Текст книги "В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу"

Удовольствие от процесса выкапывания – аккуратного, настойчивого, неторопливого – огромного корня-здоровяка из земли было каким-то чувственным, глубинным; удовольствие, от которого «бабочки в животе». Удаленные корни отправлялись прямо в ведро.

Я понимала, что подобное больше не повторится: мы с сестрой в едином порыве заняты одним делом. Через считаные недели появится малыш. Еще одна версия ее, с ее генами, не моими. То, чего она в очередной раз желала, теперь находилось в ее собственном теле. И в этот раз о своем предпочтении по полу она нам ничего не говорила.

В августе садоводы делают небольшую передышку. Пышность мая давно позади, в июне и июле рост растений чуть замедляется; зелень уже срезана и появляется новая. И хоть семена еще можно подсеять, чтобы раскрасить осенние и зимние месяцы, многие воспринимают восьмой месяц года как время завядших бутонов и отцветших соцветий и стараются избежать изнурительной жары. В первые несколько недель между переездом в новый дом и появлением малыша Ханна изливала поток нахлынувших материнских чувств, ухаживая за садом. Она неустанно поливала его. Ее желание увлажнить растения граничило с одержимостью. Я часто заставала ее за этим занятием по утрам или после работы – в то же самое время, когда это делала мама, потому что для нее это был приятный способ провести минуты в паузе между подачей ужина и рюмочкой шерри. А еще в это время дня вода меньше испаряется и большее ее количество впитывается в иссушенную солнцем почву.

Подруги, у которых уже были дети, говорили, что обнаружили у себя потребность заниматься садом, пока носили своих малышей. Похоже, это нечто естественное, возможно, возникает на подсознательном, глубинном уровне, заложенное в самом механизме функционирования наших организмов. Одна из них так охарактеризовала свое увлечение садоводством во время беременности: «Отчасти скучно, отчасти страшно, отчасти жутко тревожно, но в итоге оно того стоит». Другая сказала, что перестала заниматься садом во время беременности только с наступлением зимы, но она бы сошла с ума, если бы сделала это чуть раньше. Знакомая, беременная третьим ребенком, занималась садом на протяжении всех своих беременностей. «Три года назад я начала свой сад с нуля, – рассказывала она мне. – Теперь он весь в цвету».

Мы пока еще далеки от того времени, когда люди будут спрашивать у женщины, хочет ли она сама вынашивать ребенка; но сегодня появилась возможность обратиться к суррогатному материнству при неспособности выносить ребенка. Мой материнский инстинкт всегда был каким-то приглушенным, вялым, и я не знаю, пробудится ли он. Многие женщины заявляют о сильном желании родить как о каком-то настойчивом внутреннем метрономе. Я же просто благодарна, что у каждой из нас есть свой выбор. Наше поколение позже входит во взрослую жизнь, позже покупает квартиры, позже обзаводится семьей. Ближе к тридцати я почувствовала вокруг себя некую ауру фертильности, когда мои подруги счастливо беременели, а я оставалась безучастной ко всему происходящему. Но возможно, эта потребность пестовать начала проявляться у меня в иных формах: в частности, в тех семенах, которые я вдруг изъявила желание сажать в горшках на подоконниках.

Я замечаю так много неуважения к растущему среди миллениалов увлечению растениями: что мы слишком незрелые, слишком неспособные, чтобы справиться с щенком или ребенком, а потому трясемся над дорогими тропическими комнатными растениями. Но этими бездумными утверждениями они игнорируют более глубинную потребность, ту, что проявляла себя снова и снова на протяжении веков: что если лишить людей природы, поместить их в коробки на земле, созданной из бетона и асфальта, посадить их перед экранами и перемещать в металлических вагонах вдали от открытого неба, то они сами начнут искать зеленые места.

Наше поколение – не первое, что обратилось в поиске утешения к другим живым существам, ради их разведения или других целей, и не мы станем последними. По собственному опыту и опыту других я знаю, что, когда настают смутные времена, ритмы природы постепенно становятся призывной сиреной, предлагая тебе ту надежность и незыблемость, которой не найдешь больше нигде.

