Текст книги "В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу"

Наряду с такими мастерами садово-паркового искусства, как Бетт Шатто, Пит Удольф изменил не только наш взгляд на сады, но и на растения, которые мы там выращиваем. Студенты Пита Удольфа считают его в равной мере вдохновляющим и приводящим в ярость: он никогда не бывает занят одним каким-то процессом и часто делает свои планы посадок достоянием общественности – однажды воспользовавшись ими, он больше не возвращается к ним, предпочитая новые проекты.

В настоящее время он считается одним из самых видных представителей стиля «Новая волна» (The New Perennials), затронувшего в 1980-х годах Германию и Голландию и сделавшего сады чем-то в равной степени труднодостижимым и манящим. Основы его просты: подбирать для растений те условия, в которых им будет комфортно, и использовать многолетники, живущие на одном месте в течение нескольких лет. Но они тоже требуют огромного терпения. Однолетние растения гарантируют мгновенный результат: заряд цвета, попадающий на клумбу из садового центра. Когда они увядают, их выдергивают и радостно и недорого заменяют новыми. Многолетникам же необходимо, чтобы садовод отслеживал растение на протяжении всех его жизненных стадий – даже тех, которые проходят незаметно, скрытых под поверхностью земли.

В садах Удольфа каждый сезон привносит свою интригу. Появившиеся из снега в конце зимы молодые побеги гарантируют мягкую пышность весеннего цвета. Летняя парадность несколько расслабляет восприятие осени. И неизбежно сад становится большим шкафом, полным разнообразных «скелетов». А потом, в зыбком свете первых зимних дней, все это срезают и оставляют измельченными на земле, подпитывая почву и терпеливо затаившуюся под ней жизнь. То, что появится позднее, можно предсказать, но всегда несет в себе некие сюрпризы. Изменения – неотъемлемая часть красоты этих садов, как и многих других вещей.

Поначалу многие воспринимали этот упрямый отказ убирать старую и безжизненную растительность как некое шокирующее новшество в садоводстве, однако Пит Удольф считал, что в определенный момент в отцветших и пожухлых растениях есть своя красота, нужно только привыкнуть к ней и научиться ее видеть.

Удольф работал в тесном сотрудничестве с другим голландским садоводом – Хенком Герритсеном. Вместе они написали книгу «Прекрасные растения» (Droomplanten) – каталог, включающий 1200 многолетних растений, с помощью которых, как они обещали, можно легко создать красивый сад, используя их на любых стадиях жизненного цикла.

Как скажет Удольф много лет спустя в документальном фильме «Пять сезонов», посвященном его работе: «Смерть растения – это тоже неотъемлемая часть сада». И этому научил его Герритсен. «Мы обнаружили, что растения прекрасны, даже когда они не цветут, – рассказывал Удольф. – Он сотни раз указывал мне на это. Мы наблюдали за растениями не только в период их расцвета». Для Герритсена, который жил с диагнозом ВИЧ-инфицированный вплоть до своей смерти в 2009 году и потерял своего партнера Антона пятнадцатью годами ранее, оценка красоты отмирающих растений обретала еще большую значимость. «Люди, как правило, боятся увядания сада, – заметил он однажды журналисту Ноэлю Кингсбери. – Каждый желтый лист – изъян и должен быть убран… но сейчас целое поколение узнало, что такое смерть, а потому мы больше не изгоняем ее из сада». Выращивать растения таким способом – значит понимать и принимать тот факт, что конец чего-то необходим для обеспечения процесса обновления. Что жизнь нуждается в своем завершении так же, как она нуждается в своем начале.

К слову сказать, парк Хай-Лайн – это сад, активно встроенный в жизнь. Как отмечал менеджер эксплуатационных работ Джеймс Корнер в 2004 году, за пять лет до открытия парка, изначально подразумевалось, что это территория для «сотен, если не тысяч людей, которые бы могли гулять здесь и при этом уважительно относиться к той энергии растительной жизни, что пробивается сквозь твердую поверхность». В итоге они получили миллионы посетителей. И это еще один источник гордости и радости для Хэммонда и Дэвида. «Парк лучше смотрится, когда здесь гуляют люди, – писал Хэммонд в 2016 году. – Они не менее важны, чем многолетние растения».

