Текст книги "В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу"

Второй стала Гертруда Джекилл. Она родилась в 1843 году, начала коллекционировать растения в возрасте двадцати лет и была настолько влиятельна в вопросах садового дизайна и истории садоводства, что ее известную многим биографию вряд ли стоит повторять в очередной раз. Но для непосвященных скажу, что Джекилл занималась садоводством, потому что любила рисовать, а когда зрение стало подводить, она использовала вместо красок цветы, оставив столь яркий след вдохновения, что приводит в трепет и сегодня. Но наиболее сильный отклик в моей душе находит тот факт, что Джекилл не имела формального образования в области садоводства. И тем не менее, когда ей было около пятидесяти лет, она начала писать статьи о растениях для журнала The Garden, а десятилетие спустя опубликовала свою первую книгу «Дерево и сад: Заметки и мысли, практичные и критические, работающего любителя» (Wood and Garden: Notes and Thoughts, Practical and Critical, of a Working Amateur). Этот «работающий любитель» был состоятельной женщиной, зарабатывавшей деньги садоводством. Своим примером она проторила дорогу для других непрофессиональных, но горящих желанием и талантливых женщин, призывая их следовать за собой.

Джекилл и Уиллмотт тесно дружили и обе занимались садоводством до конца жизни. Когда Джекилл полностью ослепла, она все равно могла различать растения по запаху и на ощупь. Когда из банка пришло письмо, извещавшее Уиллмотт о восстановлении ее в правах на владение Уорли, ее любимого дома и садов, она вышла на улицу и разрыдалась. Но, пожалуй, больше о ней расскажет оставленное ею растениеводческое наследство. «Призрак мисс Уиллмотт», также известный как синеголовник гигантский, по легенде, получил свое название из-за того, что у Уиллмотт была привычка хранить семена этого растения в кармане, чтобы потом тайно разбрасывать их в садах своих друзей. Женщины не только пытались «пробить» стеклянный потолок сферы садоводства, но также преодолевали любые препятствия, повсеместно добиваясь равенства полов. 8 февраля 1913 года суфражистки ворвались в столь обожаемые многими теплицы с орхидеями садов Кью, разбили около сорока стекол и повредили сами бесценные растения. Сады Кью были в 1913 году не менее популярным туристическим объектом, чем сейчас, – в том году в период с июня по сентябрь их посетило приблизительно 3,8 миллиона человек, – и директор садов получил предупреждение о планируемой атаке участниц движения. Женщины действовали ранним утром, и им удалось уйти непойманными, но прежде они совершили романтический жест, оставив на месте преступления платок и конверт с надписью «Право голоса для женщин».

Новости об инциденте попали в заголовки ведущих мировых средств массовой информации и привлекли большое внимание к движению суфражисток. Вероятно, под влиянием нашумевшего эпизода с вандализмом двенадцать дней спустя две суфражистки были схвачены в разгар налета с поджогом на чайный домик Кью. Олив Уорри, двадцати шести лет (хотя, по ее утверждению, на тот момент ей было двадцать три года) и Лилиан Лентон, двадцати двух лет, оставили на месте пожара свои визитки с подписью «Две лишенные права голоса женщины». В судебных отчетах описываются две резкие в суждениях, бесстрашные женщины – Лентон даже не побоялась бросить бумаги и книгу в работников суда в процессе зачитывания ей приговора. Они грозились в случае, если им назначат тюремный срок, объявить голодовку и сдержали свое обещание. Лентон была выпущена на свободу, когда после принудительного кормления у нее развился плеврит, а Уорри продержалась без еды целых тридцать два дня.

Два года спустя женщины-садовники были приглашены в Кью, чтобы заменить ушедших на войну мужчин. После возвращения последних домой пресса настаивала на том, чтобы называть их «кьютис».