В отсутствие Ханны мне было велено продолжать ее маниакальную процедуру полива: семена травы, плохо хранившиеся в сарае родителей, были разбросаны в последней надежде закрыть те голые участки глины, что обнажились после выдергивания корней.

•

Август выдался засушливым, и земля оставалась твердой. Я поливала, подтаскивая за собой шланг по участку к двум неровным грядкам, располагавшимся по обеим сторонам лужайки. Но я решила не только полить, но и посадить что-нибудь. Там рос базилик, ежедневно заливаемый Ханной водой, невзирая на мои предостережения. После каждого полива я переносила его на солнце, чтобы на следующий день обнаружить его на прежнем месте. Базилик родом из Индии и любит теплый, сухой климат. Он нуждается в солнце и жаре и, подобно розмарину и лаванде, терпеть не может оставаться на ночь с влажными корнями.

Август – не самый подходящий месяц для посадки, и анютины глазки уж точно сажать не стоит: они любят влагу и прохладу и способны выдерживать сильные порывы ветра, несмотря на свою миниатюрность. Их с безвольными лепестками головки поворачиваются к солнцу, но слишком много солнечного света губительно для них. И все же я посадила эти аккуратные маленькие кубики земли, обмотанные белыми корнями, влажные под моими пальцами, поместив их в новые углубления в земле. Цветы чувствовали себя хорошо, жара не пугала их, и они даже разрослись на соседние клумбы. Я отнесла сухие семенные коробочки маков из Дина на другой конец сада и провела ногтем по их бороздчатым краям. Крошечные, идеально черные шарики бесшумно выкатились мне на ладонь, а потом – на голую землю.

Ханна жаждала посадить буддлею (Buddleja davidii). Не знаю, объяснялось ли это тем, что она увидела ее пышные кусты за городской железной дорогой, или тем, что огромный куст буддлеи рос в саду нашего детства – фактически рядом с тем злополучным огородным участком. Их широкие конусы, увенчанные десятками похожих на трубочки цветков, притягивали к себе бабочек как магнитом. В основном углокрыльницу, чьи крылья тигровой окраски ярко выделялись на фиолетовом, но и павлиний глаз с ванессой. Смирный «зверинец», что сопровождал нас все летние школьные каникулы. Папа обычно объяснял нам: «Это куст бабочек, или летняя сирень». И потом я в свою очередь бесконечно гордилась своими скромными познаниями в ботанике.

В полном цветении она источала аромат, похожий на вкус меда, причем настолько густой, что он, казалось, жег язык.

С возрастом кажется, что лето наступает раньше. Ежегодный «роман» буддлеи и лондонских железнодорожных станций начинался в июле и заполнял город до самой осени. Важно заметить, что у буддлеи нет стержневых корней. Это не те растения, что прорастают корнями, задерживаясь на одном месте. Скорее их корни представляют собой разросшуюся сеть цепляющихся, волокнистых корней, способных извлечь максимум питательных веществ из суровых ландшафтов, в которых они обитают. Буддлея, как никакое другое растение, любит осваивать пространство – расти, цвести, обильно давать семена – максимально быстро, зная, что его в любое время очень легко выдернуть из земли. Садоводам приходится балансировать между пристрастием к ее декоративности и игнорированием ее инвазивных свойств.

К моменту летнего солнцестояния – по крайней мере, в Лондоне – буддлея протягивает свои побеги, закрывая железнодорожные пути и станции плотными зелеными конусами бутонов, обещающих изобилие. Растения выглядят достаточно крепкими, чтобы выдержать мощный поток воздуха от проходящего мимо поезда. Буддлея тоже «упрямая», ее ветки могут пробиться сквозь трещины в стенах. Поначалу это будет просто забавный стебель. Затем, к разгару лета, в августе, ее отяжелевшие цветы привлекут предприимчивых насекомых. Ближе к концу месяца ярко-фиолетовый оттенок этих похожих на трубочки цветов переходит в коричневый, подсыхая, так как растения перенаправляют свою энергию на создание 3 миллионов семян каждое. Невесомые как перышки и созданные для того, чтобы приспосабливаться, эти семена поднимает и уносит теплый поток воздуха, вылетающий из-под колес проносящихся мимо поездов. Потом они упадут в землю и прорастут.