Зеленая зона Хай-Лайн – это также праздник, который всегда с тобой. Садовая теория Удольфа никогда не была неизменной. Он говорил, что строил их «из разного опыта, разных концепций» и, когда они менялись, вместе с ними менялись растения. Свобода, которую Удольф давал растениям, была одной из главных причин, почему Удольф был приглашен на проект. Когда ты оказываешься там, среди колышущихся трав и уютных деревьев, очень легко забыть о том, что Хай-Лайн – фактически один огромный контейнерный сад, невероятных размеров балкон, открытый для публики.

Даже деревья размером с дуб крупноплодный зарыты корнями в слой почвы толщиной не более восемнадцати дюймов. К растениям здесь присматриваются и прислушиваются. Тем, которые не цветут пышным цветом, позволяют отмирать, вместо того чтобы постоянно и упорно пересаживать их. Сибирский котовник (Nepeta sibirica) – симпатичное стройное растение, которое выбрасывает высокие колосовидные соцветия сиреневых трубок и имеет разветвленную сеть подземных корней. После первых впечатляющих вспышек цвета в течение пары лет котовник сибирский продолжил борьбу за выживание на территории Хай-Лайн, и поэтому ему позволили постепенно истощаться, пока его место не заняли более подходящие растения, такие как выносливая герань.

«Единственный инструмент, без которого я не могу обойтись, – это мои глаза, – говорил Удольф в интервью Wall Street Journal вскоре после открытия Хай-Лайн. – Иногда нужна лопата, иногда – садовые ножницы, но когда занимаешься садоводством, тут реально нужно смотреть». И можно смело сказать, что Хай-Лайн – то пространство, за которым следят: не с целью найти дефект или ошибку, а чтобы видеть, как все работает. Это то пространство, которое воплощает в себе согласие экспериментировать, впитывать и наблюдать. Оно не о том, чтобы сделать что-то хорошо, а о том, чтобы разобраться в чем-то неординарном. Найти потенциал в этих жестких, не прощающих ошибки границах города и не только заставить его работать, но и сделать это лучше, задиристей, иначе.

•

Каждое последующее лето, где-то на границе между августом и сентябрем, я видела сны о Нью-Йорке. Возникающие образы меняли формы, разнились по цвету. Иногда это были пешеходные дорожки или симпатичные зеленые веранды, закрывавшие входы в многоэтажки Верхнего Вест-Сайда. Иногда сны меня забрасывали на тротуары Бруклина или на мощеные улицы Сохо, к шашлычной с прогоркло-вкусным запахом у южного выхода Бродвей – Лафайетт-стрит. Этот лихорадочный город Франкенштейна вползал в мои сновидения по нескольку ночей кряду.

Я всегда просыпалась расстроенная постепенно сереющим утром позднего лета, которое наблюдала из окон домов в районах Пекхэм, Хакни и Камберуэлл, чувствуя себя заложницей своих ожиданий от города, в который я переехала ради работы, а не просто из желания. Быть здесь означало принять ту жизнь, которая давила на меня – медленно тянущиеся часы, крутые лестницы и сплошные вечеринки, пока не осядешь где-то, – все это закружило меня так сильно, что даже не было возможности задуматься, хочу ли я этого.

Думаю, сны стали сниться в тот период потому, что я всегда остро ощущала переход лета в осень. Я родилась в день осеннего равноденствия, 21 сентября. Позднее, чем ожидалось, но в рамках допустимого: я была третьим ребенком. Старшим был брат, родившийся за четыре дня до Рождества, в день зимнего солнцестояния, а моя сестра появилась на свет в день весеннего равноденствия. Думаю, у родителей было ощущение, что должен был быть и четвертый ребенок, рожденный в разгар лета, для полноты картины. Но несколько десятилетий спустя две идеальные одинаковые девочки-близняшки вошли в жизнь моего брата 22 июня. Довольно красивая симметрия.

Я всегда чувствовала огромное удовлетворение, что родилась в день равноденствия. Мне приятен тот факт, что новый год моей жизни начинается со смены времен года, как если бы где-то стрелки огромных часов сдвинулись с размеренным и глухим стуком, выражая свое удовлетворение.

Осень была временем не только новых школьных пеналов и опадающих листьев, но и периодом, который, как зреющее яблоко, наполнялся потенциалом грядущих перемен. Я ощущала его более тонко, чем обвал зимы, осторожное пробуждение ото сна весны или зачастую неожиданный наплыв лета. Я смаковала те редкие утра в конце августа, когда, если встал достаточно рано, можешь ощутить намек на обновленную прохладу в воздухе: предвестник сентября.