Элис Уокер посвятила саду своей матери книгу «В поисках садов наших матерей» (In Search of Our Mothers’ Gardens). Именно поиску, потому что в книге она привела доказательство того, чего могла бы добиться ее мать – не будь она черной, жившей в начале двадцатого века, матерью восьмерых детей, бравшей на стороне заказы как портниха, а главное – будучи испольщиком. Мать Уокер, «находившаяся в таких затруднительных и стесненных обстоятельствах», все равно смогла посадить «изысканные сады, насчитывавшие свыше пятидесяти разновидностей растений, которые обильно цвели с начала марта до конца ноября. Она занималась садом на рассвете, до начала работы в поле, и после возвращения, «пока не наступала ночь и уже ничего нельзя было разглядеть». Ее цветы лишь подтверждают, что «воспоминания Уокер о бедности просматриваются через призму ярких красок цветения», так что и сейчас «идеальные незнакомцы и неидеальные незнакомцы» останавливаются, чтобы восхититься тем, что она называет искусством своей матери.

Ярость, поиск справедливости и разбитое сердце сводили вместе женщин и растения. В конечном итоге те тропинки, которые они протоптали, впечатались в сознание общества.

После многих веков изоляции женщины помогли превратить садоводство в занятие, в котором мог участвовать любой, находя для себя утешение и радость в общении с растениями. То было наследие, в которое я погрузилась, когда обнаружила, что меня все время тянет к балконному окну – чтобы просто посмотреть, чтобы найти спасение в своем мини-саду, наполнив его игрой воображения.

Пока я годами тихо игнорировала нюансы смены времен года – различные запахи в воздухе и твердость земли под ногами, – у меня самой выработались свои личные привычки, которых я придерживалась в течение года.

•

День летнего солнцестояния был одновременно днем рождения моей лучшей подруги и часто началом музыкального фестиваля в Гластонбери. Фестиваля, проходившего в то время, когда самые длинные дни в году незаметно перетекали в ночь для тех, кто попал в мир музыки, где время уже не властно над тобой. Барабан и бас-гитару можно было услышать в восемь утра, а медитирующих – увидеть на закате. В течение пяти дней у подножия холма Авалон собираются десятки тысяч бьющихся в унисон сердец, жаждущих новых ритмов.

Последние несколько лет я ездила туда как журналист – еще один аспект моей профессии, который вызывал зависть у других, но, почти как по Фаусту с его дьявольской сделкой, мог реально существовать только с изрядной долей цинизма – казалось, необходимого элемента в музыкальной индустрии. Я уже перестала быть пятнадцатилетним подростком, страстно увлеченным разными группами и поиском глубокого смысла их творчества, став человеком слишком занятым, слишком замученным, чтобы охотиться за любого рода музыкальными новинками. Меня это уже не увлекало, как прежде, и мне было страшно в этом признаться. Пока я там находилась, я должна была сжато выразить летучую магию этого временного города, разрываясь между несколькими сценами. Это на время воодушевляло: мне нравилось делать все быстро, нравилось смотреть выступления групп, а еще больше – писать о них. Но я никогда не могла избавиться от чувства, что, даже имея пропуск, позволяющий зайти за сцену, я не получала того удовольствия от концертов, как все остальные.

Тем не менее это место влюбляло в себя. Неделя, проводимая в Гластонбери, стала неотъемлемой частью моего рабочего календаря – это были дни и ночи под открытым небом, когда ты отделен от него только брезентом или капюшоном. Мне нравился и шумный проезд нашего автобуса по землям Сомерсета, и первый взгляд мельком на этот временный музыкальный город, который расстилался впереди.

Этот июнь ничем не отличался от всех предыдущих. Спустя несколько дней после ухода Джоша я уже паковала рюкзак, радуясь возможности на короткое время покинуть квартиру и надеясь, что эмоциональная нагрузка на фестивале отвлечет меня, пусть даже на минуту, от моего состояния грустного вопрошания.