Наступившее лето ничем не отличалось от других. Погода сменилась, подарив первый настоящий летний день, и буддлея, казалось, ожила.

Это растение – одно из моих любимых, порою похоже на сирень. Буддлея выглядит экстравагантно и одновременно недоступно. В середине зимы ложится снег на ее голый остов – и остаются лишь одни воспоминания. Быть может, она никогда и не планировала поселиться здесь, но случайный порыв ветра от пролетавших мимо поездов принес ее семена сюда.

Безрассудное удушающее свидание продолжалось десятилетиями. Но буддлея любит вовсе не железнодорожное полотно, а известь в земле, оставшуюся от строительного раствора, что использовали, когда Лондон выстрелил похожими на паутины венами улиц высоких и узких домов. Этот известковый раствор выщелочил железнодорожные пути и здания вокруг них. Когда дома в городе рушились во время авианалетов в период Второй мировой войны, буддлея продолжала расти. Причем так обильно, что получила еще одно прозвище: растение разбомбленных участков.

Неисчислимые человеческие потери понес наш народ в результате авиаударов в начале сороковых годов, но природа вернула себе землю в Лондоне. Потревоженная и брошенная, она стала удивительно гостеприимным домом для предприимчивых растений, которые воспринимали отсутствие границ как возможность для захвата новой территории. Иван-чай мгновенно воспользовался этим, расцветая буйным цветом. Он хорошо освоился вокруг железнодорожных путей после того, как викторианцы высадили его рядом со станциями. Он почувствовал свободу, получив больше света, поскольку многие дома были разрушены, и монополизировал местную землю. В Америке его называют «сорняком после пожара», так как иван-чай прекрасно чувствует себя на обугленной и разрушенной лесными пожарами земле, на тех участках, где все настолько уничтожено, что растениям почти не остается никакого выбора. К середине 1940-х годов 90 % подобных мест, исследованных ботаником Э. Д. Солсбери, были заняты иван-чаем. Его можно встретить и сейчас – не в садах, так как это растение слишком губительно, чтобы сажать его намеренно, – вдоль железнодорожных путей в виде облаков темно-розового цвета. Его заостренные верхушки возвышаются на несколько футов над землей, которую они колонизировали. Подобно тому, как корни дают стабильность растению, они обеспечивают стабильность и земле. Иван-чай вырастает не только после того, как погаснут последние языки пламени, в Америке его активно сажают из-за его мощнейшей корневой системы – длинного, эффективно разветвленного клубка, распространяющегося широко и быстро, – способной скреплять разрушенную почву, из которой потом прорастут новые растения.

И они прорастали на разворочанных территориях – десятки диких цветов и трав, превращая целые участки лондонского Сити и Восточного Лондона в цветочную поляну. До 1940 года старая часть города была грязной дырой, где, кроме мха и водорослей, мало какие еще растения росли свободно. Но с новым пространством пришла жизнь. Наконец те долгожданные семена, принесенные на подошвах обуви, в кармане пальто или портсигаре, те, что избежали лошадиных торб или упали с шерсти отряхнувшейся собаки, укоренились в Лондоне в условиях разрухи военного времени. Ричард Сидни Ричмонд Фиттер родился в районе Стретем и стал прославленным натуралистом, знатоком полевых цветов. В 1945 году он опубликовал книгу «Естественная история Лондона», в которой описал волнообразный характер войн между человечеством и природой еще до прихода римлян. А еще он лично передавал свой опыт, сопровождая по разбитому городу группы подростков в поисках полевых цветов. Джейн Линдсей была одной из них, она собирала и засушивала свои находки – льнянку пурпурную, постенницу аптечную и люцерну – в журнале, который позднее был передан в Музей сада в Лондоне. Она нашла эти цветы там, где впоследствии появится сад в жилом комплексе «Барбикан». Но Линдсей вспоминает это место как «дикое, открытое пространство, где было много птиц и полевых цветов… и руины старых римских стен».