Вот когда начинается пожар. Лето сгорает в огненном взрыве, с последним глотком удивительно теплых дней, пикников и напитков на открытом воздухе. Осень – это красивое умирание природы. Листья пылают огненными красками, прежде чем лечь ковром на землю и впустить зимнюю стужу, чтобы жизнь вновь набрала силу там под землей.

Я не жаждала этого угасания – скорее хотелось яркого горения, чтобы отсортировать все ненужное и чтобы у меня было достаточно времени для размышления о предстоящей зиме и будущей весне. Во время учебы я была строго привязана к началу учебного года и всегда чувствовала некое смутное раздражение, когда мои лекции в университете не начинались вплоть до октября. Но по завершении занятий мой университетский календарь канул в Лету. Я не могла избавиться от настойчивого чувства осенних перемен – да и не хотела. Начиная с юности сентябрь приходил с некой теребящей срочностью, которой следовало заняться. Это было больше, чем просто наступление деловой активности конца лета, когда коллеги возвращаются из отпусков, загоревшие и слегка надменные, или бесконечные призывы модных журналов купить новое пальто. Мне тихо и отчаянно хотелось чего-то нового.

Но смену времен года стало труднее распознавать, находясь в городе. Эти признаки нужно было еще поискать. Буддлея сохнет и темнеет; одинокие кусты шиповника наливаются плодами в пустеющих садах и общественных пространствах жилых районов. Неожиданно анемона японская с симпатичными розово-белыми цветами начинает цвести над кирпичными стенами и железными воротами, сохраняясь до первых заморозков. Ягоды ежевики темнеют на одиноких ветках, что цепляются за изгороди и тянутся вдоль обочин дорог. Листья на деревьях еще в течение нескольких недель не сменят своего цвета, но все больше их, хрупких и ломких, будет лежать на парковых лужайках. Греясь под ослепительным солнцем, отражающимся от теплых городских кирпичных стен, люди будут продолжать носить шорты и майки. В метро будет все так же влажно.

Не то чтобы лето сильно затягивалось, но, по мере того как я взрослела, мне стало проще игнорировать привычки природы, вползавшие на окраины Лондона. Моя жизнь все больше отдалялась от этих ежегодных ритуалов: смена жилья превращалась в элементарную тасовку удобства и дешевой аренды; мои отношения развивались с той степенью основательности и уверенности, на которую я и не думала, что была способна.

Часто я с тихой завистью смотрела на своих друзей, которые активно искали знакомств и работу. Было легко ощущать, что я проживаю свою жизнь слишком быстро, обустроив свое гнездо раньше положенного времени и столкнувшись с оборотной стороной взрослой жизни слишком рано. Осесть и обрасти семьей для нашего поколения считалось поражением: предприимчивые люди становились онлайн-кочевниками или реализовывали свои амбиции, имели мимолетные романы, обрывая их и начиная все заново. Я была чертовски удачлива, но это не остановило меня от попыток узнать, где еще проживается жизнь и как. Где твой новый старт, насвистывал мне сентябрь, что ты сделала за прошедший год?

Та девочка, которая переехала в Нью-Йорк, никогда и представить себе не могла, что хоть часть подобного сбудется: симпатичная квартира, стильный бойфренд и особенно работа в газете журналистом, пишущим о музыкальных событиях. Но при этом я превратилась в молодую женщину, всячески пытающуюся найти удовлетворение во всем этом. Я планировала каждую мелкую задачу: подпись под фотографией, материал на первой полосе, сочные детали и вирусную новость. Когда я размещала их – часто после месяцев кропотливой работы, – то не испытывала от этого никакой радости. А просто переходила к следующему заданию ради пустой победы. Каждая становилась для меня очередной планкой, которую нужно достичь, подобно экзаменам, что мы привыкли сдавать несколько раз в году. Нам показывали, что если практиковаться в должной мере, то достигнешь успехов, но не учили, где черпать удовлетворение от сделанного тобой не только ради самой цели. Все было значимо, весомо и напоказ. И всегда впереди маячили перспективы добиться большего, всегда был кто-то, кто делал лучше, кто сидел дольше, чем ты, на работе, которую тебе посчастливилось получить.