Но тот год был трудным. Ранние ливни перешли в моросящий, пробирающий до костей дождь, что пронизывал все те дни. Мои обычные занятия – совместное с друидами участие в открытии их традиционной духовной церемонии в первую ночь, неторопливая прогулка в течение нескольких одиноких часов, постижение всей этой магии, поездка к Каменному Кругу, чтобы наблюдать восход солнца в понедельник утром, – все это затрудняла слякоть и грязь, чавкающая жижа высотой сантиметров тридцать, в которой, вероятно, утонули бесчисленные мобильные телефоны, бумажники, туфли и прочее добро. Обычно фестивальная площадка восстанавливалась за шесть недель (вырастала трава, на которой можно было пасти стадо коров из 380 голов). Но с такой разбитой землей, как в том году, на восстановление ушло целых семь месяцев. Для возрождения земле требуется время и живительное для нее сочетание солнца, ветра и воды.

Но и мне оказалось сложнее, чем я надеялась, сбросить с души ту тревогу и меланхолию, что одолевали меня. В предшествующие дни я испытывала шок и пустоту. Те несколько друзей, которым я сообщила об этом, получили новость в виде некой куражащейся бравады. Я сбрасывала ее в приступе самоуничижения, не желая гасить разговор в пабе своим унынием. Но здесь, на залитой дождем открытой местности, мне почти негде было спрятать свои чувства, тем более от себя самой. Чрезмерная нагрузка, испытываемая в слякотном Гластонбери, потому что приходилось бодрствовать несколько суток, обходясь только тремя часами прерывистого сна, усугублялась хаосом в моей голове.

Я безумно скучала, страстно желая хотя бы прикоснуться к нему, вдохнуть запах его волос, обрести тот осязаемый комфорт, когда я лежала на его плече, зная, что он позволит мне уснуть первой. Я следовала достигнутой нами договоренности не контактировать друг с другом, но в то же время хотела каким-то образом дотянуться до него и делала это разными, старыми как мир способами – посылала бесконечные мысленные импульсы, открытки из фестивального почтового ящика. Когда я поняла, что они уже дошли, но не услышала от него никаких вестей, то почувствовала себя полной дурой.

Я остро ощущала, как боль от потери пронизывает меня насквозь, сковывая все тело и опаляя промокшую под дождем кожу. Все это притупило мои чувства. Я мало что осознавала помимо странной пустоты, которая периодически сменялась отдаленной надеждой. Гордость не позволяла мне делиться подробностями сложившейся ситуации с коллегами, с которыми я активно общалась. Мне не хотелось, чтобы меня жалели, иначе я бы просто рассыпалась. И еще я старалась, чтобы, по крайней мере хотя бы внешне, моя жизнь выглядела нормальной, пусть и в палатках, заполненных людьми, стремившихся исключительно к высвобождению эмоций и гедонизму. А я не хотела ни одного, ни другого – а только лишь уверенности в том, что смогу вернуться к той жизни, когда не знала проблем. Мысль о том, чтобы отпустить ситуацию и продолжать жить, была нереальной; я также отбросила идею забыться в бесшабашном веселье, ведь я и так чувствовала себя потерянной. Вместо этого я сконцентрировалась на активной деятельности, на том, чтобы хорошо выполнять странную задачу – работать тогда, когда все отдыхали, потому что чувствовала себя никудышной во всем остальном: никудышная девушка своего молодого человека, никудышная возлюбленная, в которой вряд ли нуждаются.

Я использовала незнакомых людей как священников для исповеди, изливая свою душу тем, с кем коротко пересекалась в предыдущие годы в толкучке палатки для прессы. То были добрые, средних лет фотографы, которые не миндальничали со мной и были там, чтобы снять за кулисами Джеймса Кордена и Алексу Чанг, а не как я охотиться за сенсациями и выявлять наиболее яркую и содержательную часть шоу. Они делились со мной своим любовным опытом, приводили примеры, доказывавшие, что в итоге все будет хорошо, а если не будет, ну, «тогда это его проблема, дорогая». Никто не предлагал мне другой сценарий: что я вернусь с распростертыми объятиями и обнаружу, что Джошу это не нужно. Что мне придется начать все заново и делать это в одиночку.

Меж тем страна была взбаламучена. Пока тысячи других людей корчились под сет диджея, стоя под кронами деревьев, я держалась особняком и рано утром на светящемся экране прочитала, что Гейтсхед проголосовал за выход из ЕС. Было ощущение, словно у моего поколения украли будущее: ужасный, невообразимый удар, но в то же время он был воспринят мной во многих отношениях как продолжение того болота, в которое я попала.