А еще я наблюдала за буддлеей, выросшей в нескольких остановках от станции Хизер-Грин. Не помню точно, когда я ее впервые заметила, – это могло произойти несколькими месяцами или даже годами ранее. Но в моей памяти хорошо запечатлелся тот август, когда я тащила ненужный мне багаж из зоны SW11 в зону SE13, расстроенная и взмыленная, с кислым выражением лица. Эта буддлея была приземистой и незаметной, заняв заложенный кирпичом простенок между выгоревшей на солнце стеной и грязными покосившимися окнами, расположенными прямо над головой.

Неожиданный сюрприз на фоне корпоративного бледно-лилового цвета железнодорожной компании Southeastern Trains. Она помахивала слева своими новыми овальными листьями, свесившимися аккуратно по обеим сторонам, как скульптура Александра Колдера.

Я восхитилась ее настойчивостью и с удовольствием отметила, как удачно она подобрала для себя место. Она захватила часть элитной «недвижимости» – яркий непрямой свет, хорошая вентиляция и вода, стекающая с крыши. Я каждый день наблюдала за ее ростом. Пару недель спустя мой маршрут изменился. Но я продолжала ездить к Ханне, ее новое жилище стало для меня символом стабильности и семейного очага, я ощущала, как наши корни пронизывают весь дом. Мы часто беседовали за чашечкой чая, но бывали моменты, когда мы молча съедали пиццу и сестра не теребила расспросами мою боль или когда мы расслабленно и бездумно наслаждались просмотром телепередач. Однажды, сойдя на станции, я обратила внимание на перемены. Подобно тому, как у Ханны рос живот и, соответственно, малыш, так и буддлея начинала занимать все больше пространства: стебли становились толще, и их фиолетовые весомые конусы свисали буквально в нескольких сантиметрах от голов спешащих пассажиров.

Она предлагала по-иному взглянуть на восприятие уходящего времени, чем мои взбаламученные мысли. Я приходила в себя постепенно, ко мне возвращалось мое прежнее счастливое состояние, но от случая к случаю. А не как у буддлеи, растущей ежесекундно, ежеминутно. Неожиданно увидев ее изменившуюся форму и рост, я отчетливее осознала, что есть время осязаемее, чем могли мне предложить календарь или часы. Даты, числа – это тот код, согласно которому моя жизнь делилась на части: время, прошедшее с тех пор, когда это произошло; время, до которого я должна переехать; время, которое нужно забить чем-то, чтобы не проводить вечера в одиночку. Ячейки, которые нужно заполнить. Но наблюдение за ростом буддлеи помогало ее оценить: вот появились бутоны, раскрылись цветы, а теперь они завяли и пошли в семена. В конечном итоге какого-нибудь сотрудника Southeastern Trains отправят сюда с лестницей и заставят отстричь этот раскидистый коричневый «скелет», чтобы сделать место поаккуратнее. Но на следующее лето они все равно вернутся, несмотря ни на что.

Сентябрь

Мне был двадцать один год, когда я переехала в Нью-Йорк. Возраст совершеннолетия, когда уже разрешено пить алкоголь, но еще недостаточно жизненного опыта. Папа отвез меня в Хитроу, подъехав к месту, именуемое в Америке «зоной прощальных поцелуев» (Kiss’n’Fly), а здесь просто «зоной высадки» (drop-off). Он довольно долго смотрел и ждал, пока я, задержавшись у блестящих вращающихся дверей зоны вылета, говорила ему, что если я не смогу зарегистрироваться на рейс, то у меня не будет шанса выжить, оказавшись там. Он попрощался со мной так, как если бы я отправлялась на очередную вечеринку, обняв меня как-то формально.