Поначалу я прислушивалась к своим мечтам, воспринимала их буквально как некий импульс – оставить жизнь, которую я вела в Лондоне, и вернуться в Нью-Йорк. Однажды в августе, спустя год после того, как мы начали встречаться, мои накопившиеся разочарования той жизнью, которую мы с Джошем строили, вылились в серию эмоциональных взрывов на берегах Темзы. Я чувствовала себя затворницей, ограниченной в своих действиях с его стороны, его четкими представлениями о том, какими должны быть серьезные отношения в двадцать три года, как они должны ощущаться и проговариваться.

А еще представлением о том, что я не должна высовываться, но в то же время не стоять на месте. Меня отупляло отсутствие перемен; я ощущала себя стиснутой некими рамками, может быть потому, что не развивалась. Я не могла расширить границы моей жизни, потому что не было возможности расти – ни в плане личных отношений, ни в плане дома или даже карьеры, – я лишь отмечала те изменения, которые касались моей личности. Найти в себе мужество отбросить представление о том, что мне следует делать, что должно принести мне счастье, и начать искать то, что действительно вызывало во мне данные чувства.

Но, по сути, казалось ошибкой отказываться от всего этого, когда в теории все выглядело так хорошо. С каждым уходящим годом я все больше игнорировала те мечты, что раскрашивали мой сон. Я реже вспоминала о своем отъезде, хотя некоторые моменты, например когда я смотрела на Кингсленд-роуд в Сити в туманном свете раннего лета, вдруг резко вызывали во мне тоску по Бруклину. Среди поздних ночей и долгих, путаных разговоров, протекавших в двадцатилетнем возрасте, с дешевым вином и хаотичными связями, какое-то пустое удовлетворение вползало тайком по мере обретения красивой мебели и дорогого фруктового сока и успокаивающего чувства своей нужности, порожденного жизнью в любви. Я душила эту потребность в переменах пустой благодарностью, тихим исполнением своих обязанностей. И еще спустя долгие годы после того, как пожар был потушен, эти пламенные цвета оставались вечнозелеными.

Но тот сентябрь, что наступил после нашего разрыва, был другим. В нем больше не было снов. Спустя шесть лет после того, как они стали мне сниться, эти ночные призывы к переменам прекратились. Я поняла это, когда наблюдала один из тех редких позднелетних восходов солнца, сидя в поезде на работу. Наблюдая, как свежий ветер обдувает застывшие подъемные краны, что подпирали район Найн Элмс, я вновь мысленно перенеслась на свой бывший маршрут Бруклин – Манхэттен. До того момента я не вспоминала о нем – во сне или наяву – долгие месяцы.

В этой подсознательной тяге к приключениям, в неопределенных накатывающих желаниях уже не было необходимости. Я ощутила всю полноту той непредсказуемости, к которой стремилась. Но вдобавок к этому я была поставлена перед необходимостью исследовать свои собственные потребности и желания, полагаться на свои нестабильные порывы выковать себе ту жизнь, которую я хотела. Я сгорала: начинала отпускать все ненужное, чтобы обрести силу и некую отдачу вместе с новым ростом. Даже не имея подобных намерений, я каким-то образом прощалась с необузданной жарой лета, что резко спала, полностью все осознавая, перестав бродить в поисках чего-то в сумерках моего сна.

•

Было так непривычно вернуться в квартиру впервые после месячного отсутствия. Это место одновременно было и не было моим домом. Я с удовольствием побросала свои вещи в ящики шкафа, вместо того чтобы сложить их аккуратными стопками. Я знала, где у меня что лежит. Но здесь еще проходила другая, отдельная жизнь, отрезанная от моей. Мы с Джошем очень трепетно относились друг к другу, хотя я продолжала держать дистанцию, скрывая свои чувства от него для собственной защиты. Он пытался разговорить меня, выяснить причину моей холодности и безразличия, но я не могла объяснить ему, что мне это необходимо, что я не отрастила все еще нечувствительную защитную кожу, чтобы создать между нами изоляционный слой.

С разрывом отношений моя потребность играть в семью, странная привлекательность процесса свивания гнезда, которым я с таким жаром занималась последние два года, погасли. Вместо этого мой взгляд обратился вовне. Вернуться в квартиру было приятно, а вернуться на балкон – еще приятнее: своего рода воссоединение, которое, как думаю, переживают люди со своими домашними питомцами. Я чувствовала привязанность к балкону, смакуя это пространство как тоник и находя в нем ту же отдушину, что и раньше. В мое отсутствие душистый горошек уже вовсю цвел на длинных стеблях, подросших с июня. Он выставил напоказ красивые белые цветы, свободно раскинувшиеся в отсутствие обрезки. Петунии и герань, прежде скромно закрывавшие подоконники в середине лета, буйно разрослись, а маргаритки, с которых не обрывались завядшие цветы, жадно наслаждались последними днями цветения.