Тогда мы даже не догадывались о тех годах неразберихи, которые нас ждут, о той грядущей неопределенности и хаосе, что прокатятся по стране в преддверии голосования, и о том, что наши жизни изменятся во многом.

Во второй половине фестиваля я почувствовала некое облегчение. После того как я целыми днями притворялась, что со мной все в порядке, пыталась спрятать слезы и держалась с подчеркнутым достоинством, я позволила себе расплакаться. Причем абсолютно не сдерживая себя. Слезы, как проявление слабости и чувствительности, на фоне бесстрастных речей противников брекзита П. Д. Харви и Мэтти Хили; надрывный, неприглядный, с соплями рев, а в это время Адель исполняла свою композицию Someone Like You, и 125 000 человек подпевали ей. Что бы Адель ни пела в тот вечер, свечи и флаги раскачивались в едином порыве. Я разрыдалась, услышав, как восемьдесят человек вдруг спонтанно затянули песню Heroes Дэвида Боуи – песню, которая всегда заключала в себе особый смысл для такой пары, как наша. Я заплакала при виде чистой, необузданной красоты Флоренс Уэлч, носившейся топлес по сцене «Пирамиды».

Ощущение полной свободы, возможность рыдать, не стесняясь, на публике, где на это никто не обращал внимания и не знал меня, имело абсолютный катартический эффект. Как будто выдернули пробку и из меня потоком хлынули чувства, сдерживаемые на протяжении не только последней недели, но словно накопившиеся за более длительный срок. Мое отрицание постепенно очистилось до горького сожаления о том, кем мы были когда-то и кем, как я уже начала осознавать, мы больше никогда не станем.

Однако то, чем заполнится это пустое пространство, все еще оставалось неясным. Гластонбери предлагал всевозможные альтернативные образы жизни, пространства для игры и трансформации в нечто совершенно новое. Здесь всегда была возможность посетить самую необычную вечеринку. Но в тот год я так и не нашла для себя ничего подходящего.

Вместо этого я нашла маленькое утешение в фестивальном, так называемом пермакультурном саду. Пионы, симпатично расставленные в бутылках из-под молока и спрятавшиеся от дождя под кронами деревьев. Одинокая пчела, кружившая над сырой подушкой цветов валерианы. И хоть это кажущееся древним место становилось в период летнего солнцестояния пристанищем для сотен гуляк, как только они покидали его, здесь возобновлялась прежняя работа: кучи компоста перегнивали, источая пар; все цвело; с зеленой крыши информационного домика, стоявшего в углу, собирали урожай. Пермакультурный сад в Гластонбери был основан в 1989 году и с тех пор щедро делился своими плодами на протяжении всего года. Его благоухание встречало тебя еще у заброшенной железной дороги, что пересекает фестивальную площадку. Живое напоминание о другой жизни, протекающей вдали от того города, который я знала и любила.

Короткие ночи принесли россыпь обещаний и интриги. И, несмотря на то что зачастую я была сыта этим по горло, когда я периодически возвращалась в палатку, чтобы урывками поспать после утомительного похода на очередное шоу, я все равно попадала под чары гластонберийских ночей. Там я обнаружила неизвестный мне ранее Союз сестер. Мы случайно наткнулись на автофургон со светящейся табличкой на крыше. Внутри две вульгарного вида женщины сидели за маникюрной стойкой, настойчиво предлагая миру самый худший сервис в этой сфере. Мой средний палец грубо накрасили лаком и макнули в миску с блестками, а потом вытолкнули меня за занавески. Моих друзей, мужчин, внутрь не пустили.

В фургоне было темно, стояла убогая мебель, абажуры с кисточками и низкая платформа, на которой нескладная девушка в белом костюме выступала в качестве солистки панк-группы. В разных углах среди вороха подушек сидели женщины. Я никого там не знала, но вдруг очутилась в группе девушек, которые увлекли меня в ближайший клуб латинской музыки. Я танцевала с новыми друзьями часов до четырех утра. Их имена смутно отложились у меня в голове, словно выцветшее лоскутное одеяло. После того раза я больше никогда с ними не встречалась.