Я была одновременно и радостна, и напугана, получив возможность трехмесячной стажировки, четыре дня в неделю, в теперь уже закрытом журнале для молодежи «Лайфстайл». Но не было ясности с жильем, пока не раздался приятный для меня звонок, когда я еще находилась в зоне вылета. Какое-то время назад мне удалось получить место на курсах профессиональных журналистов в Лондоне, но потом я поняла, что это еще рискованнее и расточительнее, чем отправиться в другую страну на деньги, которые я заработала, будучи студенткой.

Цены за обучение были такими высокими, а арендная плата настолько абсурдной, что мне была ненавистна сама мысль о том, чтобы участвовать в неистовой конкуренции с другими на курсе за право получить скромное место в редакции. Газеты всегда могли предложить выпускникам разные варианты работы, но вследствие экономического кризиса их возможности ограничились. Однако в тот период в Лондоне стажировка мало чем отличалась от учебной практики, которая длилась очень долго. Последние несколько лет во время каникул я бесплатно работала в журналах и местных газетах и уже просто не могла слышать о том, чтобы продолжать заниматься этим и дальше. Я пришла к выводу, что гораздо разумнее отправиться в Нью-Йорк, где я могла бы увидеть мир и где, похоже, лучше знали, что делать с такими, как я. Это был отличный маневр: мы могли делать то, что хотим, при условии, что будем много работать, несмотря даже на то, что вокруг было не так уж много вакантных мест. Все это меня так сильно захватило, что я, не задумываясь, погрузилась в столь фантастические ситуации, которые могли бы стать сюжетом фильма: в Нью-Йорк вслед за своей мечтой.

Вскоре я узнала, что делить жилье с профессионалами – не то же самое, что жить с однокурсниками, которые хотят с тобой подружиться. Что в Америке температура в духовке измеряется в Фаренгейтах, а в Нью-Йорке ими не пользуются вовсе. Одиночество, полноценное одиночество вошло в мою жизнь впервые за все время, резонируя в глубокой пустоте отдаленным звоном, который с тех пор рикошетит – с моих двадцати лет.

С утра пятницы до вечера воскресенья я изучала город – парки, гастрономы и музеи, в которых я платила доллар за визит. Я уезжала на поезде на Кони-Айленд и набивалась там пельменями за 4 доллара в районе Чайна-таун. Ночами можно было зажигать на бесплатных модных вечеринках в барах, переходя из одного в другой, и все это воспринималось как нечто сюрреалистичное в силу своей непохожести ни на что другое – некий новый гламур. Я шла куда глаза глядят, перемещаясь между платформами станций Хьюс-стрит и Марси-авеню, чтобы освежиться после липкого похмелья от пива Pabst Blue Ribbon из банки.

•

Глянцевый Манхэттен, украшенный рекламой фильмов, вскоре стал единственным, что я видела в те несколько драгоценных секунд два раза в день, когда проезжала через центр города, покидая и возвращаясь в Бруклин на поезде маршрута М, в то время как его огни высвечивали здание небоскреба Крайслер-билдинг. Я создавала для себя свой собственный, другой Нью-Йорк.

Я сколотила вокруг себя маленькую группу единомышленников, преимущественно студентов или выпускников, по большей части экспатов, которые, как и я, пришли к выводу – что бы ты ни делал, входить во взрослую жизнь дорого и трудно, так что с тем же успехом можно делать это так, как тебе нравится. Утешение я обрела, встретив пару ирландских девчонок, которые жили в квартире на Монтроз-авеню, состоявшей из тесных комнат, расположенных анфиладой. Они готовили вкусные, ароматные ужины, которые вкупе с их компанией смягчали недавно возникшую во мне и такую незнакомую тоску по дому. Мы вместе слонялись по городу и проводили рабочие часы в новых офисах, с жаром обсуждая друг с другом по разным мгновенным мессенджерам напитки, свидания и аренду. Те сообщения так и висят в Интернете до сих пор. Когда видишь их, ты вспоминаешь сленг и настроения разных людей. Как же быстро мы влюблялись, какими смелыми и умными мы все себя считали. Годы спустя наши жизни пересекутся снова самым неожиданным образом и за считаные часы мы поймем, какими же все-таки детьми мы тогда были.