Я вдыхала теплый лимонный аромат похожих на плющ листьев пеларгонии (Pelargoniums), устроивших сутолоку возле стен балкона. Они еще долго продержатся.

Я ринулась наверстывать упущенное и наслаждалась растениями, хотя они, как я убедилась, могли обойтись и без моей заботы. Я снова окружила их вниманием, трепетно ухаживая за ними. С улицы я принесла несколько веточек лаванды и аккуратно посадила их в горшок с мелкозернистым песком в надежде, что они дадут корни и самостоятельно прорастут на следующий год. (Если вы поместите недавно срезанные стебли по краям горшка, впритык к стенкам, то, прорастая, корни достигнут дна и у них будет шанс сплестись вместе, чтобы создать опорную массу. Если же посредине горшка, то корни устремятся вертикально вниз, к отверстию горшка, что не гарантирует их выживания.)

Очиток (Sedum) был почти весь в цвету. Я приобрела его год или два назад – импульсивная покупка в «неправильное» время года, в середине осени, когда растение было на пике цветения, в той фазе, которая могла повториться не раньше чем через год. И я, не потрудившись узнать, в чем оно нуждается, поставила его в темный угол балкона. А еще у меня рос очитник (Hylotelephium) – неприхотливое жизнестойкое растение, требующее минимум комфорта, в частности немного солнечного света. В результате моей небрежности очитник, как мне показалось, погиб. Но в середине весны я заметила на нем круглые маленькие листья и пересадила его в большой цинковый таз, который был ненадежно закреплен между ограждением и уступом стены по левому краю балкона. Если бы он упал, то последствия были бы плачевны.

Разрастаясь, к середине лета растение уже закрывало этот западный угол балкона. Сентябрь принес буйство нарядных плоских соцветий, усаженных пчелами, лакомившимися нектаром.

Роскошь позднего лета, растение смакует влагу, оставшуюся в почве благодаря практически отсутствующему дренажу в цинковой емкости. Оно было довольно своим местом, впитывая свет и умудряясь выдерживать самые задиристые порывы ветра, но при этом продолжая так же пышно цвести.

Я решила преобразить атмосферу квартиры, освободив ее от гнетущего чувства потери и наполнив мажорным настроением. Я угощала своих друзей простыми, незатейливыми блюдами, приготовление которых не отвлекало от беседы. Потом мы все протискивались на балкон и болтали, наблюдая, как садится солнце. Иногда проснувшись, я обнаруживала на другой половине кровати кого-то из приятелей, спящих рядом. Порой они оставляли маленькие проявления заботы: составленные в раковину тарелки, мою аккуратно расставленную обувь у двери. Постепенно я обретала себя, в мою жизнь возвращались привычные дела – стирка, здоровое питание, то, от чего я с некоторых пор отвыкла. Последний раз, когда я спокойно уснула в этой квартире, был в июле, тогда я испытала то, что вряд ли могло подействовать более отрезвляюще.

И я стала чувствовать себя менее обескураженной, но все равно остро ощущала тишину после того, как все расходились и посуда была убрана. Когда рядом не было никого, меня продолжало грызть одиночество, а вечера растягивались в тягостные унылые часы. И большая часть дней была наполнена тупой болью, острее всего ощущавшейся по утрам, в тиши, и по вечерам, когда я все чаще оставалась одна. Маленький триумф я пережила, когда впервые осознала, что хочу побыть дома одна, но при этом я все равно не могла перестать печься о Джоше. Я то и дело задавалась вопросом, что он собирается делать, желала, чтобы у него все было хорошо, надеялась, что он не слишком страдает и что его друзья добры к нему. Я уже больше не могла поддерживать его, но все равно хотела проявить заботу. Не поступать так ощущалось как еще одна, отдельная потеря.