Но благодаря им на несколько коротких часов я смогла зарыть свою тоску в этом мимолетно возникшем дверном проеме, ведущем, быть может, к другой жизни. Это был, пожалуй, первый случай за долгие годы, когда я сумела вырвать себя из своего удобного статус-кво, к которому медленно шла. Здесь таился туманный и отдаленный намек на жизнь, где не было Джоша, там, где меня могли поддержать сильные, уверенные в себе и счастливые женщины и где я могла бы стать такой же.

Очнувшаяся благодаря отрезвляющему воздействию обстановки, где действовали правила, установленные женщинами, я задумалась о своем месте в женском мире, который вторгся в мою двадцатилетнюю жизнь. Я твердо надеялась, что прежние отношения восстановятся, но даже этот оптимизм не успокаивал меня, не мог освободить от отрешенности и тревоги. Я упорствовала в том, что меня вернут, что у нас появится возможность начать все сначала, даже не понимая, каким образом это произойдет. Следующим вечером я смотрела, как создатель музыкального проекта LCD Soundsystem Джеймс Мерфи жалобно ноет в микрофон свою песню I Can Change, и это звучало как молитва и одновременно как руководство к действию. Я почувствовала, что наши разрушенные отношения стали моей ошибкой в стремлении делать все правильно и что я отказывалась признать это из-за поражения. Я хотела вылепить себя по шаблону, но забыла про самую малость: что мне совсем не обязательно было меняться, что измениться могли обстоятельства. С тех пор как я связала жизнь с кем-то другим, мне светила перспектива остаться одной и быть абсолютно независимым человеком. Впервые с того момента, когда мне исполнилось двадцать два года. Возможно, мне также предстояло познакомиться с самой собой.

Среди всех тех лозунгов и слоганов, которыми была усеяна фестивальная площадка Гластонбери в период ее короткого существования, один явно выделялся: «А если бы мы могли жить так каждый день?» Отчасти магия фестиваля в том, что он позволяет вести полулегальное существование, построенное на свободе и любви к ближнему, – тот род безмерной любви, который генерируется толпой незнакомых людей, громко и дружно распевающих одну и ту же песню. Здесь индивидуумы сливаются, жажда денег и власти размывается, когда люди спят под брезентом и бродят под открытым небом, слегка неопрятные, в течение нескольких дней. Конечно, вряд ли бы мы смогли жить так каждый день.

Но те слова зацепили меня, осев в моей голове. Заставили задуматься, не нужно ли мне выйти за пределы того круга прерогатив, в котором я жила, вернуться на землю так, как сделали те светские женщины, которые нарушали устои, охотясь за растениями. Вне зависимости от того, что произошло с нашими отношениями, делая то, что нам говорили делать, ни я, ни Джош, похоже, не обрели счастья. В то время как вся страна стояла на пороге грядущих потрясений, я была вынуждена смотреть в лицо собственному будущему. И казалось наивным думать, что все можно вернуть в прежнее русло.

Возвращаясь на автобусе домой, я то проваливалась в сон, то просыпалась, зная, что меня ждет пустая квартира, где мне сразу же придется иметь дело с неудобной реальностью и ее бесконечными вопросами. Проселочные дороги через Сомерсет были сонными от умирающих июньских дней. Подушечки амми большой (Ammi majus) торчали тут и там из луговой травы – белый оттенок, переходящий в розовый. Журавельник покачивался на ветру, а алтей розовый высился в промежутке между разделительными полосами дороги с двухсторонним движением. Я уснула, когда мы покинули загородное шоссе, меня убаюкал белый вьюнок, а проснулась через час-полтора. Взгляду предстали поля бледно-розовых маков, покачивающихся на фоне серого, словно сахарная вата, неба – кусочек ирреального на обочине шоссе.

Переступив порог дома, я сбросила на пол накопившуюся за неделю грязную одежду и направилась к балкону. Там меня ждал кустик цветущего душистого горошка.