Этот Нью-Йорк был построен из других кирпичей. Из вкуса обжигающей небо пиццы по доллару за кусок и неспособности ориентироваться в метро на маршруте G, знакомство с которым было подобно кругам, которые я накручивала на крыше дома, куда мы тайком однажды забрались. Огни Бруклинского моста рисовали полосы на бескрайнем небе. Я выросла на улице, поэтому знала, как избежать наркоманов, которые кричали по ночам, приставив к твоей голове пальцы в форме пистолета, но никогда не была хулиганкой. Только моя наивность и везение уберегли меня от реальной беды.

Те недели были, как сахарная вата, шероховатые и светлые, такие же кристально-прозрачные, как небо Манхэттена. Воздух Нью-Йорка, как и его жители, отличается некой резкостью. Потоки света с Атлантики сталкиваются с тяжелыми блоками и сверкающими шпилями зданий, о которые они раскалываются, оставляя после себя четкие тени. Этот свет разбивается вдребезги о простирающиеся на острове авеню и нарезает небо на прямоугольники, заполняя их розовыми облаками. Внизу, на земле, ньюйоркцы спешили по своим делам, а я смотрела в небо, в вечное небо, которое никогда не стареет. Когда темнота нисходит на город в последние дни лета, это всегда застает тебя врасплох.

Свет служил опорой архитектуре Манхэттена, как пассажиры друг другу, стиснутые в утреннем вагоне метро. Но в парках разворачивался свой танец – танец солнечных лучей на листьях, склеившихся от внезапных порывов позднелетнего ветра. Мне понадобилось какое-то время, чтобы добраться до Централ-парка. Я провела те первые недели в городе, изучая обсаженные деревьями авеню Клинтон-Хилл в Бруклине и нежась на просторных лужайках его Проспект-парка. Маккарен-парк района Уильямсберг был кусочком зеленого пространства, что располагался ближе всего к первому жилью, которое я снимала. Но в нем было грустно и неопрятно. И я проходила несколько кварталов к парку набережной Ист-Ривер, чтобы посмотреть на небоскребы.

Когда поднималась влажная душная длань лета и цвета наполняли город, я отправлялась на другой остров. Я мерила Манхэттен парками – Ист-Ривер, Томпкинс-сквер, Вашингтон-сквер, этот маленький исторический треугольник у станции Кристофер-стрит перед смело раскинувшимся Гудзон-Ривер-парк. Осенний пожар разгорелся к середине октября; листья, окрашенные в бронзовый и янтарный, красиво кружились вокруг особняков из красно-коричневого песчаника изысканных кварталов Манхэттена, падая на булыжную мостовую Челси и Вест-Виллидж. Я провела идеальный, как из кинофильма, день, делая много фотографий деревьев в Централ-парке, а когда у меня закончилась пленка, я перезарядила фотоаппарат и продолжила снимать.

Когда я впервые попала в парк Хай-Лайн, он потряс меня своим золотым нарядом. Проект по его преобразованию был открыт немногим более года назад, но в течение жаркого лета трава заметно выросла. Снопы семенных шапок покачивались на изогнутых стеблях молинии голубой, ловя желтый отблеск гавани. Затянутые в лайкру любители бега проносились мимо, до того, как служащие начнут возвращаться с работы, и этот парящий над землей «подросток» казался чем-то инородным. Парк был заложен на заброшенной железнодорожной линии, что заканчивалась видом на статую Свободы. Именно этот уголок мегаполиса хотели показать мне мои подруги. И с этого момента во мне проснулось восхищение городом, которое прежде я черпала почти в каждой новой для меня вещи: удобные пластиковые пакеты в магазинах шаговой доступности («хорошего вам дня!») и то, как английский язык становился совершенно непонятным, звуча с английским акцентом. В последующие месяцы я снова и снова возвращалась в парк Хай-Лайн, не до конца понимая, чем он притягивает меня.