Мои подруги уговаривали меня завести роман на сайтах знакомств или сходить посидеть в бар с их приятными одинокими друзьями. На протяжении многих месяцев сама мысль о том, чтобы ко мне прикоснулся незнакомец – не говоря уже о свидании, – была для меня неприемлемой. Меня абсолютно устраивало то, что я иду по жизни одна, без поддержки партнера или возможного будущего, которое они могут принести. Но при этом мне требовалось чье-то физическое присутствие. Этой чувственной, почти невыразимой дрожи непредсказуемого волнения, которую оно приносит, манящего смятения, сопровождающего эти встречи. Я жаждала хотеть кого-то и чувствовать, что меня тоже хотят.

Однако я не знала, как мне достичь этого. Я избегала нервозных свиданий, где люди праздно проводят время. Я отказывалась устанавливать приложение для знакомств Tinder profile и даже не могла заставить себя подумать о том, какие свои фотографии выложить там и как остроумно описать себя в короткой подписи к фото. Я знала, что сразу запаникую, когда зайду на страничку незнакомца, переживая из-за того, что он не заглянет потом на мою. Я бы не пережила очередного отказа.

Это было частью общего состояния встревоженности, когда приход сентября ощущался во всем. Мое оцепеневшее лето таяло, превращаясь в сезон волнений. Желание втолкнуть себя обратно в поток жизни – жизни в одиночку – пульсировало настойчиво и часто, громче моего приглушенного сердцебиения. После многолетних усилий обрести стабильный, пригодный для жизни Лондон я захотела изучить все его уголки, исследовать его так, как если бы мы с ним были незнакомы. Пройтись по его тротуарам, как я ходила в Нью-Йорке. Заставить себя снова влюбиться в Лондон с его заоблачными предложениями и серьезными неприятностями.

Однажды вечером, в пятницу, после ухода друзей, не выдержав тишины невыносимо молчащего телефона, я переоделась и отправилась в ночной клуб, надеясь попасть на концерт Леди Гаги. В то время как все внутри были уже навеселе и в компании друзей, я стояла одна, без напитка, и смотрела, как вокруг меня разворачивается бесшабашное оживление. В течение часа я ощущала тот же самый прилив свободы, который меня охватил, когда я только переехала в Лондон или когда впервые оказалась в Нью-Йорке.

Ходить по знакомым улицам и любимым местам уже приелось, и мне хотелось обрести чего-то новенького. Я отказалась от такси и добралась до дома, сменив несколько ночных автобусов; я чувствовала прилив адреналина от обретенной свободы, от того, что могу распоряжаться временем по своему усмотрению.

•

На следующий день, когда мы добрались до места вечеринки, город уже погрузился во тьму, но на улице все еще было тепло. Мы с Эмили облокотились на перила балкона, ощущая во рту терпкий привкус виски и глядя на знакомые очертания Сити вдалеке. Огурец, Сырная Терка, Рация. Дальше – настойчивое мигание маячка Кэнери-Уорф-Тауэр. Это не было одним из тех громких, возбуждающих мероприятий, когда люди тесно прильнули друг к другу, а их разгоряченная кожа выглядывает из-под одежды, в то время как басы тяжелой, незнакомой музыки оглушают так, что кажутся чем-то первобытным. Это больше напоминало какое-то пьяное сборище: две группы людей расселись в ярко освещенной квартире, но не танцевали, а только слушали музыку, которая вызывала ностальгию. Нам было хорошо.

Когда меня позвали по имени, я растерялась. Я не узнала окликнувшего меня: мы никогда раньше не встречались. Наша отрасль – довольно узкая сфера. И только когда незнакомец представился, я вспомнила его. Это был театральный критик, статьи которого я несколько лет назад редактировала.

Возможно, мы оба оказались на этой вечеринке по чистой случайности. После выпитого я чувствовала себя в приподнятом, отчасти воинственном, но благоразумном расположении духа. Сперва мы поболтали о чем-то несущественном, пробиваясь сквозь разрозненные узкопрофессиональные темы и неловкие попытки флирта. Но затем разговор стал понемногу затухать, искря и потрескивая, как сырое полено в гаснущем огне. Прошло много лет с тех пор, как я «играла» в этот нелепый танец-знакомство с целью узнать другого человека, не раскрывая при этом своего истинного лица.

Я пользовалась фактом разрыва отношений как оправданием, вербальным флагом для помилования, на случай если буду выглядеть такой же сломленной, как я себя ощущала.

В какой-то момент Эмили ушла домой, а мы с ним остались стоять у холодильника на кухне. По мере того как вечер подходил к концу, нас все больше тянуло друг к другу. Флуоресцентные лампы нервировали меня, слишком сильно выставляя все напоказ. Я чувствовала головокружение от успеха, но в то же время колебалась. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что это могло быть чем-то большим, чем просто разговор. Мне хотелось быть рядом с ним, не знаю почему. И я не хотела думать о том, что это начало предсказуемой череды событий, которые приведут к определенному финалу.

