ханной вспомнили про наше детское увлечение огородом. Впервые за много недель, когда буквально каждый мой шаг сопровождался знаком вопроса, я ощутила смысл в этом тихом процессе прополки сорняков в ранние утренние часы. Мы работали молча, и я попала в этот рутинный ритм: копнуть, подцепить, вытащить, копнуть, подцепить, вытащить.