Роузи была одной из тех лондонских девушек, на которых я наткнулась на улице в свой первый день в Уильямсберге, такую же мокрую от жары и возбуждения, как и я. Девчонки жили в городе чуть дольше и приняли меня как свою. Роузи работала в издательстве в Челси, которое располагалось в помещении под парком Хай-Лайн. Протяженностью чуть больше мили, этот участок бывшей Вестсайдской линии – железнодорожной ветки, по которой перевозили коров в Митпэкинг (мясоразделочный квартал), – выдержал неистовую скорость строительства в Нью-Йорке и уже на протяжении последних тридцати лет молил о сносе. Но сегодня на этом месте раскинулся один из крупнейших парков в мире.

После многодневных попыток примирить мифический кинематографичный Нью-Йорк с жарой и трэшем реального города мне удалось попасть в размытое пространство между двумя этими ипостасями, оказавшись в первый раз на Хай-Лайн (когда он еще не стал одной из 14 достопримечательностей города, включенной в список рекомендованных мест для посещения в Нью-Йорке по версии TripAdvisor).

Это было пространство, парящее над городской суетой, молчаливо взирающее на окружающие его городские многоэтажки. Гигантский, созданный самой природой арт-объект, который довольно быстро отбросили за ненадобностью, пока не возникла идея вдохнуть в него новую жизнь. Парк Хай-Лайн был изначально рукотворным продуктом, о котором человек забыл, и к тому времени, когда к нему снова обратились взоры, он стал совсем другим – небесным, летящим, проросшим корнями одновременно в природу и технику. Он был открыт свету и ветру, мгновенно создававшим и разрушавшим его облик, являлся напоминанием о ландшафте Челси, который когда-то, бесспорно, был уютным островком природы, и при этом совершенно искусственным. Запертый между бывшими складами, модернизированными под художественные студии и жилые помещения с высокими потолками, Хай-Лайн был одновременно артерией и убежищем – жизненное пространство, но размещенное необычным способом. В городе, который, как известно, превращает мечты в реальность, Хай-Лайн трансформировал Манхэттен в воплотившийся наяву фантастический ландшафт – то, что, казалось, существует за границами реального.

За те тридцать лет, что поезда перестали курсировать по этому участку Центральной железной дороги Нью-Йорка, люди не ходили по путям, и природа взяла свое. В период яркого рассвета новой эпохи миллениума Джошуа Дэвид и Роберт Хэммонд – два человека, которые жили неподалеку и мечтали о том, чтобы здесь появился сад, – пригласили фотографа Джоэла Стернфелда на бывшую железнодорожную ветку. И тот был ошеломлен увиденным. «Ты неожиданно попадал в другой мир, – говорил он несколько лет спустя в интервью для короткометражного документального фильма High Line Stories. – Там росли полевые цветы, валялось разбитое стекло, там были птицы – плачущие горлицы».

Следующие двенадцать месяцев жизни Стернфелда были неразрывно связаны с Хай-Лайн, причем большинство ньюйоркцев даже не догадывались, что рядом существует иной мир, мир над их головами. Со временем он понял, что первозданную красоту этого места лучше всего показать в жанре документальной фотографии. Его фото из серии «Прогулки по Хай-Лайн» лишены нарочитой художественности: семена, развеянные по земле, ржавые рельсы, проглядывающие сквозь зелень, свисающая трава над декорированными верхушками чугунных уличных фонарей, а также краснокирпичные здания Среднего Манхэттена на фоне листьев иван-чая и разросшейся ипомеи.