Ни один из нас не был достаточно смел, чтобы решиться даже на самый скромный жест, а я чувствовала себя неспособной даже попытаться это сделать. В конце концов, устав качаться на грани истончавшегося терпения, мы поцеловались – подогретые пивом и предвкушением – и робко улыбнулись друг другу. Это изменило статус происходящего, превратив обычный вечер в зарождающиеся глубины нового утра. Он вызвал кэб. Пока мы ждали его на улице, я поняла, что забыла свой телефон на кухне. Когда я его взяла, он был залит чьим-то напитком и вырубился – цифровая поддержка погибла.

Было уже позднее утро, когда мы вышли из его квартиры. Я проснулась словно спустя целую жизнь, в первые минуты после рассвета, не зная, что делать со спящим рядом, до боли новым и незнакомым. И я просто лежала, наблюдая, как меняется свет, как вздымается и опускается его грудная клетка с каждым вдохом и выдохом, с надеждой и страхом, что он может скоро проснуться.

Выйдя из дома, мы окунулись в прозрачный воздух солнечного дня. Он пригласил меня перекусить, но я стремилась попасть домой как можно скорее, чтобы на трезвую голову спокойно разобраться со всеми своими эмоциями и переживаниями. Я пылала радостным огнем от пережитых недавно часов, но при этом была пропитана чувством вины. Мне казалось огромным предательством по отношению к Джошу, что я подарила себя кому-то еще, тому, кто сделал меня такой счастливой, такой желанной – кто-то другой, а не он. Волосы были все еще влажными после душа. Я шагала по улицам Брикстона, как-то непривычно остро ощущая свое смелое выражение лица, как если бы откровенная новизна переживаемых мною чувств была наложена на мое лицо вместо макияжа.

Ощущение от того, что только что произошло, было настолько ошеломительным, сбивающим с толку, что я была не в силах проанализировать, что последует дальше, если не считать того, что в тот день мне нужно было позвонить подруге. Так что, когда Мэтт остановился на углу улицы, приподнял ладонями мое лицо, чтобы поцеловать, а потом, нервничая, попытался дать мне свой номер телефона, я была застигнута врасплох – я и вправду не думала о том, что увижу его снова. Эти уже затертые сцены, знакомые по кинофильмам и жизненным историям, казались мне чем-то не относящимся ко мне. В любом случае мой телефон был сломан, а свой он оставил дома, так что мы договорились найти друг друга в Интернете.

Я возвращалась домой через питомник. За годы жизни в Лондоне у меня появилось среди них немало любимцев, особенно те, что находились рядом с домом. Один симпатичный питомник располагался на склоне холма в районе Далуич, идеальном месте для неспешной прогулки. Но я все больше стала полагаться на более прозаичного его соперника, находившегося в паре миль отсюда, в районе Херн-Хилл. Иногда я посещаю оба, но поездка в Южный Лондон на автобусе меня раздражает, а растений так много, что их перевезешь только на велосипеде. Питомник на Крокстед-роуд живет вне времени. Уже на протяжении десятков лет в любое время года здесь можно увидеть раннюю рассаду цветов и овощей. В помещениях, где продаются комнатные растения и удобрение, приятно пахнет землей. Мне нравится заходить внутрь, задавать вопросы. Было какое-то детское удовольствие в том, чтобы рассматривать яркие пакетики с семенами, развешанные на стене, и разные сорта луковиц, лежащих в коробках со сморщенной шелухой.

В тот благоуханный день я принесла на балкон рассаду брокколи. Это была самая оптимистичная моя покупка, как и многие другие наивные вещи. Брокколи не нуждается в особом уходе, единственное, что ей требуется, – это контейнер диаметром не менее 50 см. Вместо этого я просто воткнула новые ростки в пластиковое ведерко, больше подходящее для маленького пучка салатных листьев, и представила урожай, который ждет меня на балконе весной.

У меня случилась еще одна встреча с Мэттом. Он был открыт и честен со мной, причем настолько, что я не ожидала подобного, ориентируясь на собственный опыт общения с людьми, которое сводилось к смс-сообщениям, часто остававшимся без ответа и повисавшим в воздухе.