По весне нежные желтые цветы повторяли изгиб железнодорожного полотна, а молодые деревца перекрывали узкий промежуток между складами, которые в течение десяти последующих лет станут бутик-апартаментами. Стернфелд приходил туда и зимой. Он устанавливал камеру на снег, чтобы зафиксировать, что прежние времена со строительными лесами остались в прошлом. Четыре года спустя исследование, опубликованное в журнале Ботанического общества Торри, показало, что 161 вид растений представляет собой достаточно враждебную силу, способную захватить плодородную землю, оставленную человеком. Восемьдесят два вида были местными, но остальные семьдесят девять чужаками и сумели укорениться, подобно миллионам ньюйоркцев, прогуливающихся здесь.

Однако нашлись и те, кто хотел, чтобы это место оставалось прежним – диким, заросшим в одном из самых густонаселенных мест планеты. Дэвид и Хэммонд основали организацию «Друзья Хай-Лайн», чтобы объединить свои усилия по обновлению данной территории. На стадии своего становления «Друзья Хай-Лайн» советовались с местными жителями по поводу того, как лучше распорядиться этими восемью акрами заброшенного, но живописного района. Хэммонд получил открытку, в которой говорилось: «Хай-Лайн следует сохранить в своем нетронутом, диком состоянии. Нет никаких сомнений, что вы уничтожите его. Вот так». Хэммонд хранил эту открытку, приколов ее над столом, потому что она воплощала в себе самый большой его страх того, что «мы не сможем передать эту природную красоту в ее девственном состоянии. Мы уничтожим ее».

Вместо того чтобы сохранять или радикально переделывать то, что природа создала здесь, «Друзья» ухватили самый дух Хай-Лайн – эфемерность того, что там росло, в сочетании с живучестью местных растений, перенаправив все это в иное русло и создав оригинальный сад, созерцание которого снимает городской стресс и при этом пробуждает чувственность. И если остальная часть Челси была аккуратно заполнена зеленью, изящно свисавшей из уличных вазонов и с подоконников, то парк Хай-Лайн, казалось, дышал. В нем ощущалось живое напряжение и властное отношение к пространству, которое не покорилось человеку.

Растения были неподвластны ветру и временам года, пожертвовав мелочами и суетой ради цельной структуры и аромата. Это была цветочная поляна в коробке, подвешенная в незаполненной артерии города. Прежде я никогда не видела ничего подобного.

Но когда пересматриваешь фотографии Стернфелда, особенно поражает, как сильно они напоминают снимки Хай-Лайн 2010 года и его более развитую инфраструктуру в последующие годы, даже несмотря на то, что сейчас парк функционирует как художественная галерея и туристическая достопримечательность для миллионов посетителей. Те, кто преобразовал данное пространство, использовали местную флору как кульман. Для выбора графического рисунка парка был приглашен голландский cадовый дизайнер Пит Удольф, который добился того, что «поначалу казалось совсем неочевидным».

Сады Удольфа существуют вне моды и времени, потому что создаются человеком, мыслящим менее преходящими понятиями, и не столько с точки зрения эстетики, сколько отталкиваясь от ощущений, пространства и представления о красоте. «Сад – это еще и перспектива, – говорит он в фильме «Пять сезонов: Сады Пита Удольфа». – И об этом не следует забывать». Удольф – фанат растений, пытается передать спонтанность, которая есть у растений в природе. Он поставщик захватывающей дух красоты, активно привлекающий на свои участки птиц и пчел. Человек, который сопротивлялся начавшемуся в шестидесятые годы движению контркультуры, но, тем не менее, был первопроходцем в обращении к натуральному садоводству, «без использования пестицидов, искусственных удобрений и армии садовников для поддержания этой красоты». Его подход радикален по своей сути. Возможно, потому, что он один из тех, кто не был с детства окружен растениями. Скорее он, как и я, обнаружил в себе этот интерес лет в двадцать и увидел в нем способ избежать уготованной ему карьеры: работать в ресторане, которым владела его семья. Он сказал, что хочет «сделать нечто более масштабное» – то ощущение, которое глубоко отзывается в моей собственной